— Это вам, — пробудила меня Надежда и протянула фотографию Лурье.
Я кивнул и положил карточку во внутренний карман.
— А теперь перейдем к делу, а точнее — к тому, что не успела Вера Сергеевна, — неожиданно резко проговорила девушка и, дотронувшись теплыми и мягкими пальцами до моей руки, но, улыбнувшись, добавила грудным бархатным голосом: — А дорогому гостю — чаю, как это принято у нас, у русских.
— Того самого, сладчайшего чая с экзотическим восточным ароматом? — поинтересовался я. — Как тогда, во время моего первого приезда в Вильмерсдорф?
— Именно, — кивнула Надежда и бесшумно ушла в кухню.
Я встал и подошел к книжной полке, на которой стояли книги всех форматов, размеров. На английском, немецком, русском и каких-то восточных языках. Фолианты об искусстве, истории, музыки.
У самого края полки располагались большие роскошные подарочные альбомы. Я увидел издание, выпущенное Зальцбургским Моцартеумом к двухсотлетию со дня рождения Моцарта, полное двухтомное собрание. Я принялся листать книгу Гунтера Дуды «Богом данные» и «Подлинные страсти по поводу посмертной маски Моцарта» с богатыми иллюстрациями. В альбоме была и посмертная маска Вольфганга — изможденное, но умиротворенное лицо. Мне показалось совершенно естественным, что я смотрю на нее именно здесь, в этой комнате, окутанной белой тайной, напоенной золотым светом и неправдоподобной тишиной.
Неужели, думал я, здесь, в этой комнате, и успокоится та неукротимая, шальная сила, которая владела не только Вольфгангом, разрушая его тело и дух, но и Пушкиным, Гвидо Адлером, Борисом Асафьевым, Игорем Белзой, Верой Лурье и мною самим? Сколько еще людей подхвачены ею, этой безжалостной огненной пляской, разрывающей человека на части и несущей его — по крайней мере, так случилось с доктором Николаусом Клоссетом, Францем Зюсмайром, Эмануэлем Шиканедером, Гвидо Адлером, Дитером Кернером, Вольфгангом Риттером или Виктором Толмачевым — прямо в объятия смерти?
Мне показалось очень подозрительным, что в альбоме, где сотни иллюстраций и подписей на нескольких языках, отсутствует портрет Франца Зюсмайра, который я уже видел и успел запомнить на всю оставшуюся жизнь, зато была репродукция с портрета аббата Максимилиана Штадлера. Странное упущение, особенно если учитывать, что альбом издан в Германии, а немцы в своих исследованиях всегда педантичны и необычайно скрупулезны. Где же Франц Ксавер Зюсмайр?
Зато на каждой странице «Моцартианы» есть упоминание об аббате Максимилиане Штадлере, о котором сказано, что он «являлся профессором теологии, церковным композитором, был в дружеских отношениях с Моцартом, а после его смерти был помощником у Констанции и ее второго мужа Николауса Ниссена, помогая им разбирать рукописное наследие композитора; завершил ряд незаконченных произведений Вольфганга Амадея и выступал в печати со страстной защитой подлинности моцартовского Реквиема». Как пишут современники, сам Штадлер относился к числу членов масонского ордена, не внушающих доверия. На портрете выражение лица Иоганна Карла Доминика (Максимилиана) Штадлера более чем откровенное: скепсис сноба, надменность и какая-то похожесть с напыщенным служителем музыки императорским капельмейстером Антонио Сальери — этого яркого представителя «черни светской», по Пушкину.
— Кто еще попал в сети аббата после гибели Моцарта? — сказал я вслух.
— Вам знакомо имя скульптора и художника графа Дейма-Мюллера? — послышался неожиданный голос Надежды.
Я вздрогнул, поскольку произнесенные слова были точь-в-точь из последней открытки Веры Лурье.
— В некотором роде, да, — отозвался я.
Девушка уже сервировала стол небольшим самоварчиком и легким ужином — все в русском стиле: ароматный чай в фарфоровом пузанчике, крендельки, баранки. Подлетев ко мне, она ловко достала том иллюстраций Полного собрания писем Моцарта и открыла его на странице 284, где была посмертная маска Вольфганга.
— Ну как? — торжествующе спросила она.
Я изумился: это был не Вольфганг из подарочного издания Зальцбургского Моцартеума; не конфетно-приторный Вольфганг Амадей с портрета Б. Крафта — эдакая смесь из Тропинина и Репина; не великий композитор из чистенькой, причесанной биографии специалистов Моцартеума.
Тут на меня смотрело спокойное красивое лицо мастера Вольфганга Амадея Моцарта. И приписка рукой поэтессы Веры Лурье на полях: «Наконец-то! Факт остается фактом: до сих пор — вот уже в течение 30 лет — от мира скрывается последнее и самое достоверное изображение Вольфганга Амадея Моцарта. И оно, изображение, к слову будет сказано, приведено не как подделка, а как апокриф».
Открытый чистый лик композитора — застывшая в его образе неземная и волшебная музыка.
Я еще раз посмотрел на изображение посмертной маски Моцарта. Волосы зачесаны назад, полноватые губы чуть полуоткрыты, большой мясистый нос, глаза закрыты, голова слегка откинута назад.
Невероятно, чтобы кто-то, спустя много лет после смерти Моцарта сумел с такой точностью воплотить в бронзе Вольфганга — всю ту музыку великого маэстро, застывшую в металле!
Когда мы пили чай с Надеждой, она стала говорить о программе моего вояжа, спланированного еще Верой Лурье:
— Впереди у тебя, Макс, — Мюнхен. Тебя ждет доктор медицины Гунтер Карл-Хайнц фон Дуда. У него есть рекомендательное письмо касательно тебя, сударь, от графини. Для справки. Герр Дуда выпустил три книги о Моцарте. Он уроженец Верхней Силезии, совмещал деятельность врача-терапевта под Мюнхеном с изучением тайны гибели Моцарта. Живет недалеко от баварской столицы, в печально известном после Второй мировой войны небольшом городке Дахау. Научному исследованию этой проблемы посвящены многие работы д-ра Дуды, такие книги, как «Богом данные», «Страсти по посмертной маске Моцарта» или «Конечно, мне дали яд». Уже эти слова Моцарта, вынесенные герром Гунтером в заголовок книги и сказанные Моцартом жене во время прогулки в Пратере — его любимом венском парке — незадолго до смерти, определяют ее содержание и уверенность в справедливости подозрений великого мастера.
— У меня взята напрокат машина, — сказал я. — Идеальные немецкие дороги, несколько часов пути — и я на месте.
— Нет, так не пойдет. Когда ты в машине, за тобой легче следить. Лучше сделай так: поезжай в Берлин, сдай авто — и железнодорожным экспрессом утром ты будешь в Мюнхене.
— Никакой слежки я не заметил, — попытался оправдаться я.
— Все еще впереди, — резко выговорила Надежда и продолжила: — После Баварии тебе нужно побывать в Майнце. Там Сильвия Кернер, жена и коллега покойного Дитера Кернера. Она тоже в курсе событий, рекомендательное письмо у нее есть. После всего этого отправляйся в Вену. И тогда круг замкнется.
Я бережно вернул книги по местам, опасаясь, что мое рысканье в библиотеке поэтессы Вера Лурье может нарушить святость этой золотой комнаты. Ее комнаты, комнаты, которая с того момента, как я впервые переступил ее порог много дней — или веков? — назад, полностью и навсегда изменила мою жизнь. Разумеется, Вера Лурье знала, что я приду сюда, вторгнусь в ее мир, стану трогать ее вещи, оплетаемый по рукам и ногам паутиной, имя которой — Вольфганг Моцарт; паутиной, которую она сама, со всей своею красотой и силой, сплела для меня? Я чувствовал присутствие графини Веры Лурье. Словно лукавый дух, который украдкой следит за тобой, еле сдерживаясь, чтобы не рассыпаться брызгами звонкого смеха, эта женщина, которая связала временной цепью Россию императорскую, великолепный СССР и Россию современную. А что стоит ее откровенное и гениальное замечание:
«Если Вы будете звать меня как-то иначе, я не пойму, к кому Вы обращаетесь».
Поэтесса Вера Лурье тоже любила Моцарта; и его демонический облик тоже преследовал ее в сновидениях. Она же стремилась освободиться от власти, которую выплескивала на нее эта рукопись. Я подумал: принесла ли ей смерть эту желанную свободу? Но тут же решил, что над силами Бога, дьявола и творчества смерть не властна. Я вернулся мыслями в тот день, когда Вера Лурье настояла, чтобы я взял рукопись. Неужели я годился для исполнения просьбы этой прекрасной дамы, я — самый недостойный из рыцарей? Ну не смешно ли?
И я расхохотался, расхохотался неожиданно, раскованно и вызывающе.
Смех отразился от стен золотой комнаты, а воздух задрожал, искрясь, словно отзываясь радостью самой поэтессе Вере Лурье. Да, хозяйка покинула дом, но радость ее по-прежнему жила в его стенах.
Все это время Надежда широко открытыми глазами смотрела на меня, не понимая мою то ли радость, то ли истерику.
Кофейный свет в промельках штор потускнел. Наступали сумерки. На маленький коттедж, который утвердился недалеко от рощицы, опускался вечер.
Надежда постелила мне в небольшой комнатке на кушетке, и я тут же уснул — крепко и безмятежно, как спят только в детстве.
Проснулся рано, в семь утра, встал, прошел в кухню. Там уже колдовала Надежда: блины, чай.
После легкого завтрака, Надежда, передав две визитки, лаконично и сухо поведала:
— Максим, вот адрес Гунтера Дуды — это под Мюнхеном, в городке Дахау. А это копии рекомендательных писем от Веры Сергеевны к герру Дуде и фрау Сильвии Кернер и ее адрес. На тот случай, если этих депеш они не получили. В Вене все по-иному: в кафе Ландтманн спроси у кельнера: за каким столом сидел Вольфганг Моцарт. Он покажет, ты займешь это место и наберешь на мобильнике такой номер. Запомнил?
— Конечно. Ну, мне пора. С Богом! — я поцеловал Надежду и склонил голову в полупоклоне.
— С Богом! — эхом отозвалась она.
Нужно было сохранять конспирацию до конца. Через кухонную дверь выскользнул в маленький сад позади дома и направился к рощице, где оставалась машина. Я предусмотрительно пошел кружным путем не по дорожке, как накануне, а по узенькой извилистой тропинке, петлявшей меж деревьев. Наверное, Вера Лурье здесь прохаживалась во время своих прогулок?
Осторожно открыл дверцу в машине, включил зажигание и прогрел мотор. Затем медленно, точно в запасе у меня была вечность, вырулил в направлении главного автобана. Солнечные блики плясали на сидении, в промельках густых крон деревьев.