Я понимаю Вас, герр Дейм-Мюллер. И хотя не смогу ответить на все Ваши вопросы, я поведаю Вам то, что никто не знает, — сокровенные подробности наших отношений. Об одном прошу: храните молчание.
Да, я знала Моцарта — и как знала! Сначала он не произвел на меня особого впечатления. Человек с большой головой, крупным носом (с большими крыльями) и испещренной оспинками кожей лица внешне, конечно, был мало привлекателен. Маленький, суетливый, с туповатым выражением. Ростом чуть более 150-ти сантиметров, он был в вечном движении. Все это могло показаться чрезмерным, но позже я поняла, в чем дело. Мне кажется, что это шло от одного и главного: у Вольфганга не было настоящего детства, поскольку его отец Леопольд Моцарт с младых ногтей ввел его в музыкальные сферы Европейских государств.
В первые годы своего брака я видела Вольфганга не больше дюжины раз. Наша встреча и знакомство произошло у нас дома.
Однажды утром маэстро явился, запыхавшись, в наш дом без предупреждения, взволнованный и озабоченный. Как я поняла из разговоров, Вольфганг Амадей помогал моему мужу стать членом какого-то тайного союза или масонской ложи, о чем говорить строжайше запрещалось. А это в свою очередь должно было принести свою пользу, поскольку в масонских ложах собирались очень влиятельные и нужные для моего мужа лица столицы.
Моцарт был хорошо и аккуратно одет, парик сидел на нем, как на картинке. Франц стоял в нерешительности, оглядываясь на меня, затем обнял Вольфганга за плечи, ласково привлек его к груди и сказал:
— Входи, Вольферль.
Вольфганг стремительно вошел в комнату и двинулся по ней зигзагами и вприпрыжку, хотя ему нужно было сделать всего три шага. У него было что-то от клоуна. Я чуть было не расхохоталась. Он словно видел только то, что находился прямо перед ним, и направлялся туда, потом внезапно менял курс и устремлялся к новой цели; каждый его шаг был похож на ритуальный танец, и его голова, казалось, опережала тело. С появлением Вольфганга в нашей гостиной порядка как не бывало.
Моцарт вел себя крайне раскованно. Он кинул на стул свое пальто и вывалил на столик нотные листы.
— Все эти издатели, Франц, будь они неладны, — сказал он, — жулики, все до единого. Платят за сочинения гроши, а то норовят вообще не платить, если оперы не идут на подмостках театров. Мне нужна твоя помощь. Вот, погляди, что они наделали.
Небольшого роста, коренастый, коротконогий, он склонился над столом и принялся разбирать страницы. При этом он поднял глаза, и взгляд его, прежде устремленный внутрь себя, вдруг остановился на мне. Я стояла возле двери, ведущей в кухню. Вольфганг замер; затем рука его потянулась к шляпе, которую он забыл снять. Он сдернул шляпу и сделал отрывистый и резкий поклон.
— Добрый день, — расцвел Вольфганг, — какая все-таки восхитительная у Вас жена, дорогой Франц.
— Надо же, а я и не догадывался, — отшутился Франц.
Глаза Моцарта глядели с какой-то чистотой во взоре. Молчание, как легкое дыхание ветра. Все кругом преобразилось: стало прозрачнее и таинственнее. Я уже поняла, что Вольфганг влюбился в меня с первого взгляда, как маленький мальчик. Его светло-голубые глаза в немом восторге вспыхнули ослепительным светом, который пронзил меня насквозь и будто коснулся моего тела, скользнув теплой волной по щекам, плечам, груди, а, ткнувшись об изгиб живота, выплеснулся на пол, к краю моей юбки. Я машинально схватилась руками, испугавшись, что юбка задерется вверх, как от резкого порыва ветра.
Комната была тихая и неподвижная, как солнечный блик, который спящим котенком притаился под окном.
Не знаю, сколько времени мы так простояли, наверно, несколько секунд, а может быть, и час. Но голова у меня закружилась, и я чуть не упала. Пробормотав извинения, я вышла в другую комнату. Когда через несколько минут я вернулась, они сидели рядом за столом.
Мой Франц просматривал бумаги и громко возмущался неблагородным поведением всех дельцов вообще и издателей в частности. Он больше не смотрел на меня. Я недоумевала: Франц какой был, такой и остался — он ничего не заметил. Да это и понятно: будучи судебным канцеляристом, он вел массу дел, и к тому же был частным секретарем графа Карла Якоба и Августа Зейлера. И главное кредо для него всегда было — заработать побольше денег и пустить их в оборот.
Как мало он знал себя сам в то время, когда мы впервые повстречались в ином качестве!..
Это произошло весной 1789 года, когда мой муж Франц договорился с Моцартом о занятиях со мной по музыке. Вообще, Моцарт никогда формально не относился к преподаванию. Он чувствовал себя увлеченным, если у него возникало личное взаимопонимание с учеником. У нас с ним это получилось как нельзя лучше. Причем, он всегда во время преподавания придавал большое значение такому понятию, как живой пример учителя.
Вы спросите: почему Моцарт преподавал больше всего дамам, а не мужчинам? Дело в том, что мы, женщины, в тогдашней нашей аристократической Вене имели тонкий музыкальный вкус и рвение к совершенству, а потому задавали в музыкальных сферах тон.
С тех пор Вольфганг стал частым гостем в нашем доме № 10 по Грюнангерштрассе, первый этаж которого занимали мы, состоятельная чета Хофдемелей. Дело в том, что они с Францем теперь были братья в одной из масонских лож, ну, а во-вторых, Вольфганг музицировал, давая мне уроки на клавире.
Франц всегда оставлял нас одних. Я думаю, что делал он это не намеренно, хотя он и ревновал меня к мужчинам. Я думаю, что на самом деле мой муж Франц вряд ли осознавал все величие музыки Моцарта, но зато он прекрасно понимал и чувствовал, как сильно Вольфганг любит его, и делал все — наивно и по-детски, — чтобы помочь ему заработать побольше денег. Порой они шумно ссорились, тоже совсем как дети.
— Мы, — часто говорил Франц, когда речь шла, к примеру, о попытке продать новый квартет Моцарта, — мы обязаны настоять, чтобы издатели оценивали наш с Моцартом труд по достоинству и платили соответственно нашим заслугам.
— Ты прав, Франц, — вторил ему Моцарт. — Такие торговцы нота ми, как Лауш, Торричелли или Трэг без зазрения совести через газеты продавали рукописные копии моих концертов, чтобы через пару годиков награвировать и сделать известными за хороший куш.
Когда Моцарт, его дети или жена Констанция заболевали, то Франц Хофдемель ссужал им деньги без всяких процентов. Он трогательно заботился о чете Моцартов. Иногда Франц приносил бутылку прекрасного рейнского вина, и они подолгу просиживали в гостиной.
— Что ты хочешь выпить, Вольфганг? — спрашивал он. — Говори!
Я все раздобуду, достану самое редкое зелье из-под земли. Я люблю трудности — это моя работа.
И бедный Моцарт, который в последние дни плохо себя чувствовал, и даже ел с трудом, благодарно улыбался Францу. Он предпочитал тогда одно и главное: работа, работа и еще раз работа. Казалось, его обуревала страсть, чтобы успеть сделать к некоему часу и дню «Х» все и даже больше.
Вольфганг обычно появлялся у нас в доме днем или под вечер, когда не был занят на концертах, репетициях или не музицировал.
Приходя к нам, Вольфганг всегда старался удостоить меня, хоть капелькой, но вниманием. Невооруженным глазом было видно, что он откровенно симпатизировал мне, как женщине и как личности. Когда мы оставались одни, он часами говорил со мной как с преданным и верным другом. Он рассказывал о своем детстве, путешествиях по Европе, о матери, которая скончалась у него на руках в холодном Париже, и которую он всегда нежно любил. Бывало, ночную тишину нарушало только ровное дыхание Моцарта. Однажды вечером Вольфганг особенно разоткровенничался. Он рассказал мне о женщине, которую когда-то любил, по его словам, сильнее всех на свете. Это была сестра Констанции — Алозия Ланге, талантливая оперная певица, которая предпочла его другому. Потеря женщины (а она вышла замуж за актера и художника Ланге), означала для него утрату всякой надежды.
— Тогда я понял, — говорил он, — что Господь создал меня не для любовных утех, что жизнь моя принадлежит не мне, но великой музыке.
Я была так тронута его юношеской искренностью и каким-то грустным одиночеством. Опустившись перед ним на колени, я обняла его ноги и нежно привлекла к себе. Вольфганг поднял меня и без единого слова прижал к своей груди.
Моцарт, менявший каждый год квартиры, был обвинен в непоседливости, жил тогда в отчаянной бедности. Однако, как бы ни плачевно складывались обстоятельства, он умел находить успокоение в своей семье. Хотя Констанция музыкально — и не только музыкально — была образована слабо и не понимала его гениального величия, он принимал ее такой, какой она ему представлялась: незаинтересованной, но весьма одаренной в интимной драматургии. Таких сцен Моцарт, вечно сконцентрированный на своей музыке, насмотрелся предостаточно, особенно во время возросшего отчуждения венского общества.
Здесь прорывается двойная натура гения: то обуреваемый внезапными внутренними впечатлениями, то безрассудный и легкомысленный и в то же время — добросовестный, настроенный идеалистически, выплескивающий все это «светящейся радугой» музыки. Он пытался стать независимым. Некоторое время это ему удавалось. В течение трех лет, начиная с 1781 года, он был, прославленной звездой. Затем ему пришлось увидеть и пережить, как другие, более слабые композиторы обходят его. Тут он являл собой баловня судьбы, там ему открывалось человеческое ничтожество, а здесь он проявлял свой высокий талант, там — не мог справиться с простыми практическими вещами: в самом деле — какой «негениальный гений»!
Как и моего мужа Франца, Вольфганг втянул в эзотерические сферы своего отца Леопольда, который по настоянию и стремлению сына тоже стал масоном (в той же ложе «Благотворительность»).
Вообще у Моцарта постоянно прослеживалась и звучала направленная на компромисс жизненная установка гения — примирительная позиция, цель которой не только устранить все диссонансы в противоречивых отношениях между ним и отцом, но и примириться с коварной и ненавистной тещей Цецилией Вебер. С чисто человеческой стороны Моцарт был сердечным и великодушным (хотя, дорогой герр Мюллер, это понятие сегодня несколько подустарело). У Моцарта было осознанное чувство собственного достоинства, о котором Констанца даже не подозревала и только регистрировала обузданные им и уже не болезненные примитивные реакции. В то самое время в привилегированных слоях нашей знати и венского бюргерства начали сторониться страстного молод