— Уходи, любовь моя, пожалуйста, а то я буду переживать за тебя и нашего, нашего сына.
Я не пролила ни слезинки. Я только молила Всевышнего, чтобы Он позволил мне быть рядом с ним в его последний час. Я знала, что мои молитвы будут услышаны. Бог не мог отказать мне в этом. Я отправилась домой и стала ждать.
Подле его постели была свояченица Констанции Зофи Хайбл. Это была простая, но искренняя женщина. Мы с ней нашли общий язык. По непонятным мне причинам Констанции не было — она как будто пряталась где-то; иногда появлялся его секретарь Зюсмайр, молчаливый молодой человек, и тут же исчезал.
Уже много позже, перебирая то, что рассказывала мне Констанция у меня дома «на посиделках»: про свое детство, юность, я пришла к неожиданному выводу: она тоже была как-то замешана во всем том, что случилось с Вольфгангом Моцартом и трагедией в нашем доме — смертью моего мужа Франца Хофдемеля. Судите сами, герр Дейм-Мюллер. Таковы мои размышления на сей счет»
И тут, отвлекшись от писем Марии Магдалены Хофдемель, я сравнил этих двух женщин, сыгравших знаковую роль в жизни и творчестве гениального Моцарта. Жена Констанция умела поддерживать атмосферу очаровательного жеманства. В ранней юности она проводила много времени в театре. Возможно даже, что ее отец и суфлер Фридолин Вебер стал водить ее туда за руку, едва она научилась ходить. Можно представить себе, как она садилась рядом с отцом и смотрела, как по сцене ходили взад и вперед восхитительно одетые мужчины и женщины, странно загримированные, и говорили совсем не так, как обыкновенные люди на улице и дома. И вот с замужеством театральные подмостки перекочевали к ней в дом вместе с Моцартом. Теперь актеры и актрисы вновь появлялись перед нею, приводимые мужем Вольфгангом, сестрой Алоизией или их друзьями и коллегами; и жизнь ее мало отличалась от зингшпилей и опер.
Плохо подготовленная для понимания серьезности и трагического благородства ее бытия рядом с гением, уроками его матери, которая сама была ужасно посредственна сердцем и умом, Констанция, однако, заслуживала благодарности мужа хотя бы за то, что не мешала и не докучала ему в работе.
Что тут еще можно добавить или убавить? Вся жизнь для Констанции была театром, а театр — жизнью. А то, что произошло с великим Моцартом — уже дело техники, о чем приходится размышлять только на лестнице, как говорят французы.
«Обстановка в доме, где жили Моцарты, позволила мне совершенно открыто быть рядом с умирающим Вольфгангом. Но и нам не пришлось ждать долго, герр Дейм-Мюллер. За час до смерти Вольфганг потерял сознание. Мы думали, что он уснул. Я прикоснулась к его руке, попрощалась мысленно с ним и засобиралась домой. Бог услышал мои молитвы. Он всегда слышит молитвы тех, кто поклоняется Ему за счастье жить на этой Земле.
Наступал новый день.
Я знала: пора. Зофи сказала, что Вольфганг спит и всем пора по домам. День обещает быть нелегким.
Я уехала к себе. Франц не спал и встретил меня несколько отчужденно. Я сказала ему какую-то отговорку-нелепицу, которую он равнодушно выслушал и удалился в апартаменты.
Мне показалось, что у него по работе какие-то трудности.
Я легла спать и сразу же заснула. Проснулась поздно. От внезапного удара в окно, как будто кто-то кинул в стекло камень или палку. Я сильно перепугалась и даже закричала. Душу наполнило чувство ужаса, страх неопределенности.
Тут вошел Франц и, не глядя в глаза, сообщил мне про смерть Моцарта.
Я не удержалась и расплакалась.
— Похороны завтра, 6 декабря, — монотонно добавил Франц и удалился.
Прощание с телом должно было состояться в три часа пополудни в храме св. Стефана — это недалеко от нашего дома, но я решила прийти пораньше.
Как уж я дожила до утра, одному Богу известно.
На другой день, перед моим выходом из дома, произошло странное событие. С улицы раздался зловещий свист, затем ухнуло, — как будто загорелся порох сигнальной ракеты. Потом раздался удар в черепичную крышу нашего дома, и все стихло. Тогда я вспомнила про вчерашний удар в окно моей спальни. Наверняка, это были какие-то знаки, связанные со смертью Вольфганга.
Скоро я была у церкви св. Стефана. Еще никого не было. Ни катафалка с телом Моцарта, ни пришедших проститься с великим композитором. Меня это насторожило.
И вот показались дроги с гробом и небольшая кучка провожающих, среди которых я узнала барона Готфрида Ван Свитена, Антонио Сальери, секретаря Франца Зюсмайра.
Отпевание проходило в Крестовой капелле.
Как был прекрасен мой Вольферль на жутком смертном одре! Исхудалое лицо его стало восковым и напоминало лик святого с древней русской иконы. Вольфганг будто спал глубоким, тяжелым сном. Казалось, вся музыкальная аура проистекла из его оболочки-плоти и рассеялась по комнате.
Мне вдруг показалось, что Вольфганг откроет глаза, увидит меня и, улыбнувшись, скажет:
«Магдалена, иди сюда, хватит валять дурака!».
Но вдруг загудел ветер за дверьми капеллы, раздалась дробь ударов в стекло, что-то ухнуло и со свистом улетело куда-то вверх. Упала мертвая тишина.
«Господи, так это же душа Моцарта!», — подумала я и захотела поделиться с кем-нибудь из пришедших на отпевание.
Я оглянулась вокруг: буквально все кругом было наполнено или чувством горечи, или утраты; тихой грустью веяло от гроба с телом Вольфганга. Я с недоверием подумала, что никогда не зазвучит рояль под пальцами великого композитора. Не послышится его заразительный смех, скорый шаг. Без него в этом мире все будет уже не так, а как-то совершенно по-иному. Я чувствовала это женским нутром, ибо это и есть истинное знание.
То, что я приходила к смертному одру Моцарта в собор св. Стефана, стало известно всей Вене.
Католические князья Мигацци из Вены, Коллоредо из Зальцбурга, а также барон Готфрид Ван Свитен, Антонио Сальери, Вальзегг цу Штуппах, а также аббат Максимилиан Штадлер,
Франц Зюсмайр и все остальные, те, кто плетет тайные сети догляда, чтобы опутать ими нас, поднадзорных, они продают свои души дьяволу в обмен на власть. Они не понимают, что теряют и Бога, и правду, и совесть при этой сделке. Сами того не ведая, они живут в выдуманном, условном мире. Эти бездушные существа плодятся и размножаются, они населяют землю своими потомками, такими же живыми трупами, поклоняющимися фальшивым богам и лживым святыням. Они бесконечно высокомерны и самонадеянны, но те, кто выше их — «великие мира сего», — с легкостью обводят их вокруг пальца. Те же, в свою очередь, дурачат простых людей, отнимая у них все самое ценное. Причем, эти простофили из народа даже не понимают, что именно в них самих заключена божественная сила.
Чтобы свободно жить, человеку не нужно ничье разрешение.
Порою, сидя у окна в предзакатный час, я вижу то, чего ни одна женщина видеть не должна, то, что страшнее самой смерти. Те же видения являются мне и во сне. По улицам прогуливаются не люди, а манекены — женщины и мужчины — с пустыми глазами и со злобой в сердцах.
Кажется, они напрочь забыли как пахнет утро или как первый луч солнца ласкает кожу лица. Главное, что на башмаках у них — ни пылинки, и они с важностью рассуждают о том, об этом — обо всем, упиваясь собственной «мудростью». Земля стала тюрьмою для их душ. То, что смертельное равнодушие выстудило живой человеческий дух, ужаснее всего.
В таком мире, как наш, в мире, который мы сами сотворили собственными руками, сможет выжить, как мне кажется, только художник. Не ремесленник, не фабрикант, не ландскнехт и даже не правитель. Только художник, у которого есть своя мечта, он без колебания вступает в схватку с собственной душой, он отрицает закон толпы и бросает вызов слепящей тьме. И когда молния сжигает его дом, когда пламя пожара опаляет его плоть, когда сгорают все мечты, когда некуда бежать, он благодарит Бога, что остался жив. И в пустоте, на пепелище, он возрождается как Феникс из пепла, воплощая в жизнь свой новый пламенный замысел. Таким был Вольфганг Амадей Моцарт, мой дорогой герр Дейм-Мюллер, и, раз уж вы спросили про сына, то я подтверждаю: при крещении я дала ему имя Вольферль, поскольку Моцарт был его отцом.
На этом, моя сказка-быль заканчивается.
А теперь — Ваша история, граф Дейм-Мюллер. Какова она будет?
Мария Магдалена Хофдемель»
Эпилог
«Гении и есть та продуктивная сила, что дает возникнуть деяниям, которым нет нужды таиться от Бога и природы, а следовательно, они не бесследны и долговечны. Таковы все творения Моцарта. В них заложена животворящая сила, она передается из поколения в поколение, и ее никак не исчерпать, не изничтожить»
Я прошу читателя извинить меня за излишнюю нагруженность книги недомолвками, вольными или невольными загадками, таинственными серыми посланцами. Поскольку «тайна сия велика». И вот еще одна, надеюсь, что последняя эстафета.
Наконец-то я смог прочесть все манускрипты целиком. Разительная перемена, произошедшая во мне и моей жизни с того момента, как рукописи попали в руки, убедили меня в том, что сам текст и та сопережевательная миссия, которой он пронизан, не могут не вызвать нравственный «ветер перемен». Возможно, высокое предначертание этой рукописи в том, чтобы избавить человека от отравляющего малодушия и собственного бессилия?
Кто знает, может быть, фабула, сюжет и текст — всего лишь намек к переустройству или преображению окружающего мира? Как, например, те же невидимые законы природы, которые заставляют всех тварей на земле рождаться, расти и гибнуть, а веществу — участвовать в постоянном круговороте на Земле или его взаимному обмену.
Именно это и произошло со мной, когда я прочитал рукопись. Не знаю, в чем тут дело, но заслуживает ли все это вместе таких страданий? Посмотрим.
Что стоило, к примеру, для меня неожиданная смерть моего приятеля Виктора Толмачева — поклонника великого Моцарта, талантливого популяризатора и музковеда, направившего меня к русской графине первой волны Вере Лурье, а, по сути, — в самое сердце Моцартианы? Но это было только начало моего утомительного и жестокого steeplechase.