Нам выдали соломенные шляпы. Очень кстати: двое или трое уже свалились от солнечного удара. Мы с Дега переглянулись – перед нами стоял багор с нашивками, в руках он вертел список. Вспомнили, о чем говорил нам Жюло. Началась перекличка.
– Гитту!
– Здесь!
Два стражника отвели его в сторону. То же произошло с Сюзини и Джиразоло.
– Жюль Пинар!
– Жюль Пинар (это наш Жюло) получил травму. Отправлен в больницу.
– Хорошо.
Это «кадры» для отправки на острова. Надзиратель продолжал:
– Слушайте внимательно. Каждый, чье имя я назову, выходит из строя с вещмешком на плече и направляется на построение вон к тому желтому бараку номер один.
Перекличка продолжается. «Такой-то и такой-то». – «Здесь», – и так далее. Дега, Карье и я оказались в строю перед желтым бараком. Открылась дверь, и мы вошли в прямоугольную комнату длиной метров двадцать. Посередине по всей длине комнаты проход метра два шириной; с обеих сторон железная арматура, между ней и стенкой нацеплены подвесные койки, на койках сложены одеяла. Каждый выбрал себе место. Дега, Пьерро Придурок, Сантори, Гранде и я устроились рядом. Разбились все по небольшим группам. Я прошел в глубину комнаты: душевые справа, туалеты слева, воды нет.
Прибывали остальные, сходившие с судна последними, и мы наблюдали за ними, прильнув к зарешеченным окнам. Луи Дега, Пьерро Придурок и я были довольны, что оказались в обычном бараке. Это могло означать, что нас не собираются интернировать. Иначе нас сразу бы упрятали в камеры, как говорил Жюло. Так мы радовались до пяти часов. Но все кончается. Гранде заметил:
– Забавно, почему никого не интернировали? Странно. Хотя меня устраивает.
Гранде в свое время обчистил сейф в центральной тюрьме. Вся Франция помирала со смеху.
В тропиках день и ночь сменяются без сумерек. Был день – и сразу ночь. И так круглый год. Только было светло, как вдруг в половине шестого наступила ночь. В половине же шестого два каторжника принесли две керосиновые лампы и подвесили их на крюки в потолке. Комната тускло осветилась на четверть. Остальная ее часть так и оставалась в темноте. К девяти уже все спали. Возбуждение от приезда прошло, а жара сморила ко сну. Воздух спертый. Все раздеты до кальсон. Моя койка между Дега и Пьерро Придурком. Немного пошептались – и заснули.
Было еще темно, когда на следующее утро протрубил горн. Все встали, умылись, оделись. Принесли кофе и по пайке хлеба. На стене висела полка для хлеба, кружек и других принадлежностей. В девять в комнату вошли два надзирателя. Их сопровождал молодой зэк в белой форме без нашивок. Оба багра были корсиканцы и со своими разговаривали на родном языке.
Санитар обошел комнату. Когда он поравнялся со мной, то сказал:
– Привет, Папи. Не узнаешь?
– Нет.
– Сьеррá-алжирец. Встречались с тобой в Париже у Данта.
– О да. Узнаю. Но тебя выслали в двадцать девятом, а сейчас тридцать третий. Почему ты еще здесь?
– Да. Отсюда скоро не выберешься. Скажись больным. Кто этот парень?
– Дега, мой приятель.
– Я вас обоих запишу к врачу. Папи, у тебя дизентерия. А у тебя, отец, приступы астмы. Я вас встречу в медпункте в одиннадцать. У меня к вам разговор.
Он продолжил обход, выкрикивая: «Кто еще болен?» – и подходил к тем, кто поднимал руки, занося их в список. Когда он вернулся, с ним был надзиратель, пожилой загорелый мужчина.
– Папийон, позволь представить тебе моего начальника. Мединспектор Бартилони. Месье Бартилони, об этих приятелях я вам докладывал.
– Хорошо, Сьерра, увидимся в медпункте. Можете рассчитывать на меня.
В одиннадцать за нами пришли. Девять человек сказались больными. Шли через зону среди бараков к самому новому, единственному окрашенному в белый цвет зданию. На нем красовался красный крест. Когда вошли в приемную, там уже толпилось человек шестьдесят. В каждом углу по два надзирателя. Появился Сьерра в новеньком медицинском халате. Он сказал: «Ты, ты и ты. Входите». Мы вошли в комнату, вероятно кабинет врача. Сьерра заговорил с третьим, пожилым человеком, по-испански. Я сразу признал в нем Фернандеса-испанца. Это он убил трех аргентинцев в Париже в кафе «Мадрид». Перебросившись несколькими словами, Сьерра проводил его в комнату, сообщавшуюся с кабинетом, и вышел к нам.
– Папи, дай мне тебя обнять. Буду рад сделать для вас доброе дело. Вы оба в списке на интернирование… Подожди, дай закончить. Ты пожизненно, а Дега на пять лет. Деньги есть?
– Да.
– Тогда давай пятьсот франков одной купюрой, и завтра утром вас направят в больницу. У тебя дизентерия. А ты, Дега, постучи ночью в дверь, нет, лучше кто-то другой вызовет надзирателя и потребует санитара, потому что у тебя разыгрался острый приступ астмы. Остальное – моя забота. Только прошу тебя об одном, Папийон, дай знать, когда тебя прочистят: я буду там, где надо, в нужный момент. В больнице тебя смогут продержать месяц. Сто франков в неделю. Нельзя терять времени.
Фернандес вышел из туалета и на наших глазах передал Сьерра пятьсот франков. Пошел и я. Вернулся и отдал не тысячу, а полторы. Сьерра вернул мне пятьсот, а я не стал настаивать.
– Эти бабки для багра. Мне ничего не нужно от вас. Ведь мы друзья, не так ли?
На следующий день Дега, Фернандес и я оказались в огромной больничной камере. Дега увезли туда в полночь. Ответственным санитаром по комнате был тридцатипятилетний малый по имени Шаталь. Он все знал о нас троих от Сьерра. Перед обходом врача он профессионально объяснил мне, как нужно себя вести при явных симптомах поражения дизентерией. За десять минут до проверки он зажег небольшой кусочек серы и дал Дега подышать газом под полотенцем. У Фернандеса страшно распухло лицо: он проколол щеку изнутри и бил по ней так усердно в течение часа, что опухоль закрыла и глаз. Палата располагалась на втором этаже, в ней лежало около семидесяти пациентов, многие с дизентерией. Я спросил Шаталя о Жюло.
– В здании напротив. Надо что-то передать?
– Да. Скажи ему, что Папийон и Дега здесь. Попроси его показаться в окне.
Санитар мог прийти и уйти, когда ему заблагорассудится. Стоило только постучать в дверь палаты – и ее тут же открывали. Делал это один араб-тюремщик, сам заключенный, но служивший помощником надзирателей. У двери справа и слева стояли стулья, на которых сидели три стражника с винтовками на коленях. Брусья на окнах были сделаны из железнодорожного рельса. «Как через них проберешься?» – подумалось мне. Я сел на подоконник.
Между нашим зданием и зданием Жюло протянулся сад, в котором было полно прелестных цветов. Жюло появился в окне. В руке у него грифельная доска, на ней мелом выведено слово «БРАВО». Через час санитар принес от него записку: «Стараюсь перейти в вашу палату. Если не удастся, попробуйте перебраться в мою. Дело в том, что в вашей палате у вас есть враги. Похоже, вас интернируют. Не унывайте: мы их перехитрим».
Мы с Жюло были в очень близких отношениях с того случая в Болье, где оба и пострадали. Жюло выходил на дело с деревянным молотком, за что и получил прозвище Молотобойца. Бывало, средь бела дня он подъезжал на машине к ювелирному магазину, когда лучшие драгоценные изделия красовались на витрине в своих изящных коробочках. Кто-то оставался в машине за рулем, мотор не глушился. Жюло выскакивал из машины, одним ударом молотка разносил витрину, сгребал коробки с драгоценностями, сколько мог удержать, нырял в машину, и та срывалась с места под визг колес. Он проделал это в Лионе, Анжере, Туре, Гавре, затем совершил налет на большой парижский магазин в три пополудни и взял драгоценностей почти на миллион. Он никогда не рассказывал, как и почему его вычислили. Его приговорили к двадцати годам, но он бежал в конце четвертого. И как он рассказывал нам, его снова арестовали в Париже: он разыскивал скупщика краденого, чтобы убить его. Этот скупщик не отдавал сестре Жюло огромную сумму денег, которую задолжал последнему. Скупщик увидел, как Жюло крадется по улице, и дал знать полиции. Жюло схватили и снова отправили в Гвиану вместе с нами.
Уже неделя, как мы в больнице. Вчера я дал Шаталю двести франков – недельный взнос за двоих. В целях завоевания популярности мы делились табаком с теми, у кого нечего было курить. Некий Карорá, крутой шестидесятилетний малый из Марселя, подружился с Дега и стал его советчиком. Много раз в день он говорил ему, что, если у Дега порядочно денег и об этом узнают в деревне (французские газеты дают информацию о всех крупных аферах), тогда лучше не пускаться в бега, потому что освобожденные убьют его из-за гильзы. Дега поведал мне о разговоре с Карора. Тщетно пытался я доказать, что не стоит полагаться на старого чудака, он здесь отсидел двадцать лет и никуда не двинулся. Но Дега не обращал внимания на мои доводы. Он находился под большим впечатлением от рассказов Карора, и мне с трудом удавалось хоть как-то поддерживать его дух.
Я послал Сьерра записку с просьбой о встрече с Гальгани. Он не замедлил с ответом. На следующий день Гальгани оказался в больнице, но в палате без решеток. Надо было как-то решать вопрос о возвращении ему гильзы. Я сказал Шаталю, что для меня крайне необходимо поговорить с Гальгани, давая понять, что мы готовим побег. Он пообещал привести его ровно без пяти двенадцать. При смене караула он проведет его на веранду, и мы поговорим через окно. За это ему давать ничего не надо. В полдень Гальгани стоял у окна, и я тут же передал ему гильзу. Он стоял передо мной и рыдал. Через два дня мне переслали от него журнал с пятью банкнотами по тысяче франков и запиской с одним словом: «Спасибо».
Шаталь передал мне журнал. Он видел деньги, но ни о чем не напомнил. Я хотел дать ему определенную сумму. Он наотрез отказался. Я сказал:
– Мы собираемся рвать отсюда. Пойдешь с нами?
– Нет, Папийон. Я связан обязательством. В течение пяти месяцев и думать не могу о побеге, пока не освободится мой приятель. Будет время лучше подготовиться и больше шансов. Я понимаю, вам грозит интернирование, и вы должны спешить. Но выбраться отсюда из-за этих решеток будет чрезвычайно тяжело. На меня не рассчитывайте: не хочу рисковать работой. Здесь я смогу переждать спокойно, пока не освободится друг.