вух часовых: на улице и во дворе, у дверей часовни. Но план осложнялся следующим обстоятельством. Сначала надо было убедить дона Грегорио в необходимости выдать мне из моих денег десять тысяч песо под предлогом необходимости переслать их семье через Жозефа Дега. Разумеется, его также надо было убедить в необходимости взять от меня две тысячи песо жене на подарок. Далее, надо было установить имя разводящего, кто производит смену караула и устанавливает очередность и время заступления на пост. Его тоже надо было купить. Он взял три тысячи песо, но отказался вступать в переговоры с двумя другими постовыми. Мое дело их найти и устроить сделку. После я передам ему их имена, а он выставит этих охранников в то время, которое я укажу.
Подготовка к новому побегу заняла более месяца. Наконец все утряслось. Поскольку теперь во дворе будет свой полицейский, мы без всякого опасения за один заход перепилим решетку слесарной пилой. У меня три сменных полотна для работы по металлу. Я предложил это сделать и колумбийцу, метальщику кошки. Он сказал, что перепилит свою решетку в несколько приемов. В ночь побега один из его друзей – до этого несколько дней подряд он разыгрывал из себя дурака – будет бить в цинковый лист и орать песни. Колумбийцу было известно, что часовой согласился пропустить через стену только двоих французов. Если на стене появится третий, он будет стрелять, и тем не менее ему хотелось попытать счастья. Он сказал мне, что если мы будем тесно держаться друг друга, то в темноте часовой даже не разберет, сколько проскочило – один или двое. Клузио и Матюрет бросили жребий. Со мной пойдет Клузио.
Наступила безлунная ночь. Сержант и двое полицейских получили половину причитавшихся им денег. На этот раз я не стал выделять их по индивидуальному вкладу в мероприятие – все тянули одну лямку. Вторую половину они получат при окончательном расчете в Баррио-Чино, где проживала подруга Жозефа Дега.
Погас свет. Мы налегли на решетку. Через десять минут она была перепилена. Оставляем камеру одетые в темные рубашки и брюки. По дороге к нам присоединяется колумбиец. Кроме нательной темной рубашки, на нем ничего нет. Влезаю наверх по дверной решетке calabozo (тюремной камеры), огибаю нависающий карниз, бросаю крюк на трехметровой веревке и через минуты три без всякого шума оказываюсь на стене, где ходят часовые. Лежу, прижавшись животом к манежу, поджидаю Клузио. Ночь темная, хоть выколи глаз. Вдруг вижу, вернее, чувствую протянутую ко мне руку. Хватаюсь за нее и начинаю тащить. Раздается страшный шум. Клузио, пытаясь пролезть между стеной и карнизом, зацепился поясом от штанов за оцинкованное железо. Я ослабил руку, и шум прекратился. Жду, когда Клузио освободится. Снова начинаю тянуть на себя что есть силы, полагая, что Клузио уже отцепился. Снова ужасный лязг и грохот оцинкованного листа. Под этот аккомпанемент Клузио оказывается рядом на стене.
Раздался выстрел. Стреляли с других постов. Наши молчали. С перепугу мы стали прыгать со стены не в том месте. Высота девять метров. Чуть поодаль – всего пять. Результат: Клузио снова сломал правую ногу. Я сломал обе и не мог подняться. Как потом выяснилось, у меня были сломаны пяточные кости на обеих стопах. Колумбиец вывихнул колено. Под винтовочные выстрелы охранники высыпали на улицу. Вспыхнул мощный электрический фонарь, нас окружили и взяли на прицел. Ярость душила меня, и я рыдал, как ненормальный. К тому же охранники не верили, что я не могу подняться на ноги. Обратно в тюрьму я полз на карачках, подбадриваемый сзади штыками. Клузио скакал на одной ноге, колумбиец тоже. От удара прикладом из головы захлестала кровь.
Выстрелы разбудили дона Грегорио, спавшего у себя в кабинете. В эту ночь он нес дежурство, что нас и спасло. Если бы не он, нас прикончили бы штыками и прикладами. Подкупленный мною сержант, расставивший на постах своих людей, бил меня с особой жестокостью. Дон Грегорио прекратил избиение. Он пригрозил им трибуналом за нанесение нам увечий. При этом магическом слове охранники угомонились. Оно остудило их служебный пыл.
На следующий день в тюремной больнице на ногу Клузио наложили гипс. Костоправ-заключенный вправил колумбийцу коленный сустав и сделал повязку. Ночью обе ступни мои распухли и стали размером с голову. Как две маленькие пуховые подушки красно-черного цвета с кровоподтеками. Врач предписал мне ножные ванны из теплой соленой воды. Три раза в день ставили пиявки. Насосавшись крови, пиявки отпадали сами. Их затем клали в уксус, они отдавали кровь и снова были готовы к употреблению. На голову наложили шесть швов.
Местный журналист написал обо мне статью. Из-за недостатка информации в ней было порядком нелепиц. Оказывается, я возглавил мятеж в часовне, я «отравил» часового, а теперь организовал групповой побег с помощью злоумышленников, разгуливающих на воле. Как иначе объяснить случай с электроосвещением, вышедшим из строя во всем районе, да еще и поломку трансформатора? Статья заканчивалась словами: «Будем надеяться, что Франция избавит нас от своего гангстера номер один, и чем скорее, тем лучше».
Меня навестил Жозеф с женой Анни. К ним наведывались сержант, двое полицейских и электрик, каждый по отдельности. Требовали оставшуюся половину денег. Анни спрашивала, как поступить. Заплатить – они сдержали свое слово. Наш провал – не их вина.
Уже неделя, как меня возят по двору на железной коляске. Она мне служит и кроватью. Я лежу с высоко задранными ногами, покоящимися на простыне, привязанной к двум вертикальным стойкам. Это единственное положение, смягчающее мои страдания. Огромные распухшие ступни, затвердевшие от запекшейся крови, не выносят собственного веса, даже когда я лежу. В коляске боль переносится легче. Через пару недель опухоль спала наполовину. Сделали рентген. Перелом пяточных костей обеих ступней. Теперь до конца своих дней я обречен на плоскостопие.
В сегодняшней газете сообщается, что посланное за нами судно ожидается в Барранкилье к концу месяца. Название судна – «Манá». На его борту эскорт французских полицейских. Сегодня двенадцатое октября. Остается восемнадцать дней, чтобы разыграть последнюю карту. Какую карту с переломанными ногами?
Жозеф пребывает в отчаянии. Он навестил меня в очередной раз и рассказал, что вся французская колония вместе с женщинами из Баррио-Чино страшно переживает за меня. Все очень расстроены неотвратимостью судьбы, передающей беглеца в руки французских властей. И это несмотря на то, что я с таким ожесточением боролся за свою свободу. Осталось всего лишь несколько дней. Никто не знает, что еще можно сделать. Такое участие ко мне со стороны и мужчин, и женщин утешило меня и укрепило морально.
Я оставил пустую затею убить колумбийского охранника. И в самом деле, я не мог взять на себя столь тяжкий грех, как убийство ни в чем не провинившегося передо мной человека. А если у него отец, мать, жена, дети, да к тому же он единственный кормилец? Я сам себе улыбнулся. Мелькнула забавная мысль: надо поискать злого полицейского, да еще без семьи. Потеха! Я подхожу к нему и спрашиваю, например: «А что, если я тебя убью, будет ли кто по тебе скучать?» Утром семнадцатого октября я пребывал в мрачном настроении. Попались на глаза кристаллы пикриновой кислоты. Я слышал, что если их проглотить, то можно разыграть желтуху. Может, меня отправят в больницу, а там люди Жозефа вызволят меня? На следующий день, восемнадцатого, я был желтее лимона. Дон Грегорио пришел во двор «полюбоваться» на меня. Коляска моя в тени. Я полулежу на ней, задрав ноги кверху. Я не стал ходить вокруг да около, а сразу приступил к делу:
– Госпитализируйте меня и получите десять тысяч песо.
– Француз, я попытаюсь. Но не ради десяти тысяч песо. А потому, что мне больно смотреть на тебя, как ты бьешься, словно об стену головой, за свою свободу, и все впустую. Но я не думаю, что тебя положат в больницу. И причина тому – статья в газете. Они там все перепуганы.
Через час тюремный врач отправил меня в больницу. Но я так и не прикоснулся к полу больничной палаты. Меня вынесли на носилках из санитарной машины, внимательно осмотрели, проверили мочу и на этих же носилках, на этой же машине отправили назад в тюрьму, в которой я отсутствовал ровно два часа.
Наступил четверг, девятнадцатое октября. Меня навестила Анни и вместе с ней еще одна дама, жена какого-то корсиканца. Они принесли сигареты и сласти. Их милая болтовня растрогала меня и успокоила. Невероятно! Проявление их дружеского участия ко мне быстро растопило утреннюю горечь, и для меня снова засияло полуденное солнце. Сколько бы я ни говорил о солидарности и поддержке, оказанных мне со стороны богемного мира в период моего пребывания в тюрьме «Восьмидесятке», будет мало. Не говоря уже о Жозефе Дега, который постоянно рисковал своей свободой и положением, помогая мне в осуществлении побега.
Но одно только слово, брошенное Анни в шутку или нечаянно, заронило в моей душе навязчивое желание. Продолжая мило болтать, она сказала:
– Дорогой Папийон! Вы сделали все, что только в силах человека, чтобы добыть себе свободу. Судьба поступила с вами жестоко. Вам остается единственное – взорвать тюрьму.
– А почему бы и нет? Почему мне не взорвать эту старую тюрьму и не оказать тем самым некоторую услугу колумбийцам? Может, они построят новую, с более приемлемыми санитарными условиями?!
Я расставался с этими милыми и очаровательными женщинами навсегда. Обняв и расцеловав их на прощанье, я сказал Анни:
– Передай Жозефу, чтобы он пришел в воскресенье.
В воскресенье двадцать второго октября пришел Жозеф.
– Послушай, сделай невозможное. Достань мне к четвергу динамитную шашку, детонатор и бикфордов шнур. Сам я постараюсь достать дрель и три сверла.
– Что ты собираешься делать?
– Взорвать тюремную стену средь бела дня. Пообещай парню, работающему под таксиста, о котором мы говорили, пять тысяч песо. Пусть он стоит и ждет на улице в условленном месте каждый день от восьми утра до шести вечера. Он получит пятьсот песо в день, если ничего не произойдет, и пять тысяч, если дело выгорит. Через пролом в стене после взрыва меня вынесет на себе один детина-колумбиец, донесет до такси, а дальше пусть кумекает тот парень. Если с такси будет все в порядке, то пришлешь шашку, а на нет и суда нет, и прощай надежда.