Утром в пять к нам подошел старший по корпусу:
– Ребята, как вы думаете, вызывать мне охрану или нет? Я только что обнаружил в гальюне двух окочурившихся.
Старый каторжник лет семидесяти пытался убедить нас – нас убедить! – что с половины седьмого вечера он ничего такого не замечал, то есть с того момента, когда тех ребят окочурили. И это несмотря на то, что пол был залит кровью и народ ходил взад и вперед по кровавым лужам, разнося повсюду кровавые пятна. И все это не где-нибудь, а как раз посередине прохода нашей камеры.
Гранде отвечал не менее хитро, вторя изумлению старого прощелыги:
– Ну да?! Двое окочурившихся в гальюне? С каких пор?
– Понятия не имею, хоть режьте, – продолжает старик. – Я спал с шести вечера и ничего не видел. Вот только что зашел в туалет помочиться, наступил на что-то липкое и поскользнулся. Достал зажигалку, вижу – кровь. Потом гляжу – а в гальюне-то два покойничка!
– Вызывай, посмотрим, что скажут!
– Инспектор! Инспектор!
– Чего орешь, скотина? Или в блоке пожар?
– Нет, начальник. В сортире застряли два покойника.
– Ты что, хочешь, чтобы я их оживил? Еще четверть шестого, ждите до шести. Смотри, чтоб в сортир никто не заглядывал. Чтоб ни ногой.
– Никак невозможно. Скоро подъем, каждый попрется справить нужду.
– Тоже верно. Подожди минуту – доложу старшему.
Появились трое: старший надзиратель и с ним еще двое багров. Мы думали, они войдут в камеру, но нет – остановились у зарешеченной двери.
– Говоришь, в сортире два трупа?
– Да, начальник.
– С каких пор?
– Не знаю, только что обнаружил – зашел помочиться.
– Кто такие?
– Не знаю.
– Конечно, ты ничего не знаешь, старый дурак. Тогда я скажу: один из них армянин. Пойди загляни.
– Вы совершенно правы: армянин и Сан-Суси.
– Хорошо. Дождемся переклички.
Шесть часов – и первый звонок. Дверь открывается. Торопливо входят двое разносчиков кофе, за ними следует еще один с хлебом.
Половина седьмого – второй звонок. Занимается день. Весь проход в красных следах. Народ достаточно походил по крови в течение ночи.
Появились два коменданта. Уже совсем рассвело. С ними восемь надзирателей и врач.
– Всем раздеться. Стоять по стойке смирно у своих коек. Настоящая скотобойня – везде кровь!
Первым в гальюн направляется заместитель коменданта. Возвращается оттуда белее полотна.
– У них буквально искромсаны глотки. Никто ничего не видел и не слышал, разумеется?
Полная тишина.
– Старший по корпусу, трупы уже окоченели. Доктор, когда приблизительно наступила смерть?
– От восьми до десяти часов, – отозвался врач.
– А ты их обнаружил только в пять утра? Ничего не видел и не слышал?
– Нет. Я туговат на ухо и почти ослеп. Судите сами, семьдесят уже стукнуло, из них сорок лет на каторге. Поэтому и сплю много. Заснул в шесть вечера и проснулся в пять утра только потому, что захотелось помочиться. Еще повезло, обычно я сплю до звонка.
– Уж куда как повезло, – продолжал комендант с иронией в голосе. – Нам тоже повезло: все заключенные мирно спали, а с ними и оба надзирателя. Как хорошо! Носильщики, забрать трупы и отнести в покойницкую. Прошу вас, доктор, напишите заключение о смерти. Всем заключенным во двор по одному и голыми.
Все по одному стали проходить мимо коменданта и врача. Их тщательно осматривали. Никто не был ранен, на некоторых нашли следы кровяных брызг. Они объясняли это тем, что запачкались, когда ходили в туалет. Меня, Гранде и Гальгани осматривали внимательнее, чем других.
– Папийон, где твое место?
Перерыли все мои вещи.
– А где нож?
– Вчера в семь часов вечера у ворот в лагерь отобрал инспектор.
– Да, это так, – подтвердил багор. – Он еще нам нагрубил, будто мы хотим, чтобы его убили.
– Гранде, это твой нож?
– Позвольте. Должно быть, мой, коль лежал на моем месте.
Гранде стал очень внимательно рассматривать свой нож. Чист, как новенькая иголка, – ни одного пятнышка.
Из туалета вышел врач.
– У обоих порезы горла кинжалом с двухсторонней заточкой. Они стояли, когда их убивали. Невероятно. Не может же заключенный стоять, как кролик, и не защищаться, когда ему перерезают горло. Кого-то должны были ранить наверняка.
– Убедитесь сами, доктор, ни у кого нет даже царапины.
– Эти люди были из опасных?
– Не то слово, доктор. Вчера в девять утра в умывальнике убили Карбоньери. И это определенно сделал армянин.
– Расследование закрыто, – сказал комендант. – Все же сохраните нож Гранде. Всем на работу, за исключением больных. Папийон, вы заявили о болезни?
– Да, месье комендант.
– Вижу, времени вы не теряли, мстя за своего друга. Не такой уж я простофиля. К сожалению, у меня нет доказательств, и думаю, что их не получить. Последний раз спрашиваю, имеются у кого-либо заявления на этот счет? Если кто-то хочет пролить свет на данное двойное убийство, даю слово, что он будет деинтернирован и отправлен на материк.
Мертвая тишина.
Весь «шалаш» армянина сказался больным. В ответ Гранде, Гальгани, Жан Кастелли и Луи Гравон в самый последний момент тоже внесли себя в список больных. Комната опустела, освободившись от своих ста двадцати постояльцев. В ней остались пять человек из моего «шалаша», четверо из «шалаша» армянина вместе с часовщиком, старший по корпусу, продолжавший ворчать, что на него свалилось столько грязной работы по уборке, еще два-три заключенных, один из них эльзасец по прозвищу Большой Сильвен.
Этот человек жил на каторге сам по себе, ни с кем не объединяясь, но все его уважали и любили. Мотал он свои двадцать лет за дерзкое нападение на почтовый вагон скорого поезда Париж – Брюссель. В одиночку вырубил двух охранников сопровождения и побросал мешки с деньгами на железнодорожную насыпь, а там по ходу их уже подобрали его дружки – соучастники нападения. Взяли кругленькую сумму.
Видя, что мы шепчемся по своим углам, и не зная, что мы договорились не предпринимать друг против друга каких-либо действий, он решил взять инициативу в свои руки и заговорить первым:
– Надеюсь, вы не собираетесь идти врукопашную, как три мушкетера?
– Не сегодня, – ответил Гальгани. – Оставили на потом.
– Зачем же потом? Не откладывайте на завтра то, что можно сделать сегодня, – вставил Поло. – Но лично я не вижу никакой причины убивать друг друга. А ты как думаешь, Папийон?
– Один вопрос: вы знали о том, что затевает армянин?
– Даю слово, Папи, мы ничего не знали. Если бы он еще был жив, я бы сам ему этого не простил.
– Если это так, – вступил в разговор Гранде, – почему бы нам на этом и не закончить?
– Мы тоже так считаем. Давайте пожмем друг другу руки, и больше ни слова об этом печальном событии.
– Договорились.
– Я – свидетель, – сказал Сильвен. – Искренне рад, что все так закончилось.
– Больше ни слова.
В шесть вечера зазвонил колокол. Слушая его, я не мог отделаться от вчерашней картины, снова возникшей перед глазами: обезображенное тело моего друга Матье, высунувшись из воды по пояс, быстро движется к лодке. Страшная, потрясающая картина нисколько не потускнела и через двадцать четыре часа. Вряд ли можно было надеяться, что акулы разделаются с армянином и Сан-Суси точно таким же образом.
Гальгани молчал. Он хорошо понимал, что произошло с Карбоньери. Он сидел на своей койке и болтал ногами, уставившись в пустоту. Гранде еще не вернулся. Колокольный звон длился не менее десяти минут. Продолжая болтать ногами, Гальгани тихо сказал мне:
– Надеюсь, акулы, сожравшие Карбоньери, не отведают ни кусочка от этого педераста-армянина. Было бы непростительно глупо, схватившись на смерть при жизни, оказаться после смерти в одном акульем брюхе.
С потерей искреннего и благородного друга в моей жизненной линии образовалась страшная незатягивающаяся брешь. Надо валить с Руаяля, и чем быстрее, тем лучше. Надо действовать. Изо дня в день я без устали твердил про себя эти слова.
Побег из дурдома
– Поскольку идет война, а наказание за провалившийся побег стало куда как сурово, может, не время рисковать, Сальвидиа? Как считаешь?
Мы ведем разговор с итальянцем, обладателем золотой гильзы, в душевой, обсуждая только что прочитанный листок с новыми положениями о мерах ответственности за побег.
Я продолжаю:
– Но даже смертный приговор меня не остановит. Что скажешь?
– С меня хватит, Папийон. Уже натерпелся. Надо бежать, а там будь что будет. Меня устраивают в психушку санитаром. Я знаю, что у них в кладовке есть две деревянные бочки по двести двадцать пять литров каждая. Из них можно сделать хороший плот. Одна с оливковым маслом, а другая с уксусом. Если их хорошенько связать вместе, чтоб не разошлись, то, пожалуй, можно добраться до материка. С внешней стороны стены, окружающей психушку, охраны нет, а внутри круглосуточно дежурит один фельдшер-надзиратель, ему помогают еще несколько зэков присматривать за придурками. Почему бы тебе не присоединиться ко мне?
– В качестве кого? Санитара?
– Нет, это невозможно, Папийон. Ты же прекрасно знаешь, что тебе работу в дурдоме не дадут. Далеко от лагеря, охрана слабая – в общем, все против тебя. Но ты вполне можешь попасть туда под видом больного.
– Это очень трудно, Сальвидиа. Когда врач признаёт тебя чокнутым, он тем самым подтверждает твою полную умственную несостоятельность и снимает с тебя всю ответственность за все твои поступки. Он официально удостоверяет твою невменяемость. Ты представляешь, какую ответственность он берет в этом случае на себя, выдавая подобную справку? Ты можешь убить зэка, даже багра, его жену или ребенка – и с тебя как с гуся вода. Ты можешь бежать, совершить мыслимое или немыслимое преступление, и закон будет на твоей стороне. Самое худшее, что может ожидать тебя, – это «музыкальная шкатулка» (камера, обитая мягким звуконепроницаемым материалом) да смирительная рубашка. И то на какое-то время, определяемое законом. Таким образом, делай, что хочешь, даже беги, и по закону тебя не имеют права наказывать.