— Иди, ты должна идти. Со мной все в порядке. Все будет хорошо.
— Ты меня прогоняешь?
— Я не могу позволить тебе оставаться здесь.
— Сюда никто не войдет.
— Тебя могут хватиться там, в доме.
— Разве ты не хочешь, чтобы я была с тобой?
— В данном случае мое желание не имеет значения.
Айрин смежила веки, задержала дыхание, а потом прошептала:
— Я не уйду. Обними меня и сделай то, что желаешь сделать.
Они лежали и целовались, а тем временем Алан постепенно освобождал ее от одежды, незаметно и легко, словно обрывая лепестки цветка. Что-то трепетало у нее внутри, но это был не страх и не стыд. Сейчас между ними существовало что-то бывшее единственно значимым, по-настоящему сближающим, соединяющим навсегда. Все происходило так же естественно, как день переходит в ночь. Айрин хотелось хотя бы отчасти вернуть Алану то, что было отнято другими людьми, а также отдать нечто такое, что могла отдать только она.
Он не набросился на нее, как можно было ожидать, она даже не заметила, как он оказался внутри. Он двигался осторожно, неспешно, будто боясь причинить ей боль или потревожить ее сокровенные чувства.
Их слияние получилось на удивление нежным, а наслаждение тихим, будто все происходило во сне. То была не бурная, сжигающая страсть, а глубокое неспешное познание друг друга.
После Айрин боялась открыть глаза. Почему-то ей чудилось, что она увидит Алана другим и весь мир — совершенно новым. Ей нравилось лежать неподвижно в ожидании нового рождения, слушая стук сердца Алана и вбирая в себя жар его тела.
Когда он шевельнулся, она заставила себя посмотреть на него. Алан был таким же; нет, еще более любящим, изумленным, благодарным. Рядом с его телом кожа Айрин казалась молочно-белой, а его — более темной, чем была на самом деле.
— С тобой уже было… такое?
— Такого не было. Твоя любовь, как бриллиант на раскрытой ладони. Я думал, что буду просто смотреть на него, но никогда не осмелюсь взять.
Ей захотелось плакать. Айрин с трудом могла вынести пронзительность этих мгновений. А Алан был потрясен тем, что в эти минуты все казалось таким, каким и должно быть.
Когда Джейк вернулся домой, Барт сидел за столом со стаканом виски и казался погруженным в себя. Лицо выглядело застывшим, в темных глазах отражалось пламя одинокой свечи.
Джейк сел рядом. Он думал о Саре. О том, что она будет умелой хозяйкой и заботливой женой, о ее кровати с кружевным пологом и белым как снег бельем. О том, что могут дать ему ее деньги. Джейк понимал: непорядочно ухаживать за ней за спиной отца и брата, стараясь заморочить ей голову, хотя игра стоит свеч.
По вечерам Сара могла бы читать ему вслух приятным голосом и немного неуверенно, но с чувством играть на фортепиано. Он мог бы следить за серебристой иголкой, ныряющей и выныривающей из ткани ее шитья, и… думать о Лиле, вспоминать ее смуглую кожу, запах разгоряченной желанием плоти, ее сверкающую улыбку и… то, как он с ней поступил.
От размышлений Джейка оторвал голос Барта:
— Сегодня ко мне пришел тот мулат, Алан, и принес записку от молодого хозяина. Я растерялся, потому что… не умею читать. Могу лишь кое-как подписать свое имя — и все. Он посмотрел мне в глаза, посмотрел с пониманием, а потом сказал, что там написано. К дьяволу! — Барт махнул рукой, задел стакан, и виски расплескалось. — Я знаю, как заставить черных работать, безжалостно наказываю ленивых, но несправедливость чую нутром. Конечно, я мог бы закрыть на это глаза, как закрывал не раз, но… этот Алан меня удивил. Прежде он не был таким покорным. Что заставило его смириться?
Джейк молчал. Он начинал догадываться об истинных отношениях Алана и Айрин и говорил себе, что эти двое сошли с ума.
Между тем Барт продолжал говорить:
— Я впервые задумался, зачем я здесь? Днем — работа в поле, на жаре, в которой плавятся мозги, по вечерам — дешевое виски, похотливые или покорные негритянки в постели! Чего мне не хватало, так это угрызений совести! Я ведь почти собрался отправиться в Калифорнию на поиски золота, но услышал, что в Темре требуется надсмотрщик над полевыми работниками, и приехал сюда.
— Ты мог бы не бить Алана.
— Как бы не так! Следом приковылял этот шакал Фоер и сказал, что хозяин прислал его посмотреть, как выполняется поручение. Если б речь шла о ком-то другом, он бы ни за что не пришел, а тут стоял и ухмылялся! Я с трудом удержался, чтобы не хлестнуть плетью по его наглой роже! — выпалил Барт. — У него же на лбу написано, что он презирает меня не меньше, чем чернокожих! Для него я цветной, полукровка.
— Ты никогда не говорил, где родился и из какой ты семьи.
— Наверное, потому, что мне нечем хвастать. Я родился во время войны с семинолами[9]. Моя мать была индианкой, а отцом — белый солдат, который захватил ее в каком-то форте. Каким-то чудом его угораздило жениться на ней, потому у меня есть фамилия. После победы генерала Джексона он увез нас на Юг, а потом бросил. Я с шести лет работал на фабрике, чтобы не умереть с голоду, и потому не ходил в школу. На фабрике нам постоянно внушали ненависть к чернокожим, мол, если б не они, у нас бы было больше работы и платили бы не так мало. Я впрямь начал их ненавидеть, хотя мать говорила, что семинолы всегда принимали рабов, которые бежали из Джорджии и Южной Каролины, — сказал Барт и заметил: — Негры ведь как собаки, все чуют, и если ты их терпеть не можешь, начинают тебя бояться. Потому меня и взяли надсмотрщиком. Правда, мистер Уильям сразу предупредил, чтобы я зря никого не бил.
— Мне кажется, ты именно так и поступал.
— Я же видел: для них здесь вовсе не рай, как им пытаются внушить. Просто им ничего не остается, как верить. Негры, они же как дети. Если радость — смеются во все горло, если горе — плачут навзрыд; при этом совсем не умеют заботиться о себе и смотрят в рот господам.
— А что случилось с твоей матерью? — спросил Джейк.
— Спилась и умерла, — равнодушно произнес Барт и добавил: — Эта проклятая жизнь научила меня ненавидеть не только негров, но и себя, свои индейские корни, из-за которых мне всегда приходилось страдать.
— Ты останешься здесь?
— Не знаю. Может, все же поехать в Калифорнию?
— На приисках везет одному из миллиона. К тому же золото в Калифорнии открыто давно, и там ничего не осталось.
Барт тряхнул прямыми черными волосами и сказал:
— Неправда, люди еще открывают жилы. Везет выносливым и упорным. По крайней мере, на приисках все зависит от того, нашел ты золото или нет, а не от происхождения и цвета кожи.
Джейк задумался. Золотые прииски. Место, где самые лучшие и худшие человеческие качества вылезают на поверхность и расцветают буйным цветом, где корысть не прикрыта высокими словами.
Он вздохнул. Лучше выбросить из головы эти мысли. Это будет борьба с ветряными мельницами, погоня за призрачной мечтой. Он же всегда предпочитал жить трезво и твердо стоять на ногах. Так он и жил, пока… не повстречал Лилу.
Особняк — белый островок посреди зеленого моря — остался далеко позади. За мелкой речушкой простирались нескошенные луга; трава стояла почти по пояс, в ней желтели пушистые метелочки, над которыми жужжали пчелы.
Хотя Касси была черна, как кухонная плита, гонору ей было не занимать. Она была дочерью «мэмми», кормилицы и няньки, вырастившей Юджина и Сару и отошедшей в мир иной вскоре после смерти их матери, мисс Белинды. С малых лет Касси прислуживала Саре, донашивала ее одежду, сопровождала на прогулках в коляске и жила не в кирпичной постройке, примыкающей к дому, а в самом особняке.
Для полевых работников такие, как она, являлись образцом воспитанности и элегантности. Иные завидовали ей, другие тайно и жестоко ненавидели. Домашняя челядь заискивала перед ней и искала ее расположения. Любой мужчина из числа слуг, которого она соизволила бы выбрать, не помнил бы себя от счастья. И только Алан посмел указать ей на дверь.
Заботливо приподняв юбки, Касси перешла через мелкую воду и пошла по лугу. Боясь быть обнаруженной, негритянка то и дело приседала. Далеко впереди мелькало васильковое платье девушки, ее светлая голова, а рядом виднелась высокая фигура молодого человека.
Вскоре Касси вошла в заросли густого кустарника, прячась за которыми могла видеть тропинку, на которую свернули Айрин и Алан. Негритянка следила за ними, пока они не остановились в местечке, которое, судя по всему, облюбовали уже давно.
Касси присела и осторожно раздвинула ветви. Она была похожа на собаку, сидящую возле норы сурка и караулящую добычу.
Увиденное потрясло ее сверх всякой меры: Алан и Айрин остановились посреди леса, поцеловались, потом принялись раздевать друг друга, а после опустились в траву.
Пелена света была прозрачной, словно шелковая шаль. Кожа Айрин казалась удивительно тонкой и белой, обнаженная грудь была усыпана солнечными бликами, проникавшими сквозь прорези лиственного шатра. Светлые волосы густыми волнами рассыпались по изумрудной траве.
То, что Касси довелось наблюдать дальше, было чистейшей алхимией любви. Она никогда не думала, что чувства людей могут так полно выражаться в слиянии тел. Они не извивались, не задыхались, не сходили с ума от желания — это был сплав нежности, целомудрия, глубокой страсти, некоего подспудного, на редкость полного единения.
Обратно Касси бежала быстро, словно лисица, поднятая охотником, не обращая внимания на то, что в подол вцепляются колючки, а в башмаки набилась земля. Ее душу саднило, будто кожу, на которую пролили кипяток.
Она слышала, что кое-где негров вешают или забивают до смерти за воровство, за постоянные побеги, но… что может грозить цветному за сожительство с белой женщиной?!
Касси привыкла наушничать, она могла довести до сведения мисс Сары все, что угодно, но это… Она не знала слов, какие можно подобрать, чтобы госпожа не упала в обморок, чтоб ее мир разом не перевернулся с ног на голову!