Рябой снова закашлялся, на этот раз как-то демонстративно.
— Уже ощипали, — сказал он.
Кряхтя, они подняли носилки и пошли дальше. Даже не посмотрев в его сторону.
Михал облегченно вздохнул. Они говорили о гарнизонном враче. Его же не удостоили даже ругательством.
Когда они вышли в сени, он встал и продолжил свою скучную прогулку. Делая очередной поворот, он заметил у входа фигурку в длинной шинели и конфедератке. Это был Ошацкий, из соседнего взвода. Он потягивался и зевал.
— Ну, как дела, старик? — спросил он, заикаясь от зевоты.
— Дьявольская скука, — ответил Михал. — И спать хочется.
— Я выспался, — сказал Ошацкий. — Часа два покемарил в яслях. У меня мировые ангелы-хранители. Я дал им по пачке махорочных, и они ходят как по струнке. Ничего им не надо говорить. Если придет поверка — вовремя разбудят.
Он протер глаза кулаками в перчатках, на его веснушчатом детском лице сияла улыбка.
— К тому же, брат, — добавил он, — сегодня опасаться нечего. Дежурство по дивизиону несет майор Гетт. Я слышал, как на манеже он договаривался с капитаном сыграть в бридж. Теперь он заявится только к раздаче кормов.
— А где же твои ангелы-хранители? — спросил Михал с раздражением. — Что-то их не видно.
— Сейчас они спят, а я отдуваюсь. Для чего всем мучаться?
— Если бы тебя накрыли, губа обеспечена.
Ошацкий рассмеялся.
— Э, брат! Губа тоже для людей, — он отряхнул с шинели остатки сена и ушел к себе.
«Ошацкий прав, — думал Михал. — Прав, черт побери!» Некоторое время он раздумывал, не пойти ли к ездовым и не сказать, чтобы поспали. Пожалуй, уже поздно. Подумают, что подлизывается. Ну что ж, надо заканчивать так, как начал. До раздачи кормов еще два с половиной часа. Он расхаживал все медленнее, распираемый зевками и тревогой. Кости, словно плохо подогнанные, давили на мышцы. Посмотрел на часы. Ему показалось, что они стоят. Приложил часы к уху и услышал настойчивое тиканье.
Он опять сел на цимбалину возле Эмира. «Только на минутку», — подумал он, позволяя векам сомкнуться.
— Пан подхорунжий…
Михал вскочил. Перед ним стоял тот рябой с красной рожей, ездовой Петрас, и забавно моргал белесыми ресницами.
— Не вставайте, пан подхорунжий. Я к вам с просьбой. Вы не рассердитесь?
— Что вам угодно?
Солдат кротко улыбнулся, полез в карман шинели и что-то с шуршанием извлек из него.
— Я письмо получил. Из дому. От брата. Вы мне не прочитаете?
— Давайте.
Михал подвинулся, освобождая место рядом с собой. Письмо было написано на вырванном из тетради листке. Аккуратные круглые буквы со старательно выведенными завитками, маленькие фиолетовые пятнышки разбрызганных чернил.
«Дорогой брат Марцин! Во первых строках моего письма кланяюсь Тебе и сообщаю, что все мы здоровы, чего и Тебе желаем. — Петрас глубоко вздохнул, точно после вступления ксендза к проповеди в костеле. — У нас ничего нового. В нашей деревне никто не умер, не было ни одного несчастного случая и ни одного пожара. Матушка наша страдала грудью, и мы ее натирали собачьим салом, но теперь она, слава Богу, здорова, как всегда, ходит за скотиной и в прошлое воскресенье ходила к обедне. Крестины у Бронков будут в Страстной Понедельник. Хотят Тебя просить быть крестным, да не знаем, будет ли Тебе отпуск, потому что у нас люди много о войне говорят, что она должна быть, а если будет война, то никого не отпустят. Так Ты нам, дорогой брат, напиши, как там оно есть, потому что Тебе там в армии виднее. Это моя главная к Тебе просьба, чтобы я знал, что Бронкам сказать, и чтобы Матушку нашу порадовать, потому что она сильно по Тебе плачет, что как война будет, то Ты погибнешь и станешь Неизвестным Солдатом.
Кланяюсь Тебе, брат Марцин, и все Тебе кланяются, сестры, Марыська и соседи, а Матушка Тебя благословляет. Здесь, где этот крестик, она поцеловала. Ответь поскорее, как там с отпуском и с войной. Пусть Тебе кто-нибудь сделает милость напишет. Оставайся с Богом.
— Всё, — сказал Михал.
Ездовой несколько раз кашлянул, потом отхаркался.
— Вот здесь этот крестик. — Михал, показав пальцем, протянул ездовому письмо.
Тот взял его в красные потрескавшиеся руки, прикрыл крестик грязным большим пальцем. Оба смущенно молчали.
Через некоторое время Петрас заерзал, спрятал письмо в карман, достал смятую пачку сигарет и робко тронул Михала за локоть.
— Здесь нельзя, — сказал Михал и сейчас же пожалел о сказанном. «Что я за чертов службист?» — Если хотите, курите в сенях, — уступил он.
Но Петрас спрятал пачку в карман.
— На ксендза будет учиться, — сказал он.
— Кто?
— Брат. Он умный, все понимает.
— Ага.
— Пан подхорунжий…
— Да?
— Почему все о войне говорят? Будет война?
— Не знаю. Это, наверно, в связи с аншлюсом.
— А это кто такой?
— Кто?
— Этот Айшлюс, о котором вы говорили.
— Нет, это не фамилия. Это значит «присоединение». Гитлер силой присоединил Австрию к Германии. Вы должны были об этом слышать. Отсюда и это беспокойство.
— И через это должна быть война?
— Нет, не должна. Я думаю, что не будет.
Петрас вздохнул, опустил голову, уйдя в свои думы.
— А далеко эта Австрия? — спросил он через минуту.
— Порядочно.
— За морем?
— Нет. За третьей границей. Сначала Чехословакия, потом Венгрия, а потом Австрия.
— Спасибо, пан подхорунжий.
— Не за что.
Михал с грустью подумал, что сейчас канонир уйдет и опять вернется одиночество среди спящих коней. Но Петрас продолжал сидеть на цимбалине, почесывая голову. Его что-то беспокоило.
— Пан подхорунжий, — сказал он, немного помолчав, — объясните мне, пожалуйста, я ведь неученый… Как там с этими странами?
— Ну что, например?
— Ну, граница. Это что, ров такой выкопали или плетень поставили, чтобы человек не перелез?
— Нет. Эхо такая линия на местности. Иногда государства разделяют горы, иногда реки, а иногда ничего. Линия такая, она идет через поля, леса. Ее охраняют заставы.
— А там, с другой стороны, уже другие люди?
— Такие же самые. У них другой язык, другие законы. Но не всегда.
— И у них тоже хозяйства есть? В поле работают? В костел ходят?
— Да.
Петрас улыбнулся, заморгал белыми ресницами.
— Так, значит, войны не будет?
— Думаю, что нет.
— Спасибо, пан подхорунжий.
— Что вы, не за что.
— Послушайте, — добавил Михал, видя, что Петрас собирается уходить, — кто вам напишет ответ?
— Да я еще не знаю. Может, капрал Брыла. За сигареты.
— Если хотите, я могу написать. Приходите вечером на пятую батарею.
— Благодарю.
— Пустяки.
Петрас тяжело поднялся с цимбалины.
— Пан подхорунжий…
— Да?
— Старший унтер-офицер говорил, что если будет война, то все, что пропадет, с человека не взыщут. Что это будто бы идет в убытки.
— Не знаю. Может быть, это каптенармусы ловчат. Ездовой неуклюже переминался с ноги на ногу.
— А то я простыню порезал. На портянки. Портянки у меня украли, ироды, так я взял простыню и порезал.
Михал развел руками.
Петрас, опершись о круп Эмира, на минуту задумался о чем-то, — может быть, о выгоде и убытках войны, наконец пожал плечами.
— Покличу Гавдзёха, выберем из-под лошадок.
Он удалился, покашливая и тяжело стуча сапогами.
Михал вышел из стойла. Дышалось как будто немного легче. Маленькие окошечки над яслями посерели. Что-то вверху прошелестело. Под сводами конюшни прошмыгнул воробей. Михал направился в сени, толкнул ворота. За коновязью на бесцветном холодном небе вырисовывались голые ветки тополей. Он глубоко вздохнул и помотал головой, отряхивая густой чад ночи.
IV
Они маршировали через город в костел. Затянутые в гладкое сукно, со скрипящими портупеями, в кожаных «парадных» перчатках. Левой рукой они придерживали ножны шашек, а правой свободно и ритмично размахивали. В ритме их шагов колыхались длинные шинели и звонко бряцали шпоры. Загоревшие щеки пружинисто вздрагивали в такт шагам. Каждое лицо было подрезано полоской белоснежного подворотничка.
Они шли по широкой улице, скользкой от размокшего конского навоза. За заборами, где таяли остатки снега, виднелись деревянные домики с крылечками. Стекла в окнах дрожали от ударов сотен сапог о мостовую.
На деревянных тротуарах останавливались прохожие. Чиновники в вытертых демисезонных пальто, купцы, врачи и адвокаты в шубах с меховыми воротниками, бабы в клетчатых платках и мужских сапогах и хилые бородатые евреи в черных халатах. Все приветствовали подхорунжих улыбками, а офицеры и солдаты других частей гарнизона вытягивались и отдавали честь.
— Батарея, запевай! — крикнул ведущий колонну старший унтер-офицер.
— Три… четыре!
Я ходил по полю,
— затянули в первой четверке.
Залитом росою,
— гаркнули сотни голосов.
Полюбил девчонку, полюбил девчонку
С золотой косою.
Песня взлетала в небо громкими, четко рубленными фразами, в блестящее водянистое небо, раскинутое над большой равниной. Вскоре они, перешептываясь, будут стоять, как дети, на коленях на пахнущем плесенью и ладаном полу, во мраке костельных сводов, склонив бритые головы. Но сейчас они пели во всю мощь молодых легких:
С золотой косою,
Синими глазами…
Михалу казалось, что в его горле вибрирует голос всей батареи. Он пел громко, как только мог, размахивая рукой, четко печатая шаг и втайне мечтая, чтобы кирпичный костел был на краю света. Он не выносил этого возбуждения и всегда старался его скрыть от себя, замаскировать искусственной серьезностью. Ему вспомнилась сладкая овсяная каша — кошмар детских лет, и скучные визиты, полные тошнотворной вежливости. Напрасно он убеждал себя, что в этом нет никакого смысла. Когда