Антуан не играет в доброго дядюшку, он на деле добрый человек. Неимущих посетителей он кормит в кредит и нередко ссужает деньгами «до лучших времен».
Новичкам Антуан обычно показывает свою юношескую фотографию: он снят на пляже, в плавках, невысокий, коренастый, ладно сбитый парень. Антуан не родился на свет шоколадной бомбой, вон каким орлом был в молодости Антуан, когда, еще не помышляя о славе, торговал устрицами в Танжерском порту!..
Я был наслышан об Антуане и по приезде в Могадор, сразу после осмотра старинной крепости «Скала» с бронзовыми пушками, зашел к нему выпить кофе.
— В Могадоре есть две достопримечательности: «Скала» и ресторан Антуана, — с гордой простотой говорил мне Антуан. — Крепость вы осмотрели, теперь вам остается поужинать у меня…
В тот же вечер вместе с моим новым приятелем, местным художником, я отправился к Антуану. Мы пришли в час заката, солнце опускалось в океан, вода у прибрежных рифов стала вишневой, а песок розовым.
Обращенный окнами к солнцу, ресторан тоже участвовал в закате: на светлых стенах перемещались огненные стрелы, бар полыхал многоцветьем бутылок, пятна солнца на скатертях были краснее пятен красного вина, а вокруг седой головы Антуана, подошедшего к нам, чтобы лично принять заказ, творилось нежное сияние.
— Здесь готовят по-домашнему, — сказал мне приятель, — всего одно-два блюда на день… Что вы нам предложите, Антуан?
— Сегодня у нас ростбиф, — Антуан цокнул языком, — а вино я подберу сам.
Антуан отошел, и внезапно все померкло вокруг: улетели со стен красные стрелы, погасли бутылки в баре, на скатертях остались лишь винные пятна, побурел песок за окном, тускло, оловянно обесцветилась вода, — солнце ушло за горизонт. И вот, как-будто из глубины, на воду стал наползать глухой сумрак. В ресторане зажгли свет и, казалось, тем же поворотом рубильника включили за окнами ночь: блеск первых звезд, свечение пенной каемки волн.
Официант поставил перед нами бутылку розового фезского вина, корзину с маленькими хлебцами, затем, словно священнодействуя, поднял серебряную крышку над жарким.
Мне попался тупой нож, тщетно пытался я отпилить хоть маленький кусочек ростбифа. Когда же я преуспел в этом, то понял, что дело в ростбифе, а не в ноже. Я окликнул официанта, чтобы он переменил мне порцию.
— Вы обидите Антуана, — остановил меня художник.
— Но я не могу прожевать эту подметку!
— Вы думаете, другой ростбиф окажется лучше? — странным голосом, не вязавшимся с обыденностью предмета, сказал художник.
Я проследил за его насмешливо-грустным взглядом: через столик от нас официант убирал тарелки с почти нетронутым ростбифом…
А в ресторане искрилось вино в бокалах, золотились в вазах апельсины, звучали радостно-возбужденные голоса, шутки, смех. Посетители вели себя свободно, по-домашнему, но без неприятной развязности. Я видел головы, нежно приближенные одна к другой, видел нацеленные, бычьи лбы игроков в кости, видел головы, запрокинутые в смехе, поникшие в печали. Лишь одного я не увидел: склоненных над тарелками голов.
— Вот так, — тихо сказал художник, — знаменитый Антуан, славный Антуан, великий Антуан не умеет готовить! Не дал господь бог…
— Пусть наймет повара.
— А что останется ему? Смысл всей его жизни — самому кормить людей, обильно, вкусно, сытно, дешево…
— Ну, как жратва? — пророкотало над самым моим ухом.
Я поднял голову. Антуан улыбался, широко, белозубо, но в дрожащих уголках губ проглядывала другая улыбка, жалкая, неуверенная, а в больших красивых глазах угасала робкая, до униженности, надежда.
Я поспешно пригнулся к тарелке.
— Спасибо, Антуан, все в порядке.
Мы вышли из ресторана. При свете месяца розовое лицо фанерного Антуана казалось мертвенно-бледным, и зловеще застыла на нем улыбка черных губ. Чем-то жутковатым и двусмысленным веяло от толстого призрака, выбежавшего навстречу океану с блюдом жареной курицы в руке.
Козы
В ветвях арганских деревьев паслись козы. Издали казалось, будто деревья усыпаны галками, но, когда автобус подошел ближе, туристы убедились, что это козы, маленькие, квадратные, черные как сажа.
Вечнозеленые арганские деревья невысоки, у них раскидистые кроны и толстые, узловатые стволы. Роща арганских деревьев напоминает хороший яблоневый сад, деревья стоят на почтительном расстоянии одно от другого. Под ними голая, серая, потрескавшаяся от зноя земля, на которой не сыщешь и травинки.
Козы ловко карабкаются по кривоватым, наклоненным к земле стволам, цепляясь маленькими копытцами за извивы каменно-твердой коры, перескакивают с ветви на ветвь, затем, став на задние ножки, а передними упираясь в ствол, начинают пастись.
Они разгуливают по широко простершимся сучьям, выискивая, где зелень погуще, порой застывают на тонком окончании сука, где едва умещаются их копытца, и, кажется, им нет пути назад. Но козы поворачиваются уверенно и ловко, как будто их копытца снабжены присосками, и спокойно, грациозно возвращаются к стволу.
Пасут стадо трое: дряхлый старик в халате из плотной, грубой, как мешковина, ткани, его шестилетний внук и желтая собачонка, похожая на шакала. Когда туристы с шумом и смехом, вскидывая на ходу аппараты, бросились снимать коз, собачонка перепугалась и, поджав тощий задик, с визгом пустилась наутек. Старик, мальчик и козы отнеслись к появлению незнакомцев куда спокойнее. Сидя на корточках в тощей тени арганского дерева, старик вырезал узор на палке острым ножом без черенка. Он вскинул на туристов слезящиеся глаза в красноватом обводе голых век и, дождавшись приветствия, чуть наклонил голову, обмотанную белой тряпкой. Малыш, прижавшись к деду, с любопытством вращал яркими белками; на его черной бритой макушке вился кудерек, похожий на поросячий хвостик.
Козы вели себя по-разному. Страха в них не чувствовалось, но те, что были застигнуты в нижнем ярусе деревьев, неторопливо спускались по стволу и отходили прочь; те, что находились повыше, перескакивали на ближайший к земле сук, а с него прямо на землю. Козы, добравшиеся до крон, косили на пришельцев красноватым глазком, но продолжали кормиться.
Все же туристы так галдят, так хохочут, так угрожающе целят аппаратами, что в конце концов распугивают всех коз. Ближайшие деревья пустеют, козы уходят в глубь рощи. С шумом и смехом возвращаются туристы в свой нарядный автобус и уезжают.
— Почему эти люди так смеялись? — спрашивает мальчик деда, когда автобус скрывается вдали. — Они никогда не видели коз?
— Они видели коз, — тихо отвечает старик, — но никогда не видели, чтобы козы паслись на деревьях.
— Что же, их козы ничего не едят? — в голосе мальчика звучит обида, он не любит, когда над ним подшучивают.
— Они едят траву.
— Травой сыт не будешь, — все так же недовольно говорит мальчик.
— Там не такая трава, как у нас. Там трава густая, высокая, сочная. И козы пасутся прямо на земле. Мне кажется, — с сомнением говорит старик, — они даже не умеют лазать по деревьям.
Мальчик радостно смеется. Теперь он понял: дед просто рассказывает сказку. Он притуливается к теплому боку старика, — от ветхого халата остро и приятно пахнет козой, — закрывает глаза. Сквозь плетение ветвей солнце прожигает сомкнутые веки двумя огненными точками. Звонко стучат маленькие копытца по стволам и сучьям арганских деревьев, горячим прахом тянет от пересохшей земли. Хорошо лежать возле родного тела, в милом привычье родного края и слушать смешные или страшные небылицы.
— Ну же, дедушка!.. — понукает он старика.
Кумушки
Наше путешествие подходило к концу. Сегодня вечером мы будем в Касабланке, а завтра рано утром «Каравелла» за два часа перенесет нас в Париж, откуда прямой путь в Москву. Дорога, идущая берегом Атлантического океана, уже стала дорогой домой. Все же мы сделали еще одну остановку перед Касабланкой, в городке Мазаган, которому недавно было возвращено его исконное имя Эль-Джадида.
Автобус остановился на центральной городской площади у высокой каменной стены, за которой находились останки крепостных португальских сооружений, церкви святого Себастьяна и святого Антония и знаменитое водохранилище. Когда-то на месте водохранилища была кордегардия португальских солдат. После многомесячной осады города войсками султана все неверные были истреблены, а помещение кордегардии оказалось затопленным водой. Подземная казарма сама определила себе новую должность: стала городским резервуаром для хранения воды на случай осады. Вверху был люк, через который доставали воду. Минуло время битв и осад, город получил новое водоснабжение, и о резервуаре забыли. Недавно один купец пожаловался городским властям, что его лавку постоянно затопляет невесть откуда берущейся водой. Стали искать, наткнулись на подземное озеро, осушили и увидели то, что открылось и нашим глазам, когда мы спустились по ослизлым ступеням в глубокое подземелье.
В полутьме, озаряемой призрачным, льющимся откуда-то сверху светом, вздымался лес великолепных стройных колонн, поддерживающих тронутые прозеленью каменные своды. Базисы колонн купались в тонкой воде, просачивающейся в подземелье из почвы, но стволы были прямы, белы и благородны, исполнены силы и изящества, им надлежало бы украшать собор, а не солдатскую караулку. Не знаю лишь, довелось ли первооткрывателям видеть длинного толстого угря, выписывающего зигзаги меж подводных оснований колонн…
Когда мы вышли наружу, наши туристы с той ненасытной жаждой впечатлений, которая всегда отличает русских, захотели осмотреть крепостные развалины и церковь святого Себастьяна. Я не пошел с ними и вернулся на площадь к автобусу. Как-то вдруг, на исходе поездки, я открыл, что простой шум и движение сегодняшней жизни мне куда милее окаменелого шума истории. И в водохранилище, если говорить начистоту, не его романтическая история и даже не прекрасные колонны привлекли меня, а живое, верткое тело угря…
Вечерело, в лучах закатного солнца подрумянились серые стволы эвкалиптов в сквере посреди площади. Вдоль ограды сквера понуро стояли благородные костлявые арабские росинанты, впряженные в громоздкие, дряхлые пролетки, с фонарем по одну сторону козел, с кнутом по другую, истертыми ковриками на сиденье, с тяжко нависшей над задком громадиной зачехленного брезента. Возницы или дремали, сидя на козлах и свесив между колен головы в красных фесках, или курили с отсутствующим видом; казалось, их никто никогда не нанимал. Справа от меня, у стены, сидели на корточках три старые женщины и судачили, как наши кумушки на завалинке.