— Значит, все эти мальчишки на козлах?..
— Глаза слепых извозчиков, — просто сказал он.
1962 г.
Ахмад Неисчерпаемый
Он стоял в дверях отеля «Скарабей», огромный, на голову выше всей уличной толпы, в темном, с металлическим отливом халате и белой чалме; его огромное брюхо торчало как-то вбок от стержня могучего тела и, существуя наособь, не лишало его статности, даже стройности; большое в черноту коричневое лицо, кареглазое, круглолобое, щекастое и седоусое, было значительным, как у вождя, мятежным, как у беглого монаха, добрым, как у эльфа. Шаляпинским басом он воскликнул по-английски:
— Добро пожаловать в «Скарабей»!.. Меня зовут Ахмад!..
Он был агентом туристской фирмы и переводчиком, гидом и владельцем магазина сувениров, и бог весть кем он еще не был…
На выходе из пассажа неподалеку от нас какой-то поджарый человек, взгромоздившись на стул и ритмично изгибаясь узким, тонким телом, плотно упакованным в модно-тесный костюм из дакрона, пронзительно и вместе мелодично выпевал что-то среднее между мусульманской молитвой и причетом балаганного зазывалы. Свои долгие возгласы он повторял через равные промежутки времени, и они перекрывали густой уличный шум: рев моторов, шорох шин, лязг тормозов, лай гудков, вопли бакшишников и бормотание снующих возле гостиницы продавцов ярких тряпок, каменных фигурок, темных очков и порнографических открыток. Уличная толпа оставалась странно равнодушной к этим волнующим зазывным крикам. Прохожие голов не поворачивали в сторону худощавого крикуна, зазывавшего, как выяснилось, жителей славного города Каира на дешевейшую распродажу трикотажных изделий.
Живой громкоговоритель привлек лишь наше внимание. И, заметив это, он заулыбался, задвигался на своем стуле еще ритмичней, с изяществом уже не мужским — арабской танцовщицы, извлек из внутреннего кармана пиджака пустую бутылку, чуть больше нашей четвертинки, и опустил туда карандаш.
Крепко держа бутылку перед своим лицом, двигая головой на неподвижной шее вправо и влево, слегка пританцовывая, как переминаясь, поигрывая белками, что-то приговаривая, он заставил карандаш вылезти торчком из горлышка бутылки. Словно это был не карандаш, а околдованная им змейка. Вот они чудеса Востока!.. Дружными аплодисментами приветствовали мы заклинателя карандаша. Большое доброе лицо Ахмада страдальчески скривилось.
— Nonsense! — крикнул он. — Чепуха!.. Это может каждый!.. Фу, фу!.. Какая чушь!.. Нашел чем поражать туристов!.. Вот когда я был факиром…
Ахмад не договорил. Восторжествовав не только над городским шумом, но и над криками трикотажного зазывалы, вернувшегося к своему прямому делу, по ущелью улицы прокатился странный мелодичный вопль и внезапно стих, словно едва родившуюся песню задушили в горле.
К отелю приблизился, опираясь на длинный посох, высоченный, выше Ахмада, старик в грязной белой одежде, окруженный мальчишками и взрослыми зеваками. Он утвердил свою величественную и жалкую фигуру против нас, закинул голову и вновь издал тот же удивительный по чистоте, силе и мелодичности долгий звук. Казалось, вот-вот — и звук распахнется арией, божественной музыкой сфер, но старик опять, столь же внезапно, смолк. Видимо, этому уличному певцу надо было дать денег, чтобы он запел по-настоящему, но мы еще не успели получить египетские фунты и пиастры.
— Подумаешь, певец!.. — пренебрежительно сказал Ахмад, догадавшийся о нашем замешательстве. — Он ничего больше не может… Шарлатан!.. Ты уходи, уходи отсюда!.. Нечего шуметь!.. Пошел, пошел!.. — Что-то несвободное, натужное было сейчас в повадке Ахмада, похоже, он гнал старика не только из желания дать нам покой.
А старик стал по стойке «смирно», сдвинув пятки и широко разведя носки сношенных бабуш, закатил глаза, превратив их в две белые щелки, и принялся делать посохом ружейные приемы «на плечо» и «к ноге».
Зеваки покатились со смеху. Ахмад притуманился. Разломив толпу, облепившую городского сумасшедшего, он сунул ему в ладонь какую-то мелочь и велел убираться подобру-поздорову.
Старик опустил посох и с покорным достоинством повлекся прочь, затем издалека донеслась знакомая долгая тоскующая нота.
На другой день мы посетили одну из старинных и красивейших каирских мечетей. Ахмад был с нами в качестве второго гида. Едва мы ступили под своды мечети, как Ахмад поторопился сообщить, что здание обладает необыкновенным резонансом. В доказательство, подняв лицо к светлому куполу, он издал глубокий басовый рык. Как из клетки со львами, отозвалось из голубого сияния купола. Ахмад набрал воздуху и дал полную волю своему необъятному шаляпинскому голосу. Заплясали пылинки в солнечных лучах, наискось пронзающих храм, очнулись от молитвенного забытья, испуганно захлопали глазами немногочисленные молящиеся, замерли посреди мечети две седые розовые американки, наши соседки по отелю. А Ахмад, ничуть не смущаясь, продолжал демонстрировать небывалые резонирующие свойства храма.
Теперь я понял, почему он так странно и напряженно держался вчера, когда мы внимали воплям безумного старика. Не мог же Ахмад средь бела дня, на людной улице, да еще при исполнении высоких административных обязанностей доказать нам, что является обладателем куда более глубокого, красивого и сокрушительного голоса! И сейчас Ахмад, ликуя, брал реванш…
Позже, когда мы стали ездить по туристским маршрутам и Ахмад сопровождал нас, большей частью добровольно, а не по долгу службы, выяснилось, что нет в Египте такого ремесла, такого занятия, которому он не отдал бы дани.
…Окрестности Каира. По узкому мутному каналу, тянущемуся параллельно Нилу, идут с бреднем два голозадых рыбака. Черные кривые шесты, к которым привязана сеть, то погружаются в воду, то высоко и безобразно вскидываются над водой, и тогда видны залепленные илом и слизью ячеи лохмато порванной сети.
— Сколько рыбы выловил я на своем веку такой же вот старой сетью! — вздохнув, говорит Ахмад, с нежностью глядя на бедных рыбаков…
…Сбор фиников. Обвязавшись веревкой по талии и запетлив другой конец на буграстом стволе пальмы, сборщик с обезьяньей ловкостью карабкается на верхушку высокого дерева, под самую листву. Слегка откинувшись, — веревка натянулась струной, — сборщик обтрясает темно-розовые веники в огромную плоскую соломенную корзину, похожую снизу на медное блюдо. Несколько красноватых, в лиловость, плодов промахивают мимо корзины и дробно обстукивают землю. Ахмад подбирает финики и протягивает нам. Вонзаем зубы в сахаринную, приторную мякоть. Свежие финики ни цветом, ни вкусом не похожи на те, что продаются у нас, и успеха не имеют, но всех восхищает ловкость сборщика. Ахмад глядит на нас с сожалением и укором.
— В мое время обходились без веревки, — замечает он. — Избаловался народ…
— Без веревки?.. — с сомнением повторил кто-то.
Ахмад вздыхает могуче, полно, мягко, как океан, сбрасывает замшевые туфли и снимает носки. Он обхватывает руками ствол, ставит узкую шафранную ступню на выпуклость коры и отымает тело от земли. Мы дружно хлопаем в ладоши, чтобы скорее прекратить это испытание, равно губительное и для старого организма Ахмада, и для ствола молодой пальмы. Но, перебирая руками, он и в самом деле начинает подыматься вверх, как по шведской стенке. Пот прозрачными каплями стекает с его чела вниз, к подножию пальмы.
На высоте трех с лишним метров Ахмад наконец-то соглашается внять нашим мольбам, он соскальзывает вниз, потный, задыхающийся, счастливый…
Это научило нас доверию и осмотрительности. Вскоре мы набрели на речку, где голый шоколадный юноша купал шоколадного коня. Чуть откинувшись на красиво прогнутой спине великолепного скакуна, юноша поворачивал его к глубине. Мы залюбовались: всадник и конь казались выточенными из одного куска; они были едины не только в цвете, влажном блеске, но и в напряжении мускулов, в кентавровой цельности движения.
— Лучшая пора моей жизни — когда я объезжал коней, — мечтательно произнес Ахмад и поглядел на нас.
Наши лица выражали доверчивую, беспечность. Но, видимо, молчание показалось Ахмаду подозрительным.
— Что-о-о?! — проговорил он опасным голосом и скинул туфли с ног.
— Не надо, Ахмад!.. Мы верим, Ахмад!.. Мы знаем — вы лучший всадник Египта!..
…Железнодорожный путь в Луксор идет плодородной нильской долиной, изрезанной каналами и канальцами. Куда ни глянешь, повсюду зеркальными плитами блещет на полях вода, а смесившаяся в грязь земля сверкает драгоценно, будто ее повили серебряной канителью. По колени в этой благословенной грязи возятся крестьяне. Ковыряют землю мотыгой, прокладывают желобки для водяных струй. На них нет никакой одежды, кроме коротких штанов, их костяк четок и зрим, как на рентгеновском снимке.
Ахмад рассуждает, стоя у окошка в узком коридорчике спального вагона:
— Почему люди, растящие то, что питает человеческое тело, — пшеницу, кукурузу, рис и сорго, — сами почти лишены плоти? Почему люди, растящие хлопок, из которого делают одежду, почти голы? Сейчас трудно поверить, но, когда я был феллахом, мне приходилось в непогоду взваливать жернов на худые плечи, чтобы меня не унесло ветром. Моя одежда была дырява, как решето, и женщины при встрече со мной отводили глаза. Египет велик, но почти вся его родящая земля ниткой вытянулась вдоль Нила. И все же при короле Фаруке миллионы федданов этой земли лежали невозделанными. Сейчас обрабатывается вся пригодная земля, но ее мало, ее дьявольски мало! И «Асуан» звучит сейчас как «надежда», «будущее», «жизнь» в одном слове. Мне хочется забыть чужой язык, на котором я так легко и свободно выражаю свои мысли, и овладеть языком строителей Асуанской плотины. — Выкатив карие с желтоватыми белками глаза, Ахмад радостно грохочет: — Здравствуй!.. Пожалюйста!.. Спасиба!.. Спутник!.. Гагарин!.. Пароход!.. Москва!.. Ваше здоровье!.. Доброй нотши!.. На посошок!..
…Поезд медленно двигался по ремонтируемому участку пути. Какой-то пассажир протянул в окошко мятую пачку «Честерфилда» с двумя-тремя сигаретами пожилому укладчику шпал.