ого арабиста, недавно вернувшегося из Каира: Юсеф снова пишет, один за другим выходят его рассказы, и так он никогда еще не писал.
1967 г.
Они любили своих детей
Когда незнакомые люди из года в год встречаются на пляже, они начинают улыбаться друг другу, затем здороваться, порой даже обмениваться короткими репликами: «Как вода?», «Ну и жарища сегодня!», «Слышали, акула покусала мальчика?», «Боже мой, только этого нам еще не хватало!». Их взаимному расположению способствовало то, что все они приводили на пляж своих детей, мальчишек и девчонок, от двух до двенадцати лет, и каждый угадывал в другом фанатичного отца. Все же они не были официально знакомы и, встретившись случайно в городе или на базаре, в кафе или казино, не раскланивались, не замечали друг друга, а порой — вполне искренне — даже не узнавали. Им нужен был пляж, шум моря, крики чаек, голоса детей, чтобы мгновенно возникло узнавание — улыбка, кивок, несколько ничего не значащих приветливых слов.
Все эти люди были жителями Суса, но лишь двое принадлежали к коренному населению страны. Остальные же были пришельцами: грек-киприот, черногорец и турок. Разные пути привели их сюда. Грек-киприот из семьи потомственных, хотя и некрупных, судовладельцев, разбогатев в пору послевоенного оживления средиземноморской торговли, перевел свое дело из заштатной Ларнаки в процветающий Сус, турок-капитан оказался здесь по сходной причине — отважные и решительные капитаны ценились тут много выше, нежели у него на родине. Горестно-романтический поворот судьбы навсегда разлучил с берегами Торачи Марко Костича. С отроческих лет крестьянский сын Марко любил соседскую дочь. И когда была сговорена свадьба, девушку отдали за богатого трактирщика. У Марко Костича было доброе сердце, он не хотел убивать ни бывшую свою невесту, ни счастливого соперника. Он бежал — от черных неотвязных мыслей, от самого себя — сперва в Египет, затем дальше, в Сирию, наконец осел в Сусе. В Египте он бродяжил и батрачил, в Сирии, женившись на дочери казачьего подъесаула, бежавшего от Красной Армии, пристал к делу, кое-чему научился, нажил денежки. Перебравшись в Сус, пустил в оборот свой капиталец, да так удачно, что вскоре заделался одним из заправил в торговом мире.
Из коренных жителей один был владельцем страховой конторы, едва ли не солиднейшей в стране. Свою карьеру аль-Бустани сделал в начале пятидесятых годов, застраховав девственность дочери одного из новоявленных магнатов германской промышленности. Девочка отправлялась на учение в Оксфорд. Еще до окончания учебного семестра аль-Бустани безропотно выплатил огорченному отцу громадную сумму страховки. Это поставило его на край разорения и одновременно одарило мировой славой. Блестящий рекламный трюк аль-Бустани оценили сильные мира сего, с тех пор началось его стремительное возвышение. Начав столь рискованно, в дальнейшем он действовал с предельной осмотрительностью, подвергая сомнению и проверке куда более прочные ценности, нежели невинность великовозрастных дочерей промышленных заправил. В деловом мире аль-Бустани называли Королем перестраховки, его девиз был: лучше меньше, но наверняка. И этот девиз полностью себя оправдал.
Другой абориген находился у подножия той лестницы, на вершине которой блаженствовал Марко Костич. Четверть века торговал он с лотка жаренными на оливковом масле лепешками, пока не накопил малую толику денег и не завел собственного чахлого дельца по торговле цитрусовыми.
Как уже говорилось выше, дети способствовали тому, что эти столь разные люди приметили друг дружку в громадной разношерстой пляжной толпе.
Судьба была неодинаково щедра к этим отцам в их ведущей страсти. Судовладельца Каливаса она наградила близнецами обморочного сходства. Казалось, и сам отец не всегда уверен, что на его зов откликнется тот, кто ему в данный момент нужен. Крикнув Никоса, он подозрительно вглядывался в подбежавшего стройного шоколадного мальчика, будто пытаясь — в который раз! — обнаружить на нем неприметный знак, то тщательно упрятанное тавро, что позволяет матери никогда не ошибаться. Затем, вздохнув и как бы признав свое поражение, он тихим, неубедительным голосом делал настоящему или мнимому Никосу замечание, предупреждение, внушение. Впрочем, большой ошибки он совершить не мог: мальчики являли во всем зеркальное отражение друг друга. Если кричал один, то кричал и другой, плакал один — плакал другой, смеялся один — смеялся другой, можно без конца перечислять все виды совпадений эмоций, поступков, намерений, заболеваний у двух братьев, вылупившихся из одного яйца. Они были одним существом, искусственно расщепленным на две особи. Но вообще близнецы не доставляли много хлопот своему отцу: воспитанные, сдержанные, ровно-приветливые, физически сильные и потому уступчивые, снисходительные к более слабым сверстникам, они жили в мире с самими собой и с окружающими.
Аль-Бустани имел трех дочерей-погодков, старшей стукнуло одиннадцать, и, к зависти сестер, она носила лифчик. Когда дул ветер, шелковая ткань сминалась, плоско прилегала к телу, и становилось очевидно, что лифчик вовсе ни к чему, но сестры все равно завидовали ее несозревшей плоти.
У богатого торговца Костича было четверо, поровну мальчиков и девочек. Природа поступила справедливо, подарив двум детям жгучие краски юга, а двум — северную светлую акварель. Материнский лен и незабудки достались старшему мальчику и младшей девочке, а отцовская смола и огонь — младшему мальчику и старшей девочке. Маленькие горны были нежного, мечтательного склада, маленькие славяне отличались резким, взрывчатым темпераментом. Темные глаза первых скрывали в густоте ресниц задумчивую тишину, светлые глаза других горели льдистым пламенем. Столь различные, они ревниво и пристально любили друг друга и все время держали круговую оборону.
Турецкий капитан Балас, с лицом, острым как бритва, тонким, косым носом, смугло-бледный, жесткоглазый и усатый, не был взыскан в потомстве. Он приходил на пляж в сопровождении единственного сына, как две капли воды похожего на него. Было странно, что детская размытость черт может таить в себе столько остроты и выразительности. Причем это сходство вовсе не бросалось в глаза, но потом, вспоминая об отце и сыне, ты с удивлением обнаруживал, что они кажутся на одно косоносое усатое лицо. Капитан был человеком желчным, обиженным, и с лица сына не сходило угрюмое выражение даже во время самых веселых игр. Но товарищи прощали ему мрачный вид и косой опасный нос за бесстрашие, моторность и неистощимую изобретательность.
Торговец Сахель, напротив, мог сетовать, что всемогущий проявил в отношении него чрезмерную щедрость. Жена что ни год дарила ему по ребенку, аккуратно чередуя мальчиков и девочек. Хотя смерть унесла многих в младенчестве, за Сахелем тянулся целый выводок — восемь черных головенок. Старшему шел тринадцатый год, он носил расклешенные брюки, облегающие зад и ляжки, словно вторая кожа, и душные нейлоновые рубашки, меньшой же обходился без всякой одежды — бронзовый голопузый двухлеток, испытывающий непреодолимую тягу к передвижению окарач. Многодетный Сахель пользовался у остальных отцов известным уважением, хотя был им вовсе неровня.
Существует неверное представление, что платье делает людей, а коли человек наг, подобно прародителю нашему Адаму, то нипочем не угадаешь его положение в мире. Вовсе не нужно было видеть, как дородный аль-Бустани в белой фланели выходил у ворот пляжа из своего роскошного, цвета стоялой воды «ягуара», чтобы определить его принадлежность городской элите. То же относится к изысканному Костичу, приезжавшему на море в вороном снаружи и вишневом внутри «мерседесе», и к судовладельцу Каливасу, приверженцу чуть старомодной элегантности, распространившейся и на одежду и на марку машины — он признавал лишь ручной сборки «роллс-ройсы». Гладкие, холеные тела этих хозяев жизни, их неторопливая поступь, именно поступь, а не походка, лишенные мускулов руки (впрочем, у Костича под слоем жирка еще ощущались крепкие мышцы), рассеянный прищур, позволяющий не замечать окружающую мелкоту, говорили сами за себя. Достаточно было взглянуть на сухопарого, прокопченного, в белых шрамах капитана Баласа, не входившего, а вбегавшего в море, или на сгорбленного, костлявого Сахеля с узловатыми руками и кривыми пальцами перетруженных ног, чтобы без ошибки поместить их в должные ячейки социальной структуры.
Имущественное неравенство отцов никак не отражалось на дружбе детей. Они весело играли в разные пляжные игры: в мяч, бадминтон, «пираты-солдаты», чехарду, пятнашки, строили и штурмовали песчаные крепости, рыли каналы, плавали на надувных матрацах, лягушках, крокодилах, искали ракушки и разноцветные камешки. И все папины деньги не давали ни малейшего преимущества чинным Каливасам перед косоносым Кемалем Баласом или старшим отпрыском Сахеля. К чести родителей, они никогда не вмешивались в ребячьи дела. Впрочем, не пляжная идиллия является предметом моего рассказа, а тот роковой случай, когда сплелись деловые интересы отцов.
Начало этому сплетению было положено в старом, обветшалом, но благородном доме, где располагалось пароходство Каливаса. Преуспевающей компании, казалось бы, не пристало ютиться в подобной дыре, но Каливас и помыслить не хотел о переезде в современное здание. Он повидал свет и убедился, что старые респектабельные фирмы никогда не гонятся за внешним лоском, ютятся в дряхлых, прокопченных домах и не меняют ни швейцаров, ни мебели, ни проржавевшей, но известной всему деловому миру вывески. Легкий обман состоял в том, что дом вовсе не был наследственным владением Каливаса. Здесь и раньше помещалась небольшая, давно разорившаяся судоходная компания. Но это помнилось как-то смутно, даже вообще не помнилось, и в рассеянном сознании горожан оба дела слились в одно — стародавнее, потомственное, в высшей степени почтенное.
Так вот, в этом доме, в душном кабинете Каливаса, лишенном не только кондиционированного воздуха, но и сносной вентиляции, заставленном тяжелой пыльной мебелью, увешанном темными картинами в золоченых багетных рамах, старший инженер компании докладывал Каливасу об аварийном состоянии грузового парохода «Хаммамет».