Им казалось, будь они осторожнее, бережнее, и медузы сохранят переливы своих нежных красок. И они все нежнее подводили ладони под переливчатое чудо и вынимали бесцветную слизь.
— Если б Кемаль был здесь! — со вздохом произнес один из близнецов.
— Если б был!.. — как эхо, отозвался другой. — Он бы что-нибудь изобрел!..
И все дети с грустью подумали о своем косоносом, угрюмом приятеле, вот уже четвертый день не появлявшемся на пляже.
Маленький Кемаль сидел дома под надзором соседки. Ему даже за ворота не разрешалось выходить, не то что на море. Отец люто боялся за него и, отлучаясь из дому, подвергал домашнему аресту. Сейчас капитан находился в плавании, и до его возвращения Кемалю придется довольствоваться обществом кривой сварливой соседки и ее, тоже кривого, злобного петуха и больших прилипчивых летних мух. Он каждый день молил бога, чтобы отец скорее вернулся.
И когда ждать уже не стало сил, отец вернулся, злой как черт. Он клюнул Кемаля в черную теплую голову, совсем как кривой петух, переоделся в легкую чесучу и сразу ушел в город. Вернулся поздно и вопреки обыкновению не пощекотал усами притворяющегося спящим сына. Так было всегда, когда от него пахло яблочной водкой.
Вечером в приморском казино, у синего сукна рулетки, случайно сошлись Каливас, аль-Бустани и Костич. Страховщик и торговец обменялись понимающим рукопожатием, затем легким поклоном и смещением зрачков выразили свое сочувствие судовладельцу, потерявшему у берегов Греции один из самых больших своих пароходов. Предварительное следствие приписывало катастрофу несчастному случаю. Каливас на миг прикрыл глаза коричневыми веками. Выразив столь сдержанно, мужественно свою скорбь и покорность судьбе, он поставил горку фишек на зеро. Он играл крайне редко, лишь когда его резко выбивало из колеи, и всегда ставил только на зеро — четыре, пять раз подряд. Он ни разу не выиграл, но не слишком огорчался, и вовсе не потому, что верил в свой час. Он не брал в рот спиртного, не прикасался даже к слабеньким наркотикам, лишь рулетка давала ему некоторую разрядку, — когда ставишь на зеро, позволительно слегка поволноваться. Не выиграл он и на этот раз. Проследив за лопаточкой крупье, сгребавшей фишки, он улыбнулся, вздохнул с просветленным видом верующего, чье жертвоприношение принято всевышним, и направился к выходу.
Внизу тихо плескалось и фосфоресцировало море. Завтра опять начнется спокойная, размеренная и чистая жизнь с привычной, радостной работой, пляжем, отдыхом в кругу семьи. «Хаммамет» был обречен, но хорошо, что это уже осталось позади…
Аль-Бустани и Костич, сделав несколько ставок и обменяв фишки, — Костич немного выиграл, аль-Бустани проиграл несколько фунтов, — прошли в бар и заказали зауэр-виски. Моду на этот напиток завезли американцы. Виски разбавляют лимонным соком с сахаром, а сверху бросают дольку апельсина, чем напрочь отбивают сивушный запах, присущий и самому лучшему виски. И аль-Бустани, и Костичу не в чем было себя упрекнуть, каждый вовремя отвел удар. Но все же гораздо лучше зарабатывать на пароходе, благополучно прибывающем в порт со всем грузом, нежели отправляющемся на дно морское. Аль-Бустани нет-нет да и вспоминал о тех жалких людишках, у которых он так своевременно перестраховал пароход и товары Костича. Он мысленно произнес тост за их здоровье и успех в будущем и отхлебнул виски…
На следующий день турецкий капитан Балас появился на пляже со своим косоносым сыном. Им все были рады. Но пропал многодетный Сахель. Отцы волновались: что случилось с маленьким торговцем?.. Им невдомек было, что он тоже причастен к судьбе ушедшего на дно парохода.
Судоходство Каливаса пользовалось столь безупречной репутацией, что Сахель решил сэкономить на страховке. Он должен был хоть раз взять весь куш и наконец-то выбиться из нужды. Иначе ему не поставить на ноги ни уже имеющихся детей, ни тех, что еще появятся на свет. Он потерял все и знал, что ему больше не подняться. У него не было на это сил. И не было сил смотреть на голодные рты своих птенцов…
Днем, в разгар жары, на пляж прибежал старший из сахелевых отпрысков — Марун. Дети встретили его восторженно, хотя сразу почувствовали, что он стал какой-то другой: взрослый, чужой. Марун сказал, что его братья и сестры больше не придут на пляж, они помогают матери торговать на базаре целебными травами. А он вырвался на минутку — окунется и сразу назад к хозяину. Он теперь работает подручным у чистильщика сапог.
Гордясь своей взрослостью и жадным любопытством приятелей к переменам, случившимся в его семье, Марун, небрежно перекатывая во рту жвачку, рассказал, что его отец повесился во дворе на суку акации.
— Оригинально повесился! Сук-то низко торчал, так он ноги подогнул, чтобы земли не достать. Полицейский говорит, такого сроду не бывало. Надо жуткую волю иметь, чтобы ноги не разогнуть!..
…Я видел этих детей на пляже. Я говорю о богатых детях и о косоносом Кемале. Они плавали, ныряли, гонялись друг за дружкой, зарывались по горло в песок, неумело, но азартно играли в бадминтон, милые, веселые, приветливые, ни в чем не виноватые дети. И я думал: неужели порча неизбежна, неужели их также ждет в будущем участь благопристойных, не подлежащих суду убийц?
1968 г.
Страна рослых людей
Когда самолетное радио объявило, что наш рейс закончен и мы прибываем в аэропорт суданской столицы Хартум, мною овладело состояние какой-то расслабленной нереальности. Еще несколько минут тому назад я не верил, что будет посадка, вообще не верил, что слово «будет» существует для пассажиров и экипажа нашего самолета. Чуть не от самого Каира мы тщетно пытались вырваться из грозового окружения, грозы были вокруг нас и под нами; когда же мы пошли на посадку, они оказались сверху и, похоже, в нас самих. Самолетные плоскости не просто отражали взблески молний, но сами творили небесный огонь и слали его в неистовствующее пространство. Я глядел на красивый, озаряемый вспышками княжеский профиль моего спутника профессора Мачавариани. Характерная грузинская натяженность лба, носа и подбородка толкала мою память к другому тонкому, гордому профилю — грузинской актрисы Наты Вачнадзе, погибшей в пораженном молнией самолете. Сгореть факелом в небе — это шло такому необыкновенному, романтическому существу, как Ната Вачнадзе, трудно было бы вообразить для нее другую смерть, но это вовсе не шло таким тяжелым, заземленным людям, как мы с профессором, это не шло и нашей переводчице, стройной, сухопарой, резко-деловитой Елене Стефановой.
Но я не верил, что попаду в Хартум, и в другом, более широком смысле. Слишком уж не по жизни гладко и кругло все получалось. И месяца не прошло, когда, вынырнув из волглого октябрьского сумрака, окутавшего Подмосковье, у дачного крыльца возникли три темнокожих человека, съежившихся от холода, и голос еще невидимой за пеленой измороси Стефановой произнес:
— Эй, в доме, встречайте гостей!..
Это были председатель Союза суданских писателей, поэт Мухаммед Махджуб, новеллист и переводчик Абдуллахи Ибрагим и суданец, так сказать здешний, молодой, очень передовой поэт Тили Абдул Рахман — он окончил Литературный институт имени Горького и сейчас учится в аспирантуре.
Я и не заметил, как сдружился с ними, особенно с близким мне по возрасту Мухаммедом Махджубом. У меня было ощущение, будто я спокон века знаю этого курчавого темнолицего человека с белыми неровными зубами, обнажающимися в широченной, безмерно доброй и милой улыбке. Его доверчивая открытость не имела ничего общего с пустой сентиментальностью, человек он деловой, проницательный, умеющий четко выдерживать расстояние. Он любит поэзию, живопись и доброе в людях, и, когда сталкивается с этим, его прохладное достоинство пронизывается ярким накалом глубокой, чистой растроганности.
Вторую рюмку Мухаммед Махджуб поднял за мой приезд в Судан.
— Учти, это приглашение, — шепнула мне Стефанова, — они не бросают слов на ветер.
— Я охотно съездил бы…
— Тогда можешь принять тост.
Я так и сделал. И вот — вспышка молний, слепой охлест ливня по иллюминаторам, внезапный и безмерный блеск солнца, глухота, боль в черепной коробке, короткое обалдение и широченная, во весь оскал, улыбка Мухаммеда, застенчивая улыбка Абдуллахи и еще много, много прекрасных больших улыбок, — Союз писателей чуть ли не в полном составе явился нас встретить. Сердечность первых минут стала атмосферой всего нашего пребывания в Судане. И хотя цветы были только на аэродроме, а там — серьезные разговоры, споры, порой весьма жаркие, сейчас мне кажется, что вам, словно тенорам, то и дело дарили цветы, — так обставили нашу поездку эти изящные и добрые люди.
Мы прибыли в тот дневной час, когда жизнь замирает, склонившись перед всевластьем зноя. Сейчас, в начале ноября, температура воздуха достигала к полудню тридцати восьми градусов. Суданцев этим, конечно, не удивишь, но даже для южака Мачавариани было чересчур. Мы расселись по горячим машинам и помчались мимо закрытых магазинов и парикмахерских, бездействующих оффисов и министерств к нашему отелю на берегу Голубого Нила. Часа через три, когда в преддверии быстрой южной ночи зажгутся на закате фонари, все лавки вновь откроются, все учреждения продолжат свою работу, каждый завершит оборванное дневным зноем дело, движение, жест, фразу, и все это произойдет с той безмятежной простотой, как в спящем королевстве, пробужденном целительным поцелуем принца.
К отелю мы подъехали, развернувшись у соседствующего с ним зоопарка. Там за низенькой оградой спали в вольерах и клетках хищники, бегемоты, слоны, носороги и жирафы, обезьяны, считавшие, что они на свободе, а мы, их безволосые братья, — в клетке, нежные антилопы с глазами Софи Лорен, зебры в арестантских халатах и то необыкновенное, в неволе рожденное существо, о котором мы наслышались еще в дороге, — лигр — дитя львицы и тигра. Набрав в машину славного зверьевого запаха, мы лихо остановились у стеклянных дверей Судан-отеля.