овяная подсветка, игра теней наделяли его громадностью.
— Кто это? — потрясенно спросил я Абу-Бекра.
Он не спеша обернулся.
— Птица, — сказал важно.
И я подумал, что величавая манера нашего спутника порой идет просто от незнания родной природы. Но осуждать его за это я не имею права. Откуда взяться пришвинскому дотошному любопытству ко всяким птицам, зверушкам, жукам и травам, когда существует столько неотложных проблем: вода, бедуины, неграмотность, груз пережитков, одиночество юношей, которым вековые предрассудки не позволяют подступиться к девушкам, что уродует их психику и физиологию, да и мало ли о чем еще нужно писать!.. А название чудовища я все-таки узнал: китоглав…
Поездка на запад в провинцию Кордофан, знаменитую славным историческим прошлым, полным безводьем — на всю огромную территорию ни реки, ни озера, ни даже ручья, — гуммиарабиком и растением каркаде, напомнила мне далекие фронтовые дни. Когда после контузии и демобилизации из армии я стал работать беспогонным военным корреспондентом мирнейшей газеты «Труд», я точно так же добирался до переднего края. Сперва второй эшелон: Политуправление фронта, при котором располагался корреспондентский корпус, затем армия, дивизия, полк, батальон и, наконец, окопы. На армейском языке это называлось «спуститься до отдельного бойца». Наше путешествие строилось тоже поэтапно: прилет в столицу Кордофана, славный город Эль-Обейд, где зачиналось махдистское восстание, оттуда легковой машиной в уездный центр Бара, затем грузовиком в село Аль-Башира и, наконец, деревенька Тейиба и там контакт с «отдельными рядовыми бойцами» суданской жизни — феллахами.
Отцы провинции Кордофан еще не имели дела с советскими писателями, и, поскольку по природе своей они люди широкие, гостеприимные, щедрые, к тому же любящие литературу, они решили, что лучше перебрать, чем недобрать. У трапа самолета нас ждали в парадной форме и белых пробковых шлемах, при всех регалиях, с наборными — кость с деревом — стеками под мышкой губернатор, полицмейстер и все главные сановники провинции. Я уже опасался, что придется принимать парад войск, но, к счастью, обошлось, и мы просто обменялись приветственными речами. Сходная церемония повторилась на уровне уездного начальства, когда мы прибыли в город Бара, а в селе Аль-Башира нас встречали вожди племен и шпалеры школьников с цветами в руках. Девочки в белых платьицах, мальчики в шортах и белых рубашках. Лишь в Тейибе, куда мы приехали в базарный день, обошлось без торжественных встреч — на переднем крае не до церемоний.
Все остальное было на том же отменном уровне: когда надо было перейти улицу, подавались машины; белозубый молодой губернатор уснащал свои речи, обращенные к нам, — вязью восточных стихов, не отставал от него очаровательный полицмейстер, прием следовал за приемом, и я начал чувствовать себя Хлестаковым. Верно, нечто сходное промелькнуло в совестливой душе Мачавариани. Я услышал, как после очередного завтрака (четвертого за день) он бормотал про себя:
— Отличный лабардан, господа!.. Отличный лабардан!..
После знакомства с Эль-Обейдом, с его богатейшим базаром — там идет обширная торговля скотом: коровами, буйволами, козами, овцами, почти неотличимыми с виду от коз, ягнятами, домашней птицей, а также осликами и верблюдами, — с музеем махдистской славы, хранящим старинные мечи и ружья повстанцев, а также простые деревянные копья, топорики и щиты; после визита в управление тюрьмы — там нас одарили стихотворным сборником старейшего местного поэта; после встречи в клубе выпускников, после осмотра единственного в своем роде водохранилища, существующего за счет артезианских вод, мы отправились в уездный центр Бара.
Здесь за вкусным и обильным обедом у градоначальника мы познакомились со многими видными местными людьми: гражданскими и полицейскими чинами, вождем племени, директором школы и уездным врачом, симпатягой Хуссейном, пригласившим нас к себе в гости на вечер. Хозяин дома простер свое расположение к нам до такой степени, что вопреки обычаю провел на женскую половину и познакомил со своей женой и детьми.
Дорога между Барой и Аль-Башири, столь отчетливо существующая на карте, в действительности занесена песком, пришлось нам сменить легковые машины на грузовики. Для поездки через пустыню используются обычно специальные грузовики с усиленным мотором, рустированными шинами, передними и задними ведущими колесами, но таких машин не оказалось в наличии. Боясь застрять, шофер наш, молодой губастый парень в шортах, свернул с укрытой песчаной пылью дороги на целину и шпарил напролом сквозь кусты акаций. Мы подняли стекла, чтобы спасти глаза от вооруженных острыми шипами веток, с дикой силой хлеставших по машине. Нас заносило, швыряло из стороны в сторону, раз-другой машина описала полный поворот вокруг своей оси и лишь чудом не опрокинулась, мы увлекали за собой пыльное облако, нами же рождаемое, и в нем исчез простор. Мы мчались в непроглядной желтоватой мути, оглушительно барабанили ветви акаций по лобовому и ветровому стеклам, по крыльям и дверцам кабины, будто грузовик расстреливали из пулеметов.
Случалось, мы оказывались на твердом, пыльное облако сворачивалось клубком у колес, возникала большая зелено-желтая круглая пустота, обведенная дымчатой синевой гор. И раз эту плоскую пустоту населили в отдалении грязно-серые зонтики. Миг — и зонтики словно ветром сдуло. Я успел приметить, прежде чем они исчезли, что у них сверху отросло еще по ручке. Бог мой, да ведь это же страусы!..
В близости Аль-Башири начались бахчи с бледно-зелеными арбузиками величиной с кулак, мы нещадно давили их, и водитель счел нужным пояснить, что убытку тут большого нет — арбузы сажают лишь для семечкового баловства. На полях работали женщины в ярких одеждах, порой мелькали деревеньки непривычного для нас обличья: круглые хижины с заостренной крышей. Высились толстоствольные, с твердой корой деревья, что служат водными резервуарами: сердцевина ствола выдалбливается, в период ливней там скапливается дождевая влага. Это нисколько не вредит жизни деревьев, а вода остается свежей, чистой и прохладной…
В Аль-Башири, большой, широко раскиданной деревне, нас приветствовал староста, пожилой человек с редкой бородкой и усиками на туго-морщинистом, многоопытном лице.
— Писатели? — переспросил он хрипловатым от курения голосом. — Что ж, отлично! Хотя, по чести, нам нужны насосы, а не песни.
В справедливости его слов мы не замедлили убедиться. Неподалеку от нас феллах занимался поливом своего огорода. Перебирая руками измочалившуюся веревку, он нагибал коромысло высоченного колодца-журавля, неотличимого от рязанских собратьев, и ведро далеко в глубине находило воду; феллах мерными, неторопливыми, рассчитанными движениями подымал ведро и опорожнял над лотком. Вода сбегала с лотка в длинный желоб, оттуда в канавки, прорытые вдоль гряд. Глядя, как жадно впитывает воду пересохшая почва еще на подступах к грядам, не веришь, что можно напоить весь огород. Но в конце концов непрестанный, без перекура, как сказал староста, труд феллаха вознаграждается: вода растекается по всем канальцам к самым дальним грядкам. Тогда феллах распрямляет замлевшую спину, стряхивает с чела пот — шестнадцатичасовой рабочий день кончился, можно пойти домой, ополоснуться, выпить горячего мятного чаю, поесть жирной баранины, закурить вкуснейшую сигарету.
Пока мы наблюдали каторжный труд феллаха, староста распорядился запустить на соседнем участке единственную в деревне мотопомпу. Хозяин участка подобрал некогда брошенный англичанами старый двигатель, кое-как отремонтировал, раздобыл в Баре допотопный насос и смонтировал поливальную машину. Запустить это сооружение оказалось делом нелегким. При каждом повороте заводной рукоятки двигатель выстреливал из каких-то своих деловых дыр брызгами бензина и сразу замирал. Вскоре все мы вымокли с головы до пят, и староста запретил присутствовавшим курить во избежание самовоспламенения. Почти вся деревня собралась вокруг норовистой установки, у каждого имелся добрый и бесполезный совет. На помощь подоспел местный технический гений, парнишка лет семнадцати в грязнейшей джеллабе. Он разогнал невежественных доброхотов, что-то подвинтил, что-то отпустил, чего-то куда-то подлил, зажал ладонью какую-то дыру и с силой крутнул рукоять — мотор выплюнул вонючее синее облачко, закашлял, зачихал и пошел отстукивать свои два такта. Вода полилась в желоб, и сразу стало видно, насколько даже такой вот жалкий двигателишко превосходит бедные усилия человеческих рук!
— Это вам не песни! — с далеким отголоском укоризны заметил староста.
Советские специалисты строили в провинции Кордофан большой молокозавод, аппетит же, как известно, приходит во время еды, — староста, похоже, надеялся, что и мы, перестав разыгрывать из себя отвлеченных служителей муз, принесем его деревне некую вполне материальную пользу.
— Песни важнее насосов, — строго сказал рослый, благообразный шейх, вождь племени.
Староста чуть развел руками, его жест равно можно было принять за выражение почтительности или сомнения.
— Если б они спели у себя на родине, как нам нужны насосы! — произнес он со вздохом.
Каждое место на земле обладает своей музыкой. Тихая музыка Аль-Башири слагалась из двух скрипов: легкого, едва слышного — колодца-журавля и грубо-жалобного, стонущего — маслодавилен. В разных концах деревни свершают нескончаемый круговой путь старые верблюды с завязанными глазами, приводя в действие примитивные давильные механизмы. Они не подозревают, что кружат на одном месте, у них такой величавый, гордый вид, будто они вышагивают впереди каравана бескрайними просторами пустыни. Распространенное заблуждение верблюжьего ума…
Пока старые верблюды с повязками на глазах продолжали свой путь в никуда, их молодые с непотушенным зрением родичи участвовали в скачках. Не знаю, стихийно ли возникло лихое состязание или было запланировано гостеприимными хозяевами, но красота и удаль этого зрелища несравненны.