Утомленные глаза потеряли способность к раздельному восприятию всадников, кортеж казался гигантской гусеницей, без устали наращивающей свое пестрое членистое тело.
Выезд эмира Кано
Модницы Кадуны
Еще неистовей завыли карнаи, затрещали трещотки, забили тамтамы, высокий стон прокатился по толпе. Тело гусеницы оборвалось, но пустоту заполнил рослый белый верблюд, покрытый нарядной кошмой. Плавно покачивая шеей, увенчанной маленькой надменной головой, верблюд проплыл сквозь серебристую пыль, а следом за ним на площадь вступил высокий белый конь, ведомый под уздцы четырьмя нарядными служителями, еще двое шли у золотого стремени и двое — у задней луки седла, на котором под гигантским зонтом восседал в легких серебристых одеждах и золотой чалме эмир Альхаджи Байеро.
Часть церемонии разыгралась под нашим балконом. Эмир подъехал сюда, служители сняли его с лошади, оправили на нем воздушные одежды, будто на невесте перед венцом. Он чуть откинул желтый шелковый платок, скрывавший его рот и подбородок, и мы с удивлением обнаружили, что эмир совсем молод и ни малейшего благолепия не было на его худощавом смешливом мальчишеском лице.
Губернатор Бако приветствовал эмира и представил ему собравшихся к тому времени министров.
Снова подали голос карнаи. Служители плотным кольцом окружили эмира, скрыв от посторонних глаз, даже от наших, хотя мы смотрели сверху, и мне почудилось, что его расклюют там, как белую хрупкую птицу. Но нет, они лишь поправили что-то в его нежном одеянии, сменили на нем обувь, затем ловко вскинули в седло. Под ликующие крики и завывание труб эмир направился к священному дереву перед мечетью и произнес там положенную речь. К сожалению, мы ничего не слышали, площадь не была радиофицирована.
И вдруг наступила тишина. Скрылся, будто истаял в воздухе эмир со своей свитой, унеслись всадники, громадная толпа начала стремительно таять. Правда, ребятишки и молодые парни кое-где создавали заторы, но туда бросались полицейские с дубинками, и если и они не справлялись, то им помогал колючий колдун. Он кружился в своем наряде из сухих веток акаций, и, спасаясь от острых шипов, все кидались врассыпную.
А на другой день были скачки. Особые скачки. Там не разыгрывались призы и даже не мерились силами. Надо было проскакать через площадь во всем великолепии своего наряда и осадить коня перед эмиром. Скачкам предшествовала церемония появления эмира с карнаями, пальбой из пищалей, с конницей, белым верблюдом, служителями в колпаках с ослиными ушами.
Всадники были хоть куда. Все они с равным искусством проделывали короткий, но сложный маневр: разогнавшись до бешеного галопа, они на всем скаку окаменевали перед эмиром. Случалось, что кони чуть ли не садились на хвост, но лишь один всадник оплошал — потерял стремя и рухнул на землю. К нему кинулись служители, помогли подняться. Он был как ватный в их руках. Его огорчение понять легко: весь год готовиться к этой скачке, школить коня, тратиться на дорогой, затейливый наряд, проделать огромный путь, терпеть голод и жажду — и в заветный миг опозориться перед эмиром, его свитой и всеми гражданами столицы штата и эмирата. И еще знать, что дома ждут и верят, мол, не ударит наш посланец лицом в грязь, не посрамит соплеменников. Посрамил, ударил лицом пусть не в грязь, так в пыль…
Вечером жители Кано отдыхали по большому счету. Кончился месячный пост — рамадан, когда от восхода до захода солнца нельзя съесть ни кусочка хлеба, ни земляного ореха, когда даже глотком воды ты не смеешь освежить пересохшее горло, а уж о пиве и думать забудь. А теперь ешь, пей, гуляй! И ели, и пили во всех домах, во всех харчевнях, кафе, ресторанах.
Вечером к нам пожаловал с визитом английский «writer» Джон Хэтч, специалист по Африке, серьезный крепкий пятидесятилетний человек, хотя по виду ему и сорока не дашь. Мистер Хэтч никак не мог уяснить, что мы тут делаем. В Нигерию не ездят прогуляться, слишком далеко, дорого, да и небезопасно. Может, вы приехали по приглашению университета, с лекциями? Или для участия в каком-нибудь симпозиуме, форуме, дискуссии? — допытывался он. Да нет, говорим, мы приехали как писатели. Хэтч недоуменно пожал плечами.
— Ну, а в каком качестве находитесь здесь вы? — спросили мы в свою очередь.
— Я буду писать о Нигерии.
— И мы будем писать, — сказал Кешоков.
— Так вы, значит, журналисты! — с облегчением сказал Хэтч.
— Ничего подобного!
— А что кроме газетных корреспонденций можете вы написать?
— Что касается меня, — сказал Кешоков, — то я, действительно, ограничусь газетным очерком. Впрочем, наверняка будут и стихи.
— Значит, вы поэт. Это другое дело.
— Ну, а вот Нагибин будет писать прозу.
— Простите, — улыбнулся Джон Хэтч с видом человека, согласного на розыгрыш, но если его убедят, что это будет остроумно. — Вы же сами сказали, что пробудете здесь только месяц. А что можно узнать за месяц?
— Надо уметь находить достаточно глубины на поверхности жизни, — пошутил я. — На то мы и писатели.
— Я отдал Африке всю жизнь, — не принял моей шутки Джон Хэтч. — Я не в первый раз в Нигерии, но мне нужны еще годы и годы, чтобы написать об этой стране.
— Видите ли, вы скорее исследователь, чем писатель, — сказал Кешоков. — Вы социолог, этнограф, экономист, уж не знаю, кто еще, но, по-нашему, вы не писатель.
— Вы ошибаетесь, — без всякого раздражения сказал Хэтч, — я-то как раз писатель. Вы, как я понял, поэт. Это не профессия, но, говорят, вы член парламента. С вами все в порядке. Но ваш приятель для меня загадка. Нельзя писать на основе столь беглых впечатлений. Он не писатель.
— У него много книг, — обиделся за меня Кешоков. — Его у нас знают.
— По-видимому, он то, что называется «автор» (author), — раздумчиво сказал Хэтч. — Он пишет беллетристику. Это плод вымысла. Не путайте меня. У него нет и быть не может никаких нигерийских наблюдений, да они ему и не нужны, потому что он не писатель. Вы интересуетесь футболом? — спросил он меня, очень, видно, желая подбодрить разоблаченного, но в общем-то безвредного самозванца.
Мы поговорили о футболе и предстоящем мировом первенстве. Хэтч невысоко оценивал шансы английской сборной на сохранение чемпионского титула.
Наконец, утомившись, вышли в сад. Мы медленно шли мимо кустов чайных роз. Хэтч сорвал розу и с задумчиво-блаженным видом поднес к носу. Он стал громко вдыхать ее запах, чуть жмурясь от наслаждения.
— Как жалко, что эти цветы не пахнут, — заметил я.
Он оторопело глянул на меня.
— Что вы хотите сказать?
— Цветы в Нигерии лишены запахов. Ведь ваша роза не пахнет.
Он обескураженно поглядел на цветок и стал обнюхивать его со всех сторон. Он прямо-таки зарывался носом в лепестки.
— Черт возьми, может, это такой сорт? Я точно помню, что слышал здесь запах роз.
— Очевидно, куст был только что привезен из Европы. Потом запах исчезает.
— Поразительно! — сказал Хэтч. — Я был убежден, что все тут так и благоухает!
— Знаете, — сказал я, — теперь мне понятна разница между «writer» и «author», и меня это вполне устраивает…
Перед отъездом из Кано нас принял эмир Альхаджи Байеро. Делая вид, что нас не проймешь никакими восточными чудесами, мы погрузились в мусульманское средневековье. Эмир был одет в те же легкие светлые одежды и золотую чалму, что и накануне, лишь ноги он обул во что-то напоминающее веер из страусовых перьев. Каждая туфля размером с кожаную арабскую подушку, заменяющую стул. Эмир недавно посетил Советский Союз во главе мусульманской делегации и был в восторге от нашего гостеприимства и веротерпимости. Вполне светский человек, в недавнем прошлом посол в Скандинавии, Байеро стал эмиром Кано в результате переворота, свергшего его отца. Старый эмир пытался возродить традиционную светскую власть эмира, попробовал вести слишком самостоятельную политику, забыв правила игры. Нынешний эмир помнит их назубок, и ему хорошо…
Мы возвращались в Лагос по следам затухающего мусульманского праздника. И опять был долгий-долгий путь, а по обочинам — трупы коров и трупы машин. На кузовах надписи — я почему-то не замечал их раньше: «Милосердие!», «Никому не дано знать, что будет завтра», «Все в руках божьих». Как видно, заклинания не помогают.
В Кадуне нас пригласило местное отделение Общества дружбы. Бедняге Гарбе крупно не повезло — он в это время трясся в жесточайшем приступе малярии.
Для своих занятий Общество снимает большое деревянное строение, служащее и лекторием, и кинозалом, и танцплощадкой. В день нашей встречи там происходила молодежная свадьба. Гремела музыка, гости без устали танцевали: парень с девушкой, парень с парнем, девушка с девушкой, два парня и одна девушка, дети и почтенные матроны (лет за двадцать) с младенцем за спиной. А одна — точеное личико и пышная, цветущая фигура, чью стройность нарушал необъятный живот, — отплясывала с младенцем на себе и внутри себя, в то время как двухлетний карапуз цеплялся за ее юбку. Одеты все были по-разному: и в национальном, и в европейском, и в модных туалетах, и в шортах. Общими были безудержная веселость, благорасположение друг к другу, неутомимость в танцах и отсутствие позыва к спиртному. Подруги невесты обносили гостей оранжадом, соками, «севен ап», «биттер лаймон» и сладостями. Никто не «соображал на троих», свободу несли в себе, а не заимствовали из бутылки.
Пока молодые веселились, солидные люди собрались в саду под оранжевой чашей луны. Я никогда не видел такого количества женщин на нигерийских сборищах. Президент Общества нигерийско-советской дружбы, министр правительства Северо-Центрального штата Ибрагим Нок открыл вечер. Когда с официальной частью было покончено, Ибрагим Нок предложил присутствующим задавать нам вопросы про «нашу советскую жизнь». Тут же вверх потянулись десятки рук, заставив дружно шарахнуться летучих собак, но нам не пришлось и рта открыть. С юношеской прытью со скамейки вскочил почтенный старец, заместитель Нока по кадунскому отделению Общества, и зычно крикнул: