— Не докучайте гостям! Я сам расскажу вам все про Советский Союз, откуда вернулся неделю назад. У меня самые последние сведения!
Кто-то засмеялся, многие захлопали.
— Да, я был в Советском Союзе с моими братьями по вере, — продолжал он звучным голосом пророка. — Мы прилетели в Москву, нас замечательно встретили и накормили вкусной жирной пищей. Потом нас посадили в большой поезд и каждому отвели по отдельному номеру, совсем как в гостинице. В Ленинграде нас тоже замечательно встретили, среди встречавших было много мусульман, и повезли в мечеть, такую большую и красивую, что лучше и не бывает, разве только в Бухаре или Самарканде. Накормили нас тут не хуже, чем в Москве, мы ели ложками зернистую икру, великолепную красную рыбу, тяжелый вкусный русский хлеб, цыплят табака и так отяжелели, что ничего потом не помнили…
В таком же духе он продолжал свой рассказ, и описания дворцов, исторических памятников, мечетей, богослужений и примеров дружеского обхождения чередовались с перечислением блюд. По правде сказать, мне такое изложение путевых впечатлений представляется наиболее правдивым и дельным, хоть сам я на это не отваживаюсь. Еще И. А. Гончаров сделал открытие, что в путешествии едва ли не самое интересное — еда. И он не скупился на описание трапез в своей превосходной книге «Фрегат Паллада». Это очень верно: в путешествии всегда хочется есть и всегда томит некоторая неуверенность в насыщении. Кроме того, в еде, в том, как ее готовят, подают и поглощают, открывается очень многое в культуре и быте страны.
Старик рассказывал, а впечатлительные слушатели охали, ахали, хлопали в ладоши и пускали гастрономические слюни…
…Вначале я принял это за термитники, потом за останки термитников. Так бывает после бомбежки: глядишь, вроде дом уцелел, а на деле — один фасад, за которым пустота. Но вскоре я отказался от этой мысли: термитники стоят наособь, а тут красные латеритовые образования идут сплошняком, наподобие изгороди. Лагос уже недалеко, но мы свернули в сторону, проехали городок Ошогбо и оказались на прямой неширокой дороге, вдоль которой по левую руку тянется красное застылое латеритовое пламя. Но вот языки пламени взмыли кверху и, сочетавшись с языками встречного пламени, образовали словно бы арку. Наваждение естественности кончилось, отчетливо видишь печать человека, его воображения и рук. Входим в ворота и под уклон по утоптанной тропке спускаемся к невысокой глиняной огороже. Что там — деревенька, человечье становище? Проникаем за ограду. Под громадными деревьями с корнями наружу стоит приземистое квадратное строение, напоминающее старинные русские торговые ряды: круглые глиняные столбы образуют галерею, крыша плоская, соломенная. Там ни души. У комля высоченной секвойи приютился красный истукан, вокруг изгнивала банановая кожура, плоды манго. Все ясно: божок и приношения верующих, мы в языческой молельне. И тут, как принято говорить, дабы скрыть словесное бессилие, «будто спала завеса с глаз». Почти под каждым деревом обитало какое-нибудь страшновато-уютное божество. Из дерева, глины, каменистой породы. Вот нечто схожее с человекообразной обезьяной баюкает младенца, — истукан тревожно удивляет сходством с христианским символом: божья мать и младенец Иисус. А вот нечто несусветное, что могло быть порождено лишь очень испуганным сознанием: и гад, и птица, и зверь лесной в одном образе. А у тихой, почти недвижимой реки — деревья купают в ней свои ветви — схоронилась нежить африканских вод, — низ человечий, голова рыбья… Дальше каменистый срез оврага испещрен наскальными рисунками — наивными и страшными. И так тихо здесь, так заброшено! Шорох крови в сосудах рождает какую-то внутреннюю музыку, она становится все отчетливей, слышней, покидает тебя и звучит окрест райским пением птиц. И так нежно, так далеко на душе…
В Австрии жила молодой скульптор Сусанна Вейнджер, увлеченная ультрапередовым искусством. Все существующее искусство казалось ей вчерашним днем, сегодняшним может быть лишь завтрашнее, которое она ощущала в кончиках своих тонких, нервных и сильных пальцев. Сусанна познакомилась с писателем-социологом Улли Байером. Его рассказы об Африке покорили впечатлительную девушку, ей представилось, что пробуждающийся Черный континент — духовная целина, наиболее пригодная для того, чтобы дать жизнь ее дерзким идеям. Сусанна стала женой Байера. Они поехали в Нигерию. На территории этой страны в пору средневековья существовала высокая цивилизация с удивительным искусством, предвосхитившим многие позднейшие искания. Древние скульпторы решались изображать гипертрофированные части тела больного слоновой болезнью отдельно от человека, и это создавало феноменальный эффект мук от непосильной тяжести собственной и будто чужой плоти. Они заглядывали в такие темные, потайные углы человеческого сознания, какие не снились гениальному ломаке Сальвадору Дали.
Вейнджер поселилась в маленьком городке Ошогбо. Она изучала народное искусство и окружающую жизнь, пока сама не стала частицей этой жизни. И все же она не подозревала, насколько покорила ее Африка. Она создала языческую молельню, как дерзкую, своевольную стилизацию, несущую сегодняшние идеи. Но люди приняли созданное ею как должное и превратили в культовое место. Они стали поклоняться божкам Сусанны Вейнджер, носить им апельсины, бананы, овощи. Не то что бы они дали обмануть себя внешним сходством искусства Вейнджер с привычными им формами, тут обман невозможен и никакая подделка не пройдет. Это их национальное искусство, древняя культура Нигерии, дух Африки подчинили Сусанну Вейнджер, растворили в своей стихии, сделали послушной служительницей.
И, осознав, что с ней произошло, Вейнджер перестала сопротивляться. Она оставила своего красивого умного мужа со всеми его книгами и теориями и стала второй женой тамтамщика из Ошогбо.
Когда по дороге назад мы проезжали Ошогбо, мимо нас, возле базара, прошла очень худая, очень темная, будто прокопченная женщина, небрежно завернутая в цветастую тряпку, оставлявшую открытыми длинные, плоские груди. Это была Сусанна Вейнджер.
Труды Улли Байера мы видели почти во всех книжных магазинах. На фотографиях он моложав, энергичен, с проницательными светлыми глазами и чистым лбом, неустанно размышляющим об Африке…
Каждое место, каждый период жизни окрашены преобладающим воспоминанием, причем не обязательно самым важным, а самым едким. От Лагоса до Кано было множество интересных встреч, кратких сближений с необыкновенными, самобытными людьми, но доминируют надо всем красная дорога, красная пыль — в глазах, на коже, на зубах. От Кано осталась яркая мельтешня праздника и силуэт коня, Лагос вспоминается лицами, они застят живописный и своеобразный город с его лагунами, сокрушительными закатами, когда солнце тонет в океане, а в небе — который раз! — гибнет Помпея.
И одним из первых всплывает в памяти крупное, твердое, черное лицо скульптора Бена Энвонву. Когда начались недоброй памяти события братоубийственной войны ибо[6], Энвонву увез на восток свои скульптуры, холсты, а сам уехал с семьей в Англию, где ему предоставили мастерскую и все возможности для работы, кроме одной: творческого состояния, но этого не получишь со стороны. Энвонву нужна цельная и независимая Нигерия, великая африканская страна с великой исторической перспективой. И он не колеблясь принял предложение федерального правительства вернуться в Лагос и занять пост главного советника по культуре. По возвращении он узнал, что все его произведения погибли от бомбы…
«Молельня» Сусанны Вейнджер
Бен Энвонву
Сейчас у него большой красивый дом, служащий и жильем и мастерской, обширный сад, преданные помощники. Случайно, а может закономерно, в окружении Энвонву «целый интернационал», как он сам выражается: дагомеец, тоголезец, нигериец-йоруба, нигериец-ибо… Энвонву кажется, что дом его пуст, хотя нет недостатка в удобной мебели, красивой утвари, произведениях искусства, хотя с утра до позднего вечера он заполнен дыханием людей: товарищей, поклонников, приезжих визитеров, поставщиков дерева и камня. Он пуст, потому что нет здесь его скульптур. Сильный, кряжистый человек с руками молотобойца живет, пересиливая изо дня в день нестерпимую печаль. Это уже второй этап борьбы за себя, в первом он поборол отчаяние. Сейчас Энвонву врабатывается в жизнь, в себя прежнего, в творчество. Все очень непросто. Он пишет пейзажи, не придавая им большого художественного значения, но ему сладко изображать небо, деревья, закаты, реки Нигерии. Этого требует обостренное чувство родины. Мне думается, он справедливо строг в оценке этих пейзажей, они слишком красивы, одинаковы и способны потрафить невзыскательному вкусу. Скульптор же Энвонву всегда разный, всегда новый, неожиданный, отнюдь не красивый в общеупотребительном смысле слова и далеко не на всякий вкус. Его признали народ и время, но обыватели не слишком жалуют. Хвалить-то, конечно, хвалят, но сквозь зубы. Он то тревожен, то нежен, то яростно груб, он не выжидает в прихожей эпохи, а лезет напролом. Его творчеством Нигерия звонко и трубно вплетает свою ноту в мировую многоголосицу. Да, мы такие, говорит Энвонву, — губастые, зубастые, с длинными руками, с большими ступнями, с тайной в стрельчатых глазах, с гневом в выпуклых белках; мы не стремимся ни на кого походить, сильные и слабые, добрые и жестокие, любящие и ненавидящие, мы не бедные родственники Человечества, а равные на земном пиру.
Сейчас Энвонву работает над несколькими большими скульптурами, это обобщенные образы африканских женщин. Не связанные с бытом и повседневностью, они побуждают к размышлению. Энвонву прежде всего скульптор-философ. Он выбирает самые твердые сорта дерева. Ему нужно прямое сопротивление материала, чтоб возбуждалась творческая сила, вырывалась душа из расслабляющей печали и чтоб уставало тело к исходу дня, как у каменотеса или грузчика. Инструменты, которыми он работает, — это здоровенное долото и молот под стать кузнечному. Мощные удары отщепляют крошечные кусочки дерева, и кажется, что мастер взял на себя непосильный труд. Но это не так, в мастерской стоит несколько почти завершенных фигур. Значительные и глубокие символы рождает горькая, но устоявшая душа скульптора…