и рухнул к голым ногам директора.
— Встаньте! — сердито крикнул Соларин. — Я этого терпеть не могу!
Человек неторопливо поднялся. Он был отцом ученика, подлежащего исключению за недисциплинированность. Парень все время удирает в город, что строжайше запрещено правилами школы. Мы решили было, что юный повеса, томимый проснувшейся взрослостью, пьет там пальмовое вино и бегает за девочками. Ничуть не бывало: просто слоняется по улицам, покупает дешевую еду на базаре, слушает шум городской жизни. Парень очень способный, но учился все время кое-как и лишь последние экзамены, уже находясь под угрозой исключения, сдал успешно. Это вовсе не умиляет директора, скорее наоборот. Старший брат провинившегося ученика окончил в нынешнем году школу так блистательно, что один из профессоров «Мэйфлауэра» отправил его на свой счет в Америку для поступления в университет. Отцу мальчика, фермеру средней руки, это было бы не под силу. Юноша успел и там отличиться: он получил стипендию, и теперь его студенческое будущее обеспечено. О нем даже в газетах написали. Тай Соларин заставил юного преступника прочесть вслух восторженную заметку о его брате, что тот исполнил с видимым удовольствием и прекрасным английским произношением.
— Твой брат человек, — сказал Соларин. — А ты шалопай! И ты не держишь слова, это хуже всего. Отец работает от зари до зари, чтобы дать тебе образование, а ты плюешь на его заботу…
Тут старик снова сделал попытку распластаться на земле, но Тай Соларин остановил его властным жестом. Мальчишка что-то тихо сказал, в нем не чувствовалось ни раскаяния, ни подавленности, лишь жалость к отцу, которому приходится унижаться. А мальчишка что надо: тонкий, гибкий, с вишневыми ласковыми глазами. Был в них свет человека, и свет этот зажжен, конечно, в «Мэйфлауэре». Счастлив Тай Соларин, имеющий таких нарушителей! Видимо, сходные мысли посетили и Алима Кешокова, и он вторично выступил ходатаем перед директором.
— Дай слово нам всем, — сказал он мальчику, — что ты станешь достойным старшего брата, и мы попросим директора оставить тебя в школе… Отца бы хоть пожалел, эх ты!
У мальчишки дрогнули красиво очерченные темные губы.
— Не могу отказать гостям, — суховато сказал Тай Соларин. — Но имей в виду, — до первого нарушения. И тогда вон!
— Спасибо учитель, — сказал мальчик. — Я вас не подведу.
Когда мы уже расставались с «Мэйфлауэром», мальчишка появился вновь.
— Как быть, учитель, отец привез манго для ваших гостей?
— Пусть сгрузит у кладовой, — сказал Соларин и, предупреждая наши возражения, пояснил: — Он не поймет отказа и смертельно обидится. Сын передаст, что вы приняли и благодарите, а мы отдадим плоды в столовую.
…Не шелковы и не алы паруса «Мэйфлауэр». На них следы штормов и бурь, на них соль морей и грубые заплаты, но они туги и приимчивы к ветру. Счастливого плавания!..
От Тая Соларина мы поехали в загородную резиденцию заместителя главы правительства, министра финансов Аволово[8]. Авторитет и популярность Аволово велики. Многие годы он был одним из наиболее видных государственных и политических деятелей. Вместе с тем он философ, мыслитель, его труды переведены на многие языки, в том числе и на русский. Будущее Африки Аволово видит в социализме, хотя социализм его несколько отдает мистицизмом.
Дворец стоит посреди парка. Тут много разных служб, лоботрясничающей дворни и детей. У Аволово находились фермеры, недавно совершившие поездку в Советский Союз.
— Мы говорили о колхозах, — были первые слова министра, когда наше знакомство состоялось. — Они кое-что позаимствовали у вас.
Оказывается, фермеры позаимствовали всего лишь… коллективную обработку обобществленной земли с последующим распределением доходов по трудодням. Если б они обобществили еще средства производства, то был бы просто-напросто колхоз. Аволово очень интересует их почин, он не исключает, что Нигерия будет решать проблему сельского хозяйства по пути кооперирования, а может, и коллективизации.
Алим Кешоков с коварством, которого я в нем не подозревал, сказал, что я сельский писатель. Чиф вцепился в меня мертвой хваткой. По счастью, я внимательно читал материалы съезда колхозников, закончившегося в канун нашего отлета в Нигерию. Аволово интересовало буквально все: новый примерный устав колхоза и чем он отличается от прежнего, что значит предоставление большей самостоятельности артелям и как распределяется прибыль, за счет чего строится и развивается коллективное хозяйство, размер пенсии колхозникам.
И снова я испытал странное, удивленно-взволнованное чувство: «за тысячи верст от родимого дома», в сказочном дворце, где за окнами фаянсовая лазурь небес и зелень манговых деревьев и летают райские птицы, а по залам бесшумно скользят слуги в шелковых одеждах, будто на гумне или на завалинке в рязанской глубинке звучат слова: «трудодень», «неделимый фонд», «бригада», «предколхоза»…
…А потом был прощальный прием в посольстве, и эмир Альхаджи Байеро, приехавший пожелать нам доброго пути, и вручение нам национальной нигерийской одежды и чудесных женских головок из эбенового дерева, и прощание с океаном, и самолетный трап, и милые лица провожающих, и печаль, служащая залогом долгой памяти…
1969 г.
День в Дагомее
Быть месяц в Нигерии и не навестить соседнюю Дагомею просто грешно. И перед тем как отправиться в долгое путешествие на север, по маршруту Лагос — Кано, мы попросили нашего гостеприимного хозяина А. И. Романова, в то время советского посла в Нигерии, помочь нам в получении дагомейских виз.
К нашему возвращению в Лагос визы были готовы, но случилось одно маленькое происшествие, едва не сорвавшее желанную поездку: пока мы наслаждались незабываемым зрелищем празднеств в честь рамадана на мусульманском севере, в Дагомее произошел государственный переворот. Президент Зинзу свергнут, а власть сосредоточена в руках трех примчавшихся из Франции подполковников, представителей местной знати. Тревожась за нашу безопасность, посол Романов хотел наложить вето на поездку. И тут глава делегации Алим Кешоков проявил завидную твердость:
— Эта заварушка нас не касается. У них свои дела, у нас свои. Мы в их политику не вмешиваемся, просто хотим бросить взгляд на африканскую Венецию.
«Африканская Венеция» — так пышно именуют борзописцы всего мира свайные поселки в обширной лагуне Нокуе, глубоко вдающейся в Пиратский берег в десятке миль от административного центра Дагомеи — Котону. Эти три деревни: Ганвье, Агеге, Сакание — были для нас главной приманкой, влекущей в Дагомею; уж больно много тумана, и романтического, и слезливого, наведено на этот клочок вселенной.
Итак, мы отправились в Дагомею. До границы мы ехали по левой стороне, как принято во всех ранее подвластных Англии странах, после границы — по правой, ибо Дагомея принадлежала правосторонней Франции.
Я не завидовал водителю, которому пришлось так круто менять привычные рефлексы.
Что еще по первому взгляду отличало соседствующие страны, кроме дорожных правил? После Нигерии Дагомея показалась нам тихой, будто дремлющей: куда меньше машин и прохожих на сузившейся ленте шоссе, а на прохожих куда меньше одежды — исчезла торжественная нигерийская агбада, на мужчинах — одни выгоревшие шорты; женщины обнажены по пояс. Много реже встречаются придорожные базарчики с горками суховатых очищенных апельсинов, гроздьями бананов, лепешками и сластями, а продавцы не заряжены яростной энергией своих нигерийских коллег. Видимо, конкуренция куда меньше.
Своими очертаниями на географической карте Дагомея напоминает узкую длинную комнату с одним окном, распахнутым в океан. Малость и заштатность страны, по-прежнему целиком зависящей от Франции, ощущается в самом воздухе.
Краем задев Порто-Ново, мимо графически четких пальмовых плантаций мы покатили в Котону. Пальмовое масло — основа зачаточной промышленности Дагомеи и ее экспорта.
Из маленькой нарядной столицы — бедность африканских лачуг тщательно замаскирована пригожестью европейских кварталов — мы двинулись на запад и минут через двадцать свернули к океану. Дагомейская Венеция скрыта где-то там, в блеске воды и неба, в золотисто мерцающей дымке жаркого полдня, а здесь, на берегу, как и всюду в Африке, где возможно хоть малое скопление людей, хоть краткая остановка транспорта, раскинулся базарчик.
Кстати, как разительно отличается Черная Африка от арабской, где мне не раз доводилось бывать. Арабы малоподвижны и величавы, их жесты скупы, плавны, медленны, чаще всего их видишь сидящими — на подушках в собственном жилище, на ковриках или кошмах — в лавке, в мечети, на верблюжьем горбу, на крупе ишака или в седле — на скакуне или велосипеде. В сидячей позе молятся, сидя беседуют седобородые шейхи, сидя просят подаяние нищие, сидя заклинают змей на пыльных базарах, сидя работают ремесленники, не встают даром со своих мест дородные торговцы золотом и серебром, слоновой костью и коврами. Иные ритмы правят Тропической Африкой. Тут не встретишь всадника, тут все — пешеходы, знай себе отмахивают бесконечные мили с тяжелой кладью на голове. Торговать предпочитают стоя, чтобы сразу принять старт, ибо за покупателем положено бегать, требуя «настоящей» цены, умоляя, угрожая, высмеивая за скаредность, проклиная за бессердечие. Весь торговый ряд в беспрестанном движении, и всюду гремит джазовая музыка из транзисторов, и молодежь приплясывает, даже занимаясь делом. Дагомейцы много тише, спокойнее нигерийцев, в них проглядывает порой некая лунная плавность, но и они пребывают в безостановочном движении.
Здесь все торгуют и никто ничего не покупает. Правда, среди европейских краснобаев популярна такая побасенка: мол, где-то на базаре сидит старичок над горсткой корешков, запорошенных пылью, или залысой шкурой неведомого зверя, и, кажется, само время забыло о нем, и вдруг вскорости он строит себе дом или покупает последнего выпуска «роллс-ройс». Это, конечно, враки, но, видимо, какие-то покупки все же делаются, если торгующие люди не умирают с голоду. Мне лично не посчастливилось видеть ни одной успешной сделки, за исключением тех случаев, когда я сам чего-то покупал. Но на вырученные с меня деньги «роллс-ройса» не купишь, это точно.