Базар кинулся на нас любопытством детей, зазывными воплями торговок, бодрой жалобой нищих, восторженными возгласами каких-то лоботрясов: «Месье Версаль?», «Мистер Бандан?» (так они произносили «Лондон»), «Янки, иез?» — они пытались установить, к какой разновидности белых мы принадлежим. Мясистые веселые женщины, без устали жующие какую-то желтую травку, награждающую зубы белизной, торговали бронзовыми подделками под старину, фигурками из черного и красного дерева, мухобойками из лошадиных хвостов, соломенными шляпами, пестрыми зонтами, очками невероятных расцветок и форм, всевозможной яркой дребеденью.
Толпа разом отхлынула, когда, размахивая веслом, к нам подскочил старый мускулистый лодочник, с большой головой в седых курчавых шариках, напоминавших брюссельскую капусту. Яростно бранясь, он расчистил путь к пристани.
Удлиненная, с приподнятым носом моторная лодка смутно напоминала гондолу, а старый курчавый лодочник в закатанных выше колен красных штанах и белой рубашке с грязноватыми воланами на груди — гондольера. Видимо, тут не пренебрегали венецейскими ассоциациями. Лодочник сразу предупредил, что полагалось бы идти на веслах, это более соответствует местному колориту. Но тогда потребуется уйма времени. Мотор же хоть и менее уместен, но доставит нас куда быстрее. Мы предпочли мотор, и гондола тронулась. Слабосильный тихий моторчик был рассчитан на такую вот скорость, чтобы путешествие не оказалось ни утомительным, ни слишком мимолетным. Мы двигались ровно, покойно, неспешно, но целеустремленно. Как скрупулезно и точно рассчитан в мире сложный механизм туристских увеселений!
Мы шли по спокойной, в ветряных морщинках зеленоватой воде, и берег со всем, что его населяло, постепенно утрачивал контуры, оставалась лишь игра красок, перемельк ярких цветных пятен. Вскоре краски стерлись, смазались, возник какой-то зелено-бурый фон с красными крапинками, а затем берега вовсе не стало — еще одна полоса в горизонтальном спектре воды и неба, а поверх этой серебристо отблескивающей полосы возникли верхушки пальм, растущих в глубине суши. Наконец и пальмы стали полосой, подобной узкой гряде облаков.
Вокруг простиралась морская гладь, и казалось одуряюще странным, когда в малом отдалении из воды выросли соломенные крыши, а вскоре — и серые дощатые стены. На задах изб возникли обнесенные кольями участки воды, будто огороды, залитые вешними водами. Мне почудилось, что я вижу мое любимое Подсвятье, мещерское село, в пору апрельского водополья. Чем ближе мы подходили, тем выше подымалась деревня над водой, обнаружились тонкие сваи, журавлиные ноги изб, и сходство с Мещерой поубавилось, не исчезнув, впрочем, совсем. А вот Венецией вовсе не пахло, зачем напраслину городить. Какая уж там Венеция!..
Свайный дом
Улица Ганвье
Обозначенные кольями пятачки в море и впрямь подобны приусадебным огородам. Морское дно не гладь, а сложный рельеф с выступами и западинами; рыба обычно скапливается в ямах, и местные жители поделили между собой места такого вот рыбьего сбора. Лов производится специальной сетью аддо по весьма сложному способу, именуемому «акагия». Веками тут рыбачили лишь в прибрежных водах, но с появлением моторов рыбаки стали отваживаться на далекие, опасные вылазки в океан. Немаловажная роль в рыбном промысле отводится колдуну, он должен с помощью тамтама завлекать рыбу в сети…
Не по доброй воле предки нынешних обитателей свайных деревень поселились посреди лагуны. Еще в древности суданское племя айзо, спасаясь от набегов завоевателей, перемещалось на юг, пока не докатилось до моря. Но и тут ему не было покоя. Сильные воинственные племена, населявшие территорию нынешней Дагомеи, нападали на айзо, обращая их в неволю. Из Франции, Испании, Португалии приходили к Пиратскому берегу корабли, чтобы забрать очередную партию рабов. Люди айзо оказались перед выбором: смириться и погибнуть или явить чудо самосохранения. Они покинули сушу и ступили в море. Великая человеческая приспособленность позволила им овладеть невиданной в мире формой бытия — посреди морского простора, между небом и водой. Даже в Венеции есть твердь площадей, тротуаров, мостов, здесь же ни клочка суши, лишь под некоторыми домами скопилось сколько-то мусорной почвы, там топчутся куры и поросята.
Попасть друг к другу в гости или по делу, а равно в лавку, в пивную, именуемую гордо рестораном, жители Ганвье могут лишь на лодках. Ребятишки, впрочем, общаются вплавь, не брезгуя мутной, загрязненной водой. В этом единственное сходство двух Венеций, но в дагомейской вода не так смердит.
Наша лодка медленно движется мимо тонких свай, дома метра на два подняты над водой. Улицы подобны рекам, площади — озерам, переулки — ручейкам. В дверных проемах голенастых изб, в уютной темени жилья, мелькают лица женщин, готовящих пищу, толкущих ямс, варящих и жарящих что-то духовитое, и лица детей, с доброжелательным интересом пялящих на чужаков голубоватую светлость выпуклых белков. Старухи с длинными, плоскими грудями ткут неуемную африканскую яркость. Но где же мужчины, что-то их совсем не видно? Как и положено добытчикам, они на промысле: забрасывают сети, строят запруды — есть и такой древний способ ловли рыбы. Когда они вернутся с уловом рыбы-ус — крупной сардины, настанет черед женщин собираться в путь. Обязанности строго разграничены: мужчинам — лов, женщинам — торговля. В больших пиро́гах они отправятся на берег, чтобы превратить рыбу в ямс, ячмень, фрукты, ткани, красители и главное — питьевую воду, которой постоянно не хватает. Рыба — единственный источник жизни свайных деревень, ничего другого у них нет, если не считать примитивных поделок из всякого случайного материала, привлекающих туристов и обеспечивающих малый приварок к обычному котлу.
Мы не избежим общей участи. Гондольер, имевший свой профит за посредничество, сразу взял путь к лавчонке. Наш «драгоман» Виктор Рамзес остался в лодке, все же остальные полезли по шаткой лесенке вверх. Тут я рассмотрел толстую, крепкую солому, которой крыты дома: это не обычная осочная солома, а папирусная.
Торговлей ведала средних лет, рослая, грузная женщина. Ранним ожирением награждает здешних женщин сидячий образ жизни. У нас не было с собой западноафриканских франков, но женщина согласилась взять доллар за две соломенные шляпы излюбленного московскими битюгами фасона. Женщина все время громко кричала и бурно жестикулировала, заполняя собой малое помещение. У меня ничего не осталось в памяти, кроме мелькания ее полных рук, блеска белых опасных зубов да цветастой соломки бесчисленных шляп, будто порхающих в воздухе, — они тыкались в затылок и в лоб, лезли в глаза и в руки, сами нахлобучивались на голову…
Спустившись вниз, мы застали славного и застенчивого Рамзеса в окружении подростков, надсадно выкрикивающих: «Даржан!», «Даржан!». Девочки задирали короткие кофточки, открывая нежные, но уже сформировавшиеся груди. Какая гадина научила этому детей? Обнаженная грудь не считается неприличием в Дагомее, хотя в городах и поселках большинство женщин все же прикрываются. Но девочки обнажали свою плоть, зная, что в глазах белых это запретно, и требовали плату за стыд. Мы попросили их так не делать и в награду за послушание раздали липкие конфеты, купленные на берегу. Надо было видеть, какое волнение это вызвало среди малолетних соблазнительниц!
Мы поплыли дальше то по светлой, растворившей в себе солнце воде, то по сумрачной, накрытой тенью домов. Из воды торчали курчавые, будто ненамокающие головенки детей, где-то квохтала курица, снесшая яйцо, жалобно хрюкали поросята, неспособные примириться с тем, что под копытцами так мало суши, летали чайки, заменяющие здесь голубей, звучали транзисторы и проигрыватели — шла обычная будняя жизнь.
Что было еще? Ресторан, куда подымаются по крутой, высохшей, жутковато непрочной лестнице, почта с телефоном, по которому нельзя позвонить. Вот и все.
Поселок на сваях раскрыл нам свои бедные секреты. Нет, прямо скажем, — не Венеция и не рожденный из вод сказочный град Китеж, хотя сравнение вполне уместно, если не бояться красивых банальностей. Но к чему все это? Убогая деревня, живущая нелегким и далеко не всегда надежным промыслом; к тяготам обычного бедняцкого существования здесь добавляются трудности местоположения: вечно не хватает пресной воды, плохо с медицинской помощью, давно повалившиеся столбы лишили поселок телефонной связи с берегом; следы колониальной заразы здесь глубже и неистребимей в силу замкнутости этого мирка, его оторванности от большой жизни. Нет, не следует напускать романтического туманца и глянца на человечье становище в лагуне Нокуе…
Когда мы покидали поселок, нам навстречу попалась огромная, длиннющая пиро́га, битком набитая мужчинами и женщинами. Небольшой, но громогласный оркестр рвал в клочья влажный к вечеру воздух звуками тамтамов, дудок и однострунных щипковых инструментов. Компания что-то счастливо проорала нам, и мы потеряли праздничную пирогу за углом дома.
— Свадьба! — коротко пояснил лодочник.
Да, свадьба, веселая, как всякая свадьба, и, как всякая свадьба, печальная, с музыкой и песнями, с волнением жениха и задумчивостью невесты, со всеми переживаниями, что положены в такой день.
Девочка-«гондольер»
Когда-то воинственная жестокость одних людей загнала других людей в море. Тут бы им и погибнуть, ан нет, вырулили великая человеческая приспособляемость и стойкость: люди в чем-то подчинились морю, а в чем-то подчинили море себе. Можно представить, как мучительно строился новый, невероятный быт, ведь до чего же непросто обитателю земли стать водяным! И вспоминается Сент-Экзюпери: никакому зверю не выдержать того, что способен выдержать человек. Вот истинная и наиболее исчерпывающая оценка человеческих возможностей.
Нет, не экзотика поразила меня, не то, чем здешняя жизнь разнится от земной, а то, что их роднит. Различия — пена, общее — суть, делающая человека человеком. Заброшенный в море, голый, слабый, беззащитный человек не погиб, выстоял и населил зеленоватую зыбкую стихию своим человечьим уютом, теплом, укладом, обычаями — слава человеку!