Я с невольной симпатией, как бы в поисках внутренней опоры, стал приглядываться к семье арабов, то примыкавшей к нашей группе, когда гид давал свои пояснения, то оставлявшей нас, чтобы свободно побродить среди развалин, маленькой семье из трех человек, являвшей собой сгусток человеческой бодрости, не поддающейся расслабляющему влиянию прошлого.
Эти трое были: пожилой интеллигентный марокканец в темном европейском костюме, седой, очень высокий, с развернутыми сильными плечами, смуглым горбоносым лицом и карими глазами светлее кожи, отчего они казались золотистыми; преклонных лет женщина в национальном арабском костюме, лишь вместо бабуш на ней были лакированные туфельки, сквозь глухую черную чадру нельзя было увидеть даже смутный абрис черт, темные глаза под одряблевшими веками смотрели строго, пристально, не в окружающий мир, а в себя; и совсем молоденькая марокканка в голубом нейлоновом костюме, на каблучках-шпильках, с модной прической, у нее было круглое, миловидное, смешливое лицо и крашеный рот сердечком. Поначалу я решил, что это мать, отец и дочь, перенявшая современный стиль отца; так нередко бывает в марокканских семьях. Но стоило мне чуть обострить внимание, как я сразу перерешил для себя родственные отношения этой троицы: то были молодожены и мать молодой. Здесь не требовалось особой проницательности. Достаточно было видеть ту совсем не отцовскую пылкость, с какой пожилой марокканец вел себя в отношении молодой женщины; как он подавал ей руку, чтобы помочь взобраться на разрушенную ограду, и как снимал с этой ограды сильными руками.
Полная своим новым счастьем, молодая то и дело взрывалась радостью: и оттого, что муж подымал ее на воздух, и оттого, что ставил на землю, оттого, что брал под руку, и оттого, что, желая порой призвать к серьезности, делал строгое лицо. Он зажимал ей рот, чтобы заглушить ее звонкий, не совсем уместный смех, и на его ладони отпечатался сердцевидный следок ее губ. Ей не было никакого дела до этих развалин, обрывков колонн, до всего мраморного мусора, но муж выбрал сейчас такую раму для их счастья, и она радовалась Волюбилису.
Пожилая женщина не принимала участия в разговорах, шутках, ребячествах своих спутников. Строго и деловито переходила она от руины к руине, внимательно и бесстрастно выслушивала объяснения гида и шла дальше. Порой, когда приходилось подыматься в гору или переступать через обломки, зять пытался ей помочь, но она избегала его руки и сама одолевала препятствия, при этом спина ее сутулилась и сквозь тонкую ткань джеллабы проступали худые лопатки…
Когда мы спустились вниз, к стоянке машин, допотопный «фиат» пожилого марокканца забарахлил, и ему пришлось призвать на помощь нашего шофера Хуана. Тот был слишком общительным, чтобы за короткие минуты возни с машиной не вызнать всю подноготную этой семьи. Вернувшись в автобус, Хуан рассказал нам о пожилом марокканце и его странной, печальной удаче.
Еще юношей этот человек полюбил соседскую дочь, но бедной его семье не под силу было заплатить выкуп родителям невесты. Тогда он оставил родной дом, чтобы любой ценой выбиться в люди и приехать назад с выкупом. Ему понадобилось для этого тридцать пять лет. Он вернулся в родной город совладельцем маленькой конторы в Танжере и, сам почти старик, заплакал над согбенной старостью своей прежней подруги: арабские женщины рано дряхлеют. И тут он увидел девушку, будто зеркальное отражение той, которую любил. Теперь он мог заплатить выкуп, и дочь его первой любви стала его женой…
Сокровище королевского дворца
Мы осматривали королевский дворец в Фесе, целую систему дворцов, являющую единый сказочный ансамбль. Прелесть дворцов не в их строгой, несколько однообразной архитектуре, а в мозаике, украшающей стены, полы и потолки тронных залов, покоев, дворцовых мечетей. Какая изощренная фантазия породила многообразие этих сложных, никогда не повторяющихся узоров, это дивное сочетание красок, то глухих, то ярких, то кричащих, то нежных, но всегда гармоничных!..
И все же холодком веяло от мозаичного чуда королевских покоев. Я поймал себя на том, что пытаюсь высмотреть в причудливом сочетании ромбов, квадратов, прямоугольников изображение живого существа: человека, зверя, птицы, рыбы. Тщетный труд: не только образ человека, но и образ всех дышащих существ изгнан мусульманской религией из орнаментов и узоров.
Я услышал за спиной позвякивание ключей. Наша туристская группа, ведомая смотрителем королевских покоев, уже перешла в другой зал, и дворцовый сторож, кениец из племени луо, переминаясь с ноги на ногу, ждал, когда я выйду, чтобы запереть дверь. Его тучное, вялое тело, обернутое в какую-то грязную серую тряпку, колыхалось студнем на тонких, потрескавшихся, как чернозем в засуху, босых ногах; огромное угольно-черное лицо под грязноватой чалмой было изрыто оспой, крупные желтые зубы торчали вперед, как у всех луо. Но сейчас, утомленный божественной геометрией, справлявшей вокруг меня свой пышный и холодный праздник, я с невольной симпатией задержался взором на нелепой фигуре дворцового сторожа.
Он радостно осклабился и протянул мне тонкую, из темного табака, сигарету. В ответ я угостил его «Казбеком», и мы вместе вышли в сад покурить.
За высокой глинобитной стеной, окружавшей сад, в пыльном небе буйствовало солнце, а здесь, в тени апельсиновых деревьев и финиковых пальм, царили свежесть и прохлада. Крупные осы, свесив тигриные зады, кружили над розарием и клумбами, журчал родник, выбрасывая тонкую серебряную струю из каменной чаши. Меня удивило множество бедно одетых арабов, неведомо как очутившихся в королевском саду. Они беседовали, сидя на корточках в тени деревьев, спали под кустами роз, пили горстью холодную воду из родника, иные молились, разостлав ветхие коврики на песчаной дорожке.
Внезапно из травы возник маленький человек в коротких желтых штанах и куцем халатике, с белой бородкой, растущей из шеи, как у норвежских шкиперов. На плече у него висела сумка, голые до колен ноги были запорошены красноватой пылью: видимо, он пришел издалека. Издав нежный птичий возглас, человек кинулся к дворцовому сторожу.
Своими маленькими ручонками он тискал огромную лапищу старика и любовно разглядывал некрасивое, изрытое оспой лицо. Затем, подтянувшись на носках, он стал целовать его в щеки, в губы, в плечо и вновь оглядывал так, будто не видел в мире ничего краше. Он призывал жестами и других арабов разделить его восторг, его радость, арабы понимающе улыбались и кивали головами.
В саду появились наши туристы во главе со смотрителем королевских покоев, выполнявшим обязанности гида. Высокий, сухощавый, исполненный чувства собственного достоинства, он был одет в национальную арабскую одежду, но при галстуке и замшевых туфлях. Строгим голосом он принялся за что-то выговаривать старому кенийцу, и, пока он читал свою нотацию, все арабы, в том числе и маленький человек с козлиной бородкой, неприметно растворились в зарослях сада.
— Что он говорит? — спросил я по-английски механика нашего автобуса Браима.
— Ругается, что тот пускает в сад посторонних…
Выговор, сделанный старому кенийцу смотрителем покоев, произвел на него неожиданное впечатление: он будто вспомнил о прелестях сада, наслаждаться которыми незаконно допустил малых мира сего. Дважды сорвавшись, он неловко вскарабкался на каменную ограду, отломил три апельсиновые веточки, нежно и сладко пахнущие, и вручил их трем женщинам нашей туристской группы. Гид с кислым видом отнесся к этой галантной выходке, но промолчал.
Мы двинулись дальше, с ближайшей клумбы старый кениец сорвал для наших женщин три белые, прозрачные лилии, в розарии он выбрал три самые красивые чайные розы, присоединил к ним махровые гвоздики и три ветки бугенвиллей, усыпанные ярко-красными, будто горящими, цветами, и вручил туристкам маленькие букеты.
Гид что-то прошипел сквозь сомкнутые губы.
— Он говорит, оставь хоть что-нибудь королю, — перевел мне Браим.
Но сторож решил оставить королю лишь самую малость. Выхватив короткий кривой нож, он углубился в бамбуковую заросль и преподнес нашим мужчинам по тонкой, гибкой тросточке.
Мы подошли к железным воротам, ведущим в другую часть дворца, сторож отомкнул их громадным ключом из своей связки. Посреди обширного, поросшего низкой, выжженной солнцем травой двора несколько подростков с громкими криками гоняли футбольный мяч. Лицо смотрителя покоев будто обдуло пеплом, гневная бледность растеклась по его смуглой коже.
— Рабы короля! — кивнул Браим на юных футболистов.
Старый кениец с сердитой бранью накинулся на играющих, завладев их квелым, в заплатках, мячом, выхватил из прорези сосок камеры и в один могучий выдох надул до каменной твердости. Затем отличным ударом послал мяч королевским рабам…
По ту сторону двора нам повстречался небрежно одетый, как бы подержанный человек в полунациональном, полуевропейском одеянии. Он жалко улыбнулся и помахал нам рукой. Гид ответил холодным, почтительным поклоном, а сторож подошел к человеку и пожал ему руку.
— Дальний родственник короля, — каким-то сложным тоном, сочетающим церемонность с небрежением, заметил гид. — Проживает во дворце…
— А почему у него такой странный вид? — поинтересовались мы.
— Дальний родственник, — с отчетливой иронией повторил гид. — К тому же слишком увлекается шашками, а в медине есть великие мастера этой игры. Наверное, опять продулся до тла…
Воровато оглянувшись, — не видит ли кто — старый, черный, безобразный ангел что-то сунул в ладонь дальнему родственнику короля, тот улыбнулся слабой, доброй улыбкой: у него явился шанс отыграться…
В берберском жилище
В маленьком городке по дороге из Феса в Марракеш живут берберы, коренные обитатели Марокко. Берберы — это мавры. Отелло был бербером. В моем воспитанном литературой представлении мавры воинственны, неистовы, полны темных страстей. Но, глядя на добродушные, улыбающиеся, детски беспечные лица окруживших наш автобус берберов, я никак не мог поверить, что это потомки жестоких и бесстрашных воителей, покоривших Испанию. Кожа их довольно светла, цвета кофе с молоком, — то ли со временем берберы посветлели, то ли Шекспир по неведению заставил Отелло вскричать: «Да, черен я!..»