Берберы исповедуют ислам, но в отличие от арабов лишены религиозных предрассудков. Так, они охотно давали себя фотографировать. Даже женщины с приветливой улыбкой обращали к объективу не прикрытые чадрой лица. Здесь исполнилось наше давнишнее желание: побывать в марокканском жилище. До этого лишь наши туристки могли переступать порог арабского дома, мужчинам доступ туда закрыт.
Живут берберы в земляных пещерах. Городок устремлен частично к небу, частично в недра земли. Мы видели, как в обеденный перерыв, заперев двери галантерейного магазина с очень современной элегантной витриной, хозяин-бербер исчез в черной дыре, зиявшей в шаге от дверей. Там находился его «дом». Возле дыры стоял легкий серый «ситроен». Не только жилье, но и многие мастерские, сапожные, гончарные, ткацкие, скрыты под землей.
Прорубленная в каменистом грунте лестница привела нас в обширную круглую пещеру. По стенам развешаны циновки, пол устлан ковром. В правом углу сложены полосатые матрацы, вся мебель состоит из низенького обеденного столика да полудюжины подушек; слева, где очаг, на кирпичах лежит широкая доска, заменяющая кухонный стол.
Над обеденным столом висит электрическая лампа в бумажном колпаке, а на кухонном, среди кувшинов, тарелок, чашек, грузнеет тяжелым медным телом огромная, очень старая керосиновая лампа. Возле очага стоят медные котлы и кастрюли, вдоль стен выстроились большие, как щиты, с чеканным орнаментом, начищенные до блеска медные блюда. Здесь нет дымохода, топят по-черному.
Мы попали в бабье царство. Муж бросил хозяйку из-за того, что у них не было детей, и она живет со своей старой матерью и младшими сестрами. Едва мы расселись на подушках, как старуха принялась варить мятный чай на примусе, а девушки — мыть чашки.
Хозяйка дома, ее звали Ито, рассказывала о своей незадаче с доброй, спокойной, чуть насмешливой улыбкой. Поверх голубого узорчатого халата на ней была накинута прозрачная белая туника, черные волосы убраны в желтую сетку. Она несла на себе много золота: в ушах серьги, на шее ожерелье, руки унизаны браслетами, пальцы — перстнями. Когда она улыбалась, были видны два золотых клычка. Это она для красоты надела коронки на здоровые зубы. Каждым движением рук, головы и губ Ито метала золотые стрелы.
Конечно, тяжело быть брошенной, говорила Ито, уход мужа наводит тень на ее женское достоинство; да и вообще плохо, когда в доме нет мужчины. Но она не вешает головы. Она занимается ковроткачеством, на ее ковры большой спрос. Ито показывает нам образчики своей работы: красные и белые нити красиво сочетаются в простом, строгом узоре. Живет семья очень скромно, и почти весь свой заработок Ито тратит на золотые украшения. Это ее приданое тому, кто возьмет ее в жены.
— Значит, Ито снова собирается замуж? — спросила через переводчика одна из наших туристок.
— Да! — горячо и сильно вскричала женщина, и тихие, теплые глаза ее с желтоватыми белками и шоколадными радужками ликующе вспыхнули. Да, она выйдет замуж и будет счастлива, она родит своему мужу много прекрасных, веселых и добрых детей!
Спокойное лицо женщины, тронутое двумя тонкими, сухими морщинками в углах губ, преобразилось — исполненное страстной веры в судьбу, расплату и торжество, оно стало грозным и нежным.
Конечно, Отелло родился на этой улице…
На верблюжьем торжище
Я пришел на верблюжий базар рано, солнце едва поднялось над глинобитной стеной, окружающей широкий пыльный пустырь, на котором происходил торг. Здесь продавали не только верблюдов, но и мулов, ослов, лошадей. Базар кишмя кишел нищими, слепцами и туристами. Бесстрашно расхаживали среди людей и животных белые птицы с длинными шейками — пикбеф, расклевывали дымящиеся кучи помета.
Самым ярким, красочным пятном на всем верблюжьем торжище был водонос в красном халате, красных штанах и огромной красной шляпе с висюльками и кисточками, с головы до ног увешанный блестящими медными чашками на медных цепях, с медным колокольцем на поясе, за спиной бурдюк из цельной телячьей шкуры, сохраняющей воду холодной в любую жару. Он собирал на себе столько солнца, что любой жаждущий видел его издалека, а слепцы находили по колокольчику, рассыпающему неумолчный серебристый звон.
Неподалеку от ворот вдоль стены сидели на корточках седобородые старики в светлой одежде и белых тюрбанах. Не поворачивая головы, они обменивались короткими замечаниями, темные лица были важны и лукавы, и, думается, ничто на этом базаре не избежало их проницательной оценки.
Крикливая, расчетливая страстность барышников оттеняла надрывную тихость бедняков, пригнавших на базар единственного верблюда, единственного мула, единственного ослика. Я видел, как перешел из рук в руки старый мул с растертой в кровь спиной. Его хозяин отдал покупателю рваный поводок и, сжав побелевшие губы, спотыкаясь, понес к воротам запрокинутое, слепое от слез лицо.
Но шум, пестрота, толковая бестолочь, бурная суета базара растворяли в себе людские горести и печали, праздничное побеждало, оно было громче.
Под стать людям взволнованы животные. Я никогда не видел мулов столь злобными, ослов столь упрямыми, коней столь напряженными.
Единственно безучастны к творящейся вокруг суете — верблюды. Они или медленно бредут на поводу у хозяина, глядя поверх базара в какую-то свою даль, или, стреноженные в коленях, лежат, надменно оттопырив нижнюю губу. С тем же презрительным равнодушием относятся они к перемене хозяина. Лежащие верблюды иногда порываются встать, отталкиваясь от земли коленями и выпятив круп. Им это не удается, и они тяжело рушатся на землю. Тогда на их овеянных темной тайной мордах появляется непередаваемо злобное выражение.
Рослому, сильному верблюду удалось порвать путы на одной ноге, другая так и осталась подвязанной, он стал на три опоры и сразу унесся взглядом в загадочную верблюжью даль. К нему долго, опасливо и настырно подбирался с фотоаппаратом турист в голубом пиджаке. Видно, ему хотелось взять крупно верблюжью морду. Верблюд не замечал туриста, пока тот не ступил в тень от его головы. Тогда верблюд оскалил желтые резцы, сухо фыркнул и с ног до головы обдал туриста клочкастой пеной слюны.
Турист упал, как подстреленный, и вмиг был окружен базарной толпой.
Вскоре я стал свидетелем замечательной сцены торга. Один из сидящих у стены седобородых шейхов, похожий на изваяние, — столько величавой застылости было в его облике, — прельстился дымчатым осликом, которого водил на мочальной веревке другой старец. Я не знаю, почему именно этот низкорослый, с облезлым хвостом ослик прельстил шейха, наверное, в нем были зримые опытному глазу достоинства. Во всяком случае шейх готов был дать за него какие-то гроши. Он отпахнул полу белого халата и полез в карман шаровар, повязанных широким шелковым поясом, на котором висел кинжал с серебряной рукояткой. Не зная ни слова по-арабски, я все же берусь с большой степенью достоверности передать то, что произошло между покупателем и продавцом: их жесты и мимика были выразительнее всяких слов.
Они не сошлись в цене: владелец ослика ценил его на вес золота, покупатель же считал, что мочальный поводок без осла стоит дороже. Казалось бы, при таком расхождении дальнейший торг исключен, но только не на арабском базаре. Старцы еще поторговались, затем принялись оскорблять друг друга. Они делали это громко, напористо, но без суеты, сопровождая каждое витиеватое выражение длинными, величественными жестами. Казалось, они даже забыли о причине своего раздора. Но вот после какого-то особенно забористого ругательства белоснежного шейха продавец воздел руки к небу, плюнул и, поймав ослика за поводок, потащил его прочь. Но он тут же вернулся и сказал покупателю такое, отчего тот схватился за кинжал. Казалось, засверкает сталь, и польется кровь, и покатится в пыль седобородая голова покупателя, и падет с пронзенным сердцем продавец. Но ничего этого не произошло. Кинжалы попрыгали в ножнах, старики утерли вспотевшие лбы, и осел перешел в руки седобородого шейха за ту цену, которой стоил…
Едва затихла торговая схватка двух шейхов, а уже всех праздношатающихся, и меня в том числе, отнесло к другой стороне базара. Вдоль западной стены мчался во весь опор всадник на великолепном арабском скакуне. Он круто осадил, будто врыл коня в землю, перед группой почтенных, нарядных стариков. До чего же хорош был гнедой арабский скакун, с лебединой шеей, короткой, прямой спиной, сухими ногами, тонкими бабками, с щучьей, чуть приплюснутой, головой и косо срезанной нижней челюстью. Хорош был и всадник: юноша лет двадцати, поджарый, с крепкими, чуть кривоватыми ногами; на смуглом лице под шапкой густо-кудрявых, жестких, как проволока, черных волос таяла нежная, отрешенная улыбка.
Вокруг коня тоже затеялась торговля, но совсем в ином духе: ничего грубого, вульгарного, крикливого. Это был лирический дуэт, старцы пели каждый свою партию, их голоса то чередовались, то согласно сливались, их лучезарные взгляды излучали поэзию и тепло. Порой казалось, что они обменялись ролями: продавец готов сбавить цену, а покупатель просит его не уступать. Затем по их знаку кривоногий парень снова вскочил на спину коня, ахнул, гикнул, простер над его шеей сухую, узкую руку, промчался к воротам и обратно, окаменил коня перед стариками и спрыгнул на землю с той же угасающей, отрешенной улыбкой. Старики погладили бороды и обменялись понимающим влажным взглядом.
Тут меня отвлекла чета верблюдов, на редкость рослых и статных, они возвышались над всем базаром, и трогательно путался у них под ногами крошечный плюшевый ослик. Я пошел за ними. Если смотреть на этих верблюдов сбоку или с морды, самец выглядит куда массивней, но, когда глядишь им вслед, впечатление разительно меняется: самец так умален могучими боками самки, что кажется не мужем, а сыном.
Зычный крик заставил меня посторониться. На рослом красивом муле, зеркально отблескивающем гладкой шерстью, прогарцевал всадник с шапкой черных кудряво-жестких волос, за ним едва поспевали, переговариваясь на ходу, два пожилых араба. Мул закидывал голову, будто хотел пронзить всадника пиками длинных ушей, и пытался осадить на задние ноги. Всадник ловким и сильным движением руки наклонял ему голову и не давал сбиться с рыси. Это был тот самый парень, который только что скакал на коне.