В/ч 01106 — отдельный учебный стрелковый полк — был образцовой строевой частью. Тем не менее и учебные, и стрелковые роты использовались как даровая рабочая сила.
23.11.1955. «Сегодня праздник—День Советской армии... Был парад. На плацу промаршировали перед полковником... Недавно мы довольно экстравагантно провели ночь с субботы на воскресенье. После ужина, часов в десять нас построили и повели на станцию—разгружать вагоны с кирпичом. Когда мы прибыли туда, то выяснилось, что кирпич прибудет на разгрузочную площадку только к двум часам ночи. Пошли обратно. А от станции до городка несколько километров. Пришли — и спать. Минут 20-30 полежали—«Подъем!» Оказывается, кирпич уже на месте. Пошли снова и разгружали этот богом проклятый кирпич всю ночь до 8 утра. Замерзли, конечно, как мильон собак. Зато в Ленинграде я никогда уж мерзнуть не буду. Закалка».
И это оказалось чистой правдой...
«Вообще февраль напоследок дает себя знать: ветры чертовские. Они особенно мешают, когда идем в лес, на сопки. Ветер несет мелкий сырой снег. Идешь зажмурившись, а когда хочешь открыть глаза, то оказывается, что ресницы смерзлись. Приходится отогревать их руками... На ровных местах ветер бьет крепко, шатает, но идти можно. Но на обледенелых скользких склонах сопок он заставляет плясать, прыгать, а иногда и кувыркаться.
Но дни стали длиннее, солнце греет—зиме приходит конец... Скоро весна. Она близко. Скоро пойдут дожди и настанет время грязи, непролазной и непроходимой. (Мы застали эту грязь в начале ноября, до первых морозов.—Я. Г.) Но, может быть, меня к этому времени здесь уже не будет. Время идет. Проходит, и скоро я буду дома. „Я много лет без отпуска служил в чужом краю. И вот иду, как в юности, я улицей знакомою..." Когда я вернусь, юности уже не будет. Она пройдет. Вернее, она уже прошла. Пять месяцев сократили ее на пять лет... Большое спасибо за книги. Читаю их и немного Аристотеля».
Что до книг, то, насколько я помню, среди них был «Батый» Яна, которого я хотел перечитать. Относительно Аристотеля я писал в письме от 15 февраля:«Борис(Иовлев.—Я. Г.) прислал мне бандеролью—что бы вы думали?—„Аристотеля... Аристотелю я рад. Хотя изумительно головоломная штука—гегелевская логики",
которую Ленин называл „средством для головной боли", легкое чтение по сравнению с этой вещью,—но я буду ею понемногу заниматься. А то можно совсем разучиться за три года читать трудные книги».
В Гегеля я в свое время пытался сунуть нос, но быстро понял, что это не моего умственного уровня чтение. Так что пассаж относительно «легкого чтения» — безобразное хвастовство. С Аристотелем я тоже не справился. Стагирита вообще постигла печальная судьба.
Некоторых моих сослуживцев книги, которые я читал, интересовали. Большим успехом пользовался Брандес — «Гейне и Берне», по довольно своеобразной причине. Он щедро цитировал лирические стихи Гейне, и ребята старательно их переписывали, чтобы использовать в письмах своим девушкам. Аристотель мог вызвать только недоумение. И однажды во время моего отсутствия, — не помню уж, куда меня послали (разумеется, в пределах расположения полка), — кто-то выдрал из «Аналитик» первые страницы. Это не было какой-то каверзой по отношению ко мне. Просто человек решил, что читать подобную абракадабру совершенно бессмысленно, а бумага для цигарок нужна. Махорку — «Моршанскую» — нам выдавали, а бумагу — нет. Я попытался провести следствие, но никто так и не признался.
И Брандес, и Аристотель каким-то образом потерялись во время моих последующих странствий. Домой я привез совсем другие книги — томик Багрицкого и «Персидские письма» Монтескье.
А «Батыя» у меня взял почитать некто Тришин, по гражданской профессии мелкий воришка. Книгу он, как я понял, вовсе не читал, а продал кому-то в другую роту. Когда я назвал его вором, он почему-то обиделся и попытался меня душить. Но парень он был хилый, и я скрутил его без большого труда. Был Тришин не только прохвост, но и принципиальный симулянт. Помню, как намучился с ним командир второго взвода нашей роты Стась Луцкий, мой приятель. Я был в первом взводе. Но все это происходило в других местах и в другом полку...
Отвлекаясь от сюжета, скажу, что нечастая, но особая переписка была у меня с моим младшим братом. Разница между нами — пять лет, и, соответственно, он был еще школьником. Он писал мне время от времени забавные письма.
23.11.1955. «Спасибо, Михаил, что вспомнил обо мне, наконец. Правда, письмо твое довольно загадочно. Почему это я оказался сыном Чингисхана и притом любимым? У этого почтенного джентльмена было четверо сыновей, но ни один из них не назывался Яков. Или наш папа переменил фамилию?» Однако мой братец, сам того не ожидая, оказался пророком. Сыном Чингисхана я не стал, но через пару месяцев полк, в который меня перевели, оказался на родине Чингисхана... Об этом речь впереди.
Я же в своих письмах брату преимущественно уговаривал его не манкировать занятиями физкультурой. В отличие от меня, у него не было ни малейшей тяги к физическим упражнениям. Зато, опять-таки в отличие от меня, он прекрасно учился и окончил школу с золотой медалью. Но тогда это было еще не очевидно, и я с ужасом представлял себе, что с ним будет, если он угодит в армию...
Между тем предчувствие скорой разлуки с Ванинским портом оправдывалось.
6.111.1955. «У меня все как нельзя лучше. Как говорится в одной здешней песенке: „Я живу у Охотского моря, где кончается Дальний Восток. Я живу без нужды и без горя. Строю новый стране городок". Все бы ничего, да по вам, други, соскучился. А остальное все верно. Живу без особой нужды, строю стране городок. Военный». Насчет строительства городка — это для красного словца. Хотя какие-то разговоры об участии в строительстве офицерских домиков и были, но на самом деле между обычными занятиями — строевой, тактикой и т.д. — нас использовали исключительно на неквалифицированных работах — разгрузка, погрузка. Как я и рассказывал.
Однако главное в этом письме совсем другое.
«Ну, вас, наверно, интересуют мои дорожные перспективы. Через пару дней уезжает первая группа — больше половины роты. Я отправлюсь через пару дней после них. Куда они едут, неизвестно, по слухам — далеко. Так называемые „покупатели", которые за ними приехали, петлицы имеют черные, следовательно, инженерные войска. В эту группу собрали всяких столяров, плотников. Наверно, едут в стройбат — строительные части. (Слава богу, у меня не было строительной специальности, но было три месяца полковой школы, что, очевидно, играло роль, поэтому меня ждала строевая часть, хотя и весьма своеобразная.—Я. Г.) Только что, дописывая предыдущие предложения, услыхал я, что поедут они в валенках, возьмут с собой, кроме шинелей, бушлаты и телогрейки. Их ждут, по-видимому, не особенно тепленькие места. Как бы им, сердечным, на Чукотку не угодить. Да. Я знаю одно — что я в ближайшие дни отсюда уеду. Чертовски интересно, куда... По совести говоря, Дальний Восток мне несколько приелся. Полгода — вполне достаточный срок для познания достоинств оного благодатного края. Вы мне, друзья, пока не пишите».
Скорость отъезда я несколько преуменьшил. На следующий день мне и еще нескольким ребятам из роты приказано было сдать оружие и собрать вещи.
Совгаванский период закончился.
Позади пять месяцев настоящей службы в образцовом полку, под командованием образцовых унтер-офицеров, службы, тон которой задавал образцовый отец-командир — гвардии полковник Хотемкин.
Я видел его несколько раз на построениях по торжественным дням, слушал его установочный доклад в клубе, но лицом к лицу встретился с ним только единожды.
Думаю, что это было воскресенье, потому что я шел один по расположению части. Скорее всего, в магазин, где можно было купить, скажем, пряников. И увидел, что навстречу мне величественно движется монументальная фигура комполка. Сердце, конечно, екнуло. Я перешел если не на строевой, то во всяком случае на четкий шаг, и поскольку обходил его слева, отдал честь из положения «равнение направо». Он тоже козырнул, остановил меня и спросил, куда я иду. Я доложил, не отрывая ладони от виска. Он скомандовал: «Вольно!» — и спросил, нравится ли мне служить. «Так точно, товарищ гвардии полковник!» На этом разговор и закончился. Мне помнится, что полковник с высоты своего гренадерского роста смотрел на меня, изображавшего образцового строевика, несколько иронически. Хотя всю эту сцену я через шестьдесят лет вспоминаю довольно туманно. И, возможно, его ирония — это скорее мое представление о том, как он должен был на меня смотреть...
Как уже было рассказано, в то время я перечитал «Хаджи- Мурата», но сомневаюсь, чтобы эта встреча тогда срифмовалась у меня со сценой встречи императора Николая I с рослым и бравым студентом Школы правоведения, лихо приветствовавшим государя. «Хочешь в военную службу?» — спросил Николай, не сомневаясь в ответе. «Никак нет, ваше величество!» — столь же лихо ответил студент. «Дурак!» — сказал император и ушел, раздраженный...
Если бы гвардии полковник Хотемкин, для которого армия и была его жизнью, спросил меня тогда, хочу ли я стать профессиональным военным, вряд ли я решился бы ответить: «Никак нет, товарищ гвардии полковник!»
Гвардии полковника Хотемкина, конечно же, нет на этом свете. И, само собой, он никогда не узнал, как я ему благодарен и как часто его вспоминаю — особенно последние годы.
Тогда я мечтал вырваться из безукоризненно четкого мира в/ч 01106, этого воплощенного воинского устава. Но довольно скоро я понял, что это и было на самом деле то, к чему я стремился в своем побеге из привычного существования, — это было подлинное испытание. Отнюдь не для каждого из моих сослуживцев. Именно для меня. Эта служба имела мало общего с мучениями Смока Белью на Аляске и тем более с разговорами о сверхчеловеке. Садясь в эшелон, увозивший меня из Совгавани, я догадывался, что теперь меня вряд ли можно чем-нибудь напугать. И точно угадал. Это было подлинное испытание именно потому, что никак не соответствовало моим представлениям об испытании, никак не вырастало из тех книг, которые воспитывали меня и строили мои представления о мире.