Я. Г.) прошел к Маленцу, вдоль дороги там растут крепкие темноголовые маслята с пленкой на губке... Вы тоже были там и вместе ходили по лесу. Хороший сон, правда? После таких снов неприятно просыпаться при подъеме».
Михайловское я вспоминал не только в тяжелые совгаванские времена, но и позже — во времена куда более благоприятные — в Забайкалье.
20.IV.1955. «У меня все в норме. Здоров, сыт, одет. Скоро получим новое обмундирование. Давно ли в С. Гавани я получал первую пару! А уже скоро семь месяцев. Пятая часть службы позади. 14-го был юбилей—полгода. Прошло самое трудное время — первая зима. Быстро, правда? Что за погода в Питере? У нас тепло, жаворонки болтаются над степью, поют. Помните, мы шли как-то из Тригорского, а на столбике, недалеко от ямы, где лежала когда-то пушка, сидел жаворонок и роскошно пел. Мы остановились и слушали. С нами был дядя Саша. (Старший брат отца, которого ко времени моей службы уже не было в живых.—Я. Г.). Многое прошло с тех пор, и то время помнится очень хорошим, Пожалуй, оно и в самом деле было неплохим. Было?»
Будем считать это лирическим отступлением и вернемся в монгольскую степь...
25.111.1955. «Наша землянка в полусотне шагов от стоянки самолетов. Большинство—реактивные. Красивые машины! Мы, то есть наша группа, числимся как „дорожники", это пока, кем мы будем через неделю, одному богу известно. Пока что мы здесь одни—полк еще в Дацане. Занимаемся разгрузкой вагонов. Грузчики. Пока. Ну, работаем так: день работаем, два бездельничаем. Вагоны приходят не каждый день и понемногу. Вообще у нас здесь вольница. Главное начальство — лейтенант. Я—комсорг группы. Через пару месяцев, наверно, начнем работать серьезно... Итак, я из стрелков переквалифицировался в саперы. Ничего, устроились мы сравнительно неплохо, но „то ли дело, братцы, дома"... У нас есть патефон и два десятка пластинок. Разные солдатские и не солдатские песни. „Давно мы дома не были..."
...Ну, относительно климата. Вы, наверно, и сами знаете: резко континентальный, зимой до -50, летом до +40. Но морозы, например, здесь переносятся легче, чем в С. Гавани. Там при -35 мы совсем пропадали, а здесь — ничего».
Как я писал вначале — письма отнюдь не полностью покрывают мою армейскую жизнь. Она была многообразнее, ярче и жестче, чем я считал нужным рассказывать моим родным. А потому надо несколько отвлечься от эпистолярных источников и обратиться к памяти, письмами освеженной.
Жизнь наша с марта по май — в землянке — была весьма своеобразной. К сожалению, ни Юры Рыбина, ни Левы Сизова, ни Лени Турчина в этой авангардной группе не оказалось. Мы снова встретились, когда прибыл весь полк, и мы с Левой и Леней оказались в одной роте. А Юра благодаря своей профессии стал сравнительно большим начальником.
Состав группы — как помним, 47 человек, не считая старшего лейтенанта Мелешко, жившего отдельно, — был пестрым.
Спали мы на двухъярусных нарах. Надо отдать справедливость нашему командиру — он раздобыл у летчиков на весь состав полные спальные комплекты: матрасы, простыни, настоящие подушки.
Я выбрал себе место на верхних нарах. Слева от меня расположился уже мною упомянутый ленинградец Гликин, справа сибиряк Кузнецов — коренастый деревенский паренек, веселый и довольно остроумный. Он подружился с худеньким, очень смуглым узбеком, постоянно над ним подтрунивал, но и опекал его.
Своеобразие нашему обществу придавала небольшая, но спаянная компания бывших уголовников. Человек пять-шесть. Они отнюдь не претендовали на особое положение, не проявляли ни малейшей агрессии, разве что смотрели на нас, фраеров, несколько свысока и жили вне рабочего процесса своей отдельной жизнью.
Самым авторитетным среди них был невысокий, кругломордый парень по кличке Голубчик. Это было его любимое обращение к окружающим, никто никогда не называл его по имени. Утренних и вечерних поверок у нас не было и, стало быть, не было и необходимости оглашать его фамилию. Так он и существовал — Голубчик и Голубчик.
Я помню еще двух персонажей из этой компании. Юра Мешко, свердловский вор. Почему я его запомнил, вскоре станет ясно. И Юра Воронов, если память мне не изменяет, то ли из Риги, то ли из Таллина. Он существенно отличался от своих товарищей. Юра был явно из интеллигентной семьи. Сел он студентом за хулиганство. Из его хвастливых рассказов можно было понять, что судили его за слишком активное ухаживание за незнакомой девушкой. В рассказах этих фигурировала бритва, которой он девушку пугал. Скорее всего, он сильно преувеличивал остроту ситуации, поскольку получил только два года. Но ему очень хотелось выглядеть своим рядом с Голубчиком и другими. Однако, когда он забывал о необходимости изображать бывалого зэка, с ним можно было нормально поговорить. Он оказался довольно начитан и совсем не глуп.
С Голубчиком связана анекдотическая история, характерная для быта нашей землянки. В один из первых дней этой новой нашей жизни он ухитрился напиться. Что, впрочем, было несложно — 77-й разъезд был для этого местом подходящим. В станционном магазине не переводился спирт — 96°. В темных пол-литровых бутылках по сорок рублей.
Эту сцену я запомнил со всеми подробностями, как ни странно.
Голубчик сидел на нарах в одном сапоге и ораторствовал. Совершенно некстати в землянку заглянул старший лейтенант Мелешко, тоже, судя по всему, несколько навеселе. Все, кто был в землянке, естественно, встали. Голубчик не только продолжал сидеть, но и стал дерзить командиру. Между ними произошел стремительный и лексически колоритный диалог, воспроизводить который я не рискну. Закончился он привычной для таких ситуаций командой: «Сержанты! Взять его!» Но Мелешко, действуя по уставу, неверно оценил ситуацию. Единственный в наличии младший сержант Кейсель, тихий прибалт, топтался поодаль, не выражая желания применять силу к пьяному Голубчику. Тогда рослый Мелешко, будучи куда мощнее Голубчика, повалил того на нары и заткнул ему рот его собственной портянкой. После чего плюнул, выругался и вышел из землянки. На том дело и кончилось. Собственной гауптвахты у нас не было, а договариваться с авиаторами — слишком хлопотно.
Представить себе нечто подобное в в/ч 01106 невозможно было даже в кошмарном сне...
Надо прокомментировать мою «политическую должность». Как и в Совгавани, выдвижение мое на комсомольскую работу объяснялось только одним обстоятельством — законченным (хотя, как мы помним, с трудом!) средним образованием. Обязанности мои мне были совершенно не ясны.
И никто от меня как от комсорга ничего не требовал. Это была чистая формальность.
Вообще по сравнению с в/ч 01106 жизнь изменилась принципиально не только в отношении дисциплины и рода занятий. Физические нагрузки, как увидим, были не меньшие, но совершенно иного характера. В них не было той суровой и сковывающей системы, которой отличались они в полку гвардии полковника Хотемкина. Соответственно, иным было внутреннее состояние. Отсутствовало постоянное напряжение, о котором я в свое время писал. Это состояние безусловно имело смысл в части, личный состав которой настойчиво и неуклонно готовили к войне с «коварным, умным и сильным противником». О себе могу сказать, что именно благодаря этому внутреннему состоянию к концу пребывания в учебной роте я ощутил в себе готовность применять оружие по назначению. Вырабатывался особый солдатский инстинкт.
Ничего этого не было в в/ч 11225. Через некоторое время в моей солдатской книжке появилась запись — «сапер-мостостроитель». Но это, как и моя комсомольская должность, было не более чем формальностью. Позже, когда мне пришлось иметь дело с полковыми документами, я встретил по отношению к нашему полку термин — «многоцелевой». И термин этот оказался более чем оправданным.
После первого моего письма с 77-го разъезда жизнь стала стремительно меняться. Вагоны с техникой, стройматериалами и продовольствием начали приходить регулярно. Нам отвели огромную огороженную территорию, где складировалось содержимое прибывающих вагонов и которую надо было тщательно охранять. Из тех же сорока семи человек надо было теперь выделять караул. Соответственно, в караул мы ходили по известной армейской поговорке «Через день на ремень». То есть постоянно.
Но настроение было какое-то легкое. Свой стрелковый учебный полк я вспоминал без малейшей ностальгии. Несколько позже, 9 мая 1955 года: «Мама, пишешь, что я стал жить похуже. Почему ты так думаешь и какое время имеешь в виду? Хуже, чем когда? Чем в С. Гавани? Ну, нет. Я бы не хотел вернуться в это богом проклятое место. Здесь мне совсем неплохо. Физической нагрузки я не боюсь, а в остальном...»
Меня уже мало что могло испугать. Но я еще не понимал, что обязан этим именно гвардии полковнику Хотемкину.
Дома не очень представляли себе характер моего существования и его бытовой контекст. Очевидно, в этом отношении мои частые письма были недостаточно информативны.
12.IV.1955. «Мама, ты спрашиваешь, не наблюдаются ли у нас особы женского пола. Я нахожусь в очень близких отношениях с тремя из них: киркой, кувалдой и лопатой. Очень милые дамы. Конечно, не без недостатков. Кирка и лопата довольно тупые особы. Но в этом грунт виноват. А кувалда тяжеловата на подъем».
Мой саркастический ответ был не совсем точен. Рядом с 77-м разъездом, как и во многих местах восточной части нашей родины, располагалось поселение особого типа. Такие поселения почему-то называли «шанхаями». Так вот, в нашем «Шанхае» были дамы вполне определенного разбора. Я помню одну из них. Встречал на разъезде. Звали ее Татаркой... Небольшая, с оплывшим от пьянства лицом, как мне тогда казалось, немолодая, она была дамой довольно популярной. Некоторые наши ребята посещали ее. Для успеха нужна была только бутылка. Мне подобное приключение в голову не приходило.