Что касается именно западной литературы, то это был не случайный акцент. Перед армией помимо прочего моими настольными книгами были две истории западноевропейской литературы — книга профессора П.С. Когана, которого так не любил Маяковский, и университетский курс Ф. П. Шиллера. Том Когана был еще и иллюстрирован портретами писателей. Там я впервые увидел шикарную фотографию Оскара Уайльда. При моем увлечении «Портретом Дориана Грея» это было важно.
Любопытно, пока я не перечитал несколько лет назад свои армейские письма, я был уверен, что мысль о поступлении на филологический факультет появилась у меня уже после армии и спровоцировало ее писание стихов. Оказывается, намерение было фактически декларировано ровно за два года до того, как я сдал экзамены на филфак Ленинградского университета. Сдал настолько успешно, что не понадобилась армейская льгота. И теперь я испытываю некоторую неловкость, поскольку неоднократно в разных интервью вводил в заблуждение почтенную публику.
Я совсем было втянулся в разнообразный физический труд. А он был и в самом деле разнообразный, поскольку иногда возникали совершенно неожиданные ситуации.
20.IV.1955. «Недавно занимались которое так не
нравилось Айболиту: „Ох, трудная это работа: из болота тащить бегемота!" Тащили мы, правда, не бегемота, а студебекера, но разница невелика. Целую ночь тащили его по болотам до дороги. Вымокли, как черти».
Подобные подвиги нам пришлось совершать два или три раза.
Наша землянка стояла на краю невысокого плато, тянувшегося степью до отдаленных гор. На нем располагался и аэродром. А ниже — к северу — лежала обширная равнина. Весной, когда таял снег и шли обильные дожди, она превращалась в подобие гигантского болота. Часть полкового имущества перебрасывали из Дацана на студебекерах, которым приходилось эту равнину пересекать. И даже эти мощные машины иногда вязли и буксовали. Тогда — часто среди ночи — старший лейтенант Мелешко поднимал нас по тревоге, и мы отправлялись выручать транспорт. Делалось это просто — все, кто не был занят в карауле, то есть порядка тридцати человек, брались за длинный буксировочный трос и добавляли свои силы к тем лошадиным, которые работали в моторе студебекера. Машины застревали иногда в нескольких километрах от твердого грунта, и мы как бурлаки — по щиколотку, а то и глубже, в грязи и воде — волокли своего тяжело нагруженного «бегемота» несколько часов. Правда, в отличие от ночных тревог в в/ч 01106, нас в таких случаях не поднимали в положенное время, а давали выспаться.
Мокрую и грязную одежду мы расстилали на нарах под нашими тонкими тюфяками, и за несколько часов она более или менее высыхала.
0 строительстве мифического аэродрома, слухи о котором бродили в полку, речи уже не было. Равно как не было речи о нашей штатной профессии — никто явно не собирался обучать нас искусству наведения мостов в боевых условиях. Нам предстояло, как уже говорилось, строить себе щитовые казармы, а также и все необходимое для военного городка — штаб, клуб, столовую и прочие служебные здания.
Полк — две с лишним тысячи нижних чинов, и соответствующе планировался масштаб строительства. Не говоря уже об офицерском коттеджном городке.
Чем мы будем заниматься потом, подозреваю, не знало и наше командование.
Хотя, надо отдать должное подполковнику Коротченко, он старался сделать все от него зависящее, чтобы полк выглядел как можно представительнее. В частности, мы еще не знали, успеем ли построить казармы до морозов, а он уже организовал полковой оркестр. К сожалению, оркестр располагался рядом с палатками нашего взвода и с его стороны постоянно доносилось всяческое дудение, завывание, хрипение, барабанный бой. Оркестранты репетировали целыми днями, и когда мы возвращались с работы, эта какофония сильно раздражала. Но зато впоследствии все перемещения подразделений полка — командировки, сколько-нибудь серьезные передислокации — сопровождал великий марш «Прощание славянки», что придавало этим событиям торжественность и значительность.
Через некоторое время в полку появилась и футбольная команда. Это были большие бездельники и любимцы комполка...
О своих грандиозных литературных планах я почти перестал писать. И это симптоматично. Уже не было острой потребности замещать реальность фантазиями. Этот мотив проскальзывал иногда по конкретным поводам. Например, мои родители всерьез восприняли придуманную мной наивную историю — происшествие на посту, и мама посоветовала мне подумать о рассказе на этот сюжет.
9.V.1955. «Увы, товарищи, рассказы о коровах, нападающих на часовых, не мое амплуа. Если я когда-нибудь буду писать, то юмористические рассказы в число моих произведений не войдут. Больше всего меня привлекает жанр исторического романа типа „Генриха IV" Манна».
Имелась в виду «Юность Генриха IV» Генриха Манна, роман, на мой вкус, необычайно умный и обаятельный, который я фрагментами знал наизусть и который и сейчас — через шестьдесят лет — считаю образцом исторической прозы наряду со «Смертью Вазир-Мухтара» Тынянова.
Кстати о числе, которым датировано это письмо. 9 мая в те времена не вызывало никаких ассоциаций. Мне в голову не приходило поздравить родных с Днем Победы. Этот день был властью зачеркнут и забыт. Никаких мероприятий, ему посвященных, в армии не было. Что уж говорить о гражданке...
В конце июня моя жизнь неожиданно изменилась. Изменил ее Юра Рыбин.
Как я говорил, мы с Юрой, Левой Сизовым и Леней Турчиным подружились в Цугуловском Дацане, а позже, когда полк собрался на месте дислокации и образовалась постоянная структура, мы оказались с Левой и Леней в одной роте, Лева стал ротным писарем, а Леня, как и я, работал киркой и лопатой. Юра, с его профессиональным опытом строителя, занял высокий пост старшего нормировщика батальона.
Разговоры о хозрасчете оказались правдой. Дело было не только в начислении заработков. При том размахе и серьезности работ, которые предстояли личному составу, необходимы были контроль и учет, отслеживание темпа строительства. Отсюда и появление должностей ротных и батальонных нормировщиков. Никого не радовала перспектива встретить здешнюю осень и тем более зиму в палатках. Времени для возведения казарм оставалось, таким образом, не больше трех месяцев. А специалистов, по моим воспоминаниям, было совсем немного.
Был капитан Кривошеин, зампотех нашего батальона, то есть заместитель командира батальона по технической части. Сапер-фронтовик. Я слышал его рассказ, как они во время войны наводили переправы. Был зампотех полка майор Гинзбург, поразивший меня тем, что ходил — единственный — в белоснежном кителе. Тоже фронтовик. Уж не помню, при каких обстоятельствах он мне рассказал, что жил в Ленинграде на Невском, 114. (Я сообщил об этом в одном из писем.) После войны его демобилизовали, а теперь призвали снова.
В штабе полка работали два молодых веселых лейтенанта, носивших почему-то голубые погоны и летные эмблемы. Оба они были инженеры-строители, получившие офицерские звания на военных кафедрах своих институтов. Почему на них была летная форма? Возможно, слухи о строительстве аэродрома имели под собой какое-то основание, полк формировали под эту конкретную задачу и этих лейтенантов призвали по военно-воздушному ведомству.
Вообще история странная. Зачем было наспех формировать строевой инженерно-саперный полк, нашпиговывать его боевыми офицерами, а затем использовать как стройбат?
Раз уж речь зашла об офицерах, то должен вспомнить кроме гвардии майора Мурзинцева, замполита батальона, который никак не соответствовал предвзятому мнению о политработниках, еще одного майора — начальника штаба нашего батальона гвардии майора Ширалиева. Крупный, я бы даже сказал — тучный, с абсолютно черными вьющимися волосами и столь же абсолютно черными выпуклыми глазами, Ширалиев производил впечатление грозное. Да он и был, когда требовалось, весьма суров. Во время войны он командовал ротой танкового десанта, и китель его украшали четыре ряда наградных планок... Меня заинтересовала одна из них — ярко- голубая. Ни у кого из других офицеров-фронтовиков я такой не видел. Позже, когда по обстоятельствам, о которых скоро пойдет речь, мне приходилось видеться с ним почти ежедневно, я как-то спросил его — как и положено, попросив разрешения обратиться, — что это за награда. «Чешская», — ответил он.
Ширалиев говорил, что он перс. Возможно.
Так вот, о перемене моей жизни.
26.VI.1955. «Мне, наверно, в ближайшие дни придется снова изменить профессию и стать ротным нормировщиком. Приступлю к своим обязанностям с 1 июля. Если работа будет по душе, буду работать, не будет—уйду».
Забегая вперед, могу сказать, что гвардии майор Ширалиев играл определяющую роль в моей служебной судьбе, а в конце концов едва не изменил мое жизненное направление весьма фундаментально...
Должность ротного нормировщика мне предложил Юра Рыбин. И не только по дружбе. Должность эту уже занимал ленинградец Глеб Менгден, о котором я писал в одном из писем — «хороший парень, но отчаянный болтун». Глеб тоже окончил десятилетку, успел поработать на заводе, почему не поступил в институт—не помню. Он с работой, как сказал Юра, не справился. А Юра как старший нормировщик батальона отвечал за ведение дел.
Для того чтобы выполнять эту работу, нужны были тщательность и усидчивость, которыми я в школе отнюдь не отличался. Но тут деваться было некуда. Мне очень не хотелось подвести Юру. В мои обязанности входил учет результатов работ, классификация их по нормативам и подсчет процентов по отношению к плановому заданию. Потом мои рапорты шли в штаб батальона к Рыбину, а затем в полковую бухгалтерию, где получали финансовое оформление.
Личный состав роты не мог похвастаться строительной квалификацией. Было н