— Я. Г.), материалы. Скоро уедем отсюда. Куда — точно не известно. Слышал, что на север по Лене, в городок Осетрово, где-то в Якутии, что ли. Там заживем спокойнее. Да и новые места интересно посмотреть. Я на Лене еще не был. На Ангару насмотрелся вдоволь. 23-го выслал бандеролью „Жиль Блаза". Дело в том, что преподобный майор, которому я его привез, уехал в отпуск, так как ухитрился заболеть, и вернулся только 21-го числа. Я очень здоров. Аппетит — хоть отбавляй. Я получаю теперь не 40, как раньше, а 100 руб. Из этого следует: во-первых, то, что не следует присылать мне больше денег, во-вторых, я это время усиленно подкармливаюсь. Здесь в магазине, возле нашего объекта, каждый день продается что-нибудь белое. А однажды я даже арбуз купил. Вот такая райская жизнь пошла.
Как вы, товарищи? Давно от вас ничего нет. Не ждите моих писем, пишите почем зря. Привет всем, всем, всем,
Целую, Яша.
Перевод получил. Спасибо большое».
Особого комментария тут не требуется. Не могу только вспомнить, какому из моих гвардии майоров понадобился плутовской роман Лесажа. Я, стало быть, привез книгу, когда был в отпуске, с тем чтобы вернуть в родительскую библиотеку.
Объект возле магазина, о котором идет речь, — очевидно, офицерские домики, к строительству которых мы вернулись, закончив бетонную дорогу от станции к аэродрому. Ситуация, конечно, абсурдная. Как только мы построили в монгольской степи здоровенный городок на 2000 человек со всей инфраструктурой, так нас немедленно перебросили в алзамайскую тайгу. Теперь нам явно предстояла передислокация, поскольку провести сибирскую зиму в палатках было нереально. Зачем мы строили этот офицерский поселок, которым нашим офицерам не суждено было воспользоваться? Плановое хозяйство...
Все, однако, сложилось по-иному.
Не помню точной даты, но, скорее всего, в начале октября, когда всем уже надоела неопределенность, я спросил Ширалиева, что же нас ждет. Эту сцену я хорошо запомнил. Он как-то тяжело помолчал и сказал: «Нас расформировывают».
Это была неожиданность.
Через некоторое время все более или менее прояснилось. Полк действительно расформировывали. Рядовой состав, отслуживший два года, демобилизовывали. Сержантов и старшин, не выслуживших три года, отправляли дослуживать в другие части. Офицеры, соответственно, тоже получали назначения. Кроме тех, кого отправляли в запас — по желанию или в приказном порядке.
Таким образом, мои лычки добавляли мне год службы. Я, однако же, не воспринял это как трагедию. Я понимал, что такого психологического комфорта, как в в/ч 11225, не будет. Но за сбывшуюся честолюбивую мечту приходилось платить.
В начале двадцатых чисел октября Ширалиев вызвал меня. Я не ручаюсь за слова, но смысл нашего разговора я забыть не мог. И читатель поймет почему.
Ширалиев сказал приблизительно следующее: «Есть два варианта. Я получил назначение. Если хочешь, поехали со мной. Я беру несколько человек. Быстро получишь старшину, и будем служить. Через год, если захочешь, останешься на сверхсрочную, а нет, так демобилизуешься. Другой вариант. Я могу оформить на тебя документы как на рядового. И поедешь домой первым эшелоном. Решай. Завтра ответишь».
Повезло мне с командирами.
Не могу сказать, что я всю ночь не спал. Со сном у меня все было в порядке, и не скажу, что решать было легко. Я пожалел, что не спросил у майора, куда он назначен. Если бы это были какие-нибудь экзотические места, хотя бы Крайний Север, и какая-нибудь серьезная строевая часть, я бы сильно колебался.
Конечно, соблазнительно было попробовать себя в роли ротного старшины. Я вспомнил нашего старшину в в/ч 01106. Очень значительная фигура. Он жил в каптерке, вставал одновременно с ротой, но шел умываться с полотенцем на шее, когда мы уже строились для выхода на физзарядку. Иногда он сам водил роту в кино или в клуб. Иногда выходил во время занятий физо и показывал безукоризненно выполненную «склепку»... Жил своей автономной жизнью и был почти что запанибрата с командиром роты...
Но с другой стороны — а книги? а музыка? а Эрмитаж, в котором я проводил часы, будучи с восьмого класса читателем эрмитажной библиотеки? Если служить дальше — не отобьет ли эта жизнь вкус к той, столь ценной и естественной для меня? А «наполеоновские планы» касательно исторических романов?
Утром я сказал гвардии майору, что выбрал второй вариант. Он кивнул. Лычки я спорол только перед самой отправкой, чтобы не отвечать на вопросы своих подчиненных. Каким образом Ширалиев вернул меня в прежнее состояние, я не спрашивал. Очевидно, в той суете и неразберихе, которая началась после приказа о расформировании, никого такие мелочи не интересовали. А вся документация была в руках начштаба. Ситуацию упрощало то, что за три месяца сержантства я не удосужился отнести в штаб свою солдатскую книжку, чтобы записать новое звание. Как бы вышел из положения начштаба, если бы запись была сделана? Оформил новую книжку? Возможно. Он был опытный штабист.
Любопытно, что это саморазжалование нисколько меня не огорчило. Лычки я выслужил, и этого было достаточно. Стало быть, не в лычках дело...
Грустно было прощаться с друзьями.
Был у меня во взводе чрезвычайно нелепый парень Боря Миронюк из Западной Украины. Косоглазый, неуклюжий. Вот передо мной его изображение — он даже пилотку толком носить не научился. Над ним посмеивались, хотя и не обижали. Такого не было в заводе. Но я ему, условно говоря, покровительствовал. Он робко попросил разрешения подарить свою фотографию. И написал на обороте малограмотным почерком: «На долгую (Пропустил слово «память».—Я. Г.)и незабываемому своему ком. од. (т.е. командиру отделения.—Я. Г.)от Миронюка Бориса. 24/Х 54 р. (т.е. року. —Я. Г.)».
Я и тогда был тронут, да и теперь приятно.
Старшина Калмыков тоже подарил фотографию с философской надписью: «На долгую и добрую память Гордину Яше от Владимира Калмыкова.
Вспомнишь — спасибо,
Забудешь — не диво.
В жизни случается все».
Лева Сизов написал на обороте фотографии: «На память другу по совместной службе Яше от Левы Сизова.
24.10.56 г.
Ст. Белая.
Вспомни, Яша, Дацан, 77 разъезд, Алзамай, Белую, как мы жили не тужили, мерзли и мечтали о лучших в нашей жизни днях».
Стась Луцкий подарил фотографию, где он еще младший сержант, но зато в офицерской фуражке. Очевидно, фотографии со старшинскими погонами не было под рукой, а может быть, Стась больше себе нравился в фуражке.
На обороте: «На память с неизменной признательностью Гордину Якову.
Всевышней волею пророка
Вы едете в свой Ленинград.
Примите солдатские строки,
Храните как дружбу солдат.
24/Х.1956 г. Ст. Белая».
Мы с ним, как я писал, были на «вы». Но Стась, натура романтическая, расчувствовался и к фотографии приложил на тетрадном листке стихи, с другим обращением.
На память
(Прощальная Ода, бездарная,
но от всего сердца, Гордину Якову.)
Иногда мы грустно жили,
Друг мой милый, дорогой.
Радость бедную делили
Мы с тобой не раз порой.
Было все — мороз, бураны,
Лес, дорога и дома.
То подъемы слишком рано,
То с отбоем кутерьма.
И палатка подвергалась
Нападенью всех ветров,
Наша юность закалялась
Силой, мужеством трудов,
Романтизмы все забылись,
И, до боли зубы сжав,
Мы вперед всегда стремились,
Долг Отчизне свой отдав.
Иногда мы грустно жили,
Друг мой милый, дорогой.
Навсегда мы сохранили
Память дружбы боевой.
23/Х.1956 г. Ст. Белая».
Сережа Мороз, командир 3-го взвода, подарил фотографию маленькую, но зато — в отличие от Стася — в старшинских погонах. Стихов он не писал, но приложил листок с адресом и наставлением: «Писать раз у месяц». Адрес — Винницкая обл. Брауловский р-н, с. Марьяновка, Мороз Сергею Аникиевичу.
А вот фотография моего взводного, Миши Чигвинцева — крепкое скуластое напряженное лицо. Он здесь разжалованный.
Судя по моему военному билету, приказ по полку о демобилизации появился 24 октября 1956 года. А в конце месяца я сел в поезд, идущий на запад, домой.
По известному выражению, я возвращался в другую страну. Ни о XX съезде, ни о речи Хрущева — февраль 1956 года — мы в алзамайской тайге не слыхали. И венгерские события, совпавшие с расформированием нашего полка, нас не задели.
Настроение было прекрасное, и я не предполагал, что через некоторое время пожалею о своем решении.
«Военно-полевая» рефлексия началась на втором курсе университета. Я затосковал. Исторические романы как-то не шли. Стихи и выступления, новые друзья — этого оказалось недостаточно. Несколько месяцев на целине летом-осенью 1958 года притушили мое беспокойство, но в пятьдесят девятом я уже был уверен, что жизнь надо снова менять — как в 1954-м. У меня были самые фантастические планы, например, окончить курсы шоферов и поехать в Сибирь работать на лесовозе — алзамайские реминисценции. Как ни нелепо это сейчас звучит, мне очень хотелось повоевать, у меня были, очевидно в пятьдесят девятом, стихи, которые начинались так:
Я пойду волонтером на Кубу.
Я опять получу карабин.
Будут в солнечной слякоти губы.
А потом они будут в крови.
В этом не было никакого революционного романтизма, присущего тогда многим. Вспомним восторженные стихи Евтушенко. Я уже этого был начисто лишен. Как и иллюзий относительно советской власти. Просто Куба была в это время местом, где воевали.