– Так и пиши. Поздравляю с 7 ноября, праздником Великой революции, – ответила бабушка и унеслась в типографию.
Мама подписала пару посланий и плюнула. Она проложила несколько открыток копиркой и вставила получившуюся конструкцию в пишущую машинку. Бойко начала стучать по клавишам. Работа стала двигаться заметно быстрее. Четыре копирки машинка уже не тянула, но три открытки выглядели вполне прилично. Чтобы как-то придать открыткам душевность, мама ставила бабушкину подпись, которую мастерски научилась подделывать еще в третьем классе, а к десятому достигла совершенства исполнения.
Она отпечатала стопку и со спокойной душой пошла на почту. Там быстренько все отправила и пошла домой пить вино.
Скандал случился аккурат на «красный день календаря» – открытки, отправленные заранее, дошли вовремя. Бабушкин редакционный телефон разрывался. Звонили со всех концов Советского Союза. Телефонистка Лариса, дежурившая на почте, чуть с ума не сошла от ужаса, первой заподозрив неладное. Столько звонков – значит, что-то случилось.
А случилось следующее. То ли мама была уставшей (это она настаивала на этой версии, я-то думаю, что просто начала пить вино еще в поезде и по приезде продолжила), но на открытках – через одну – в слове «ноября», вместо буквы «эр» стояла «эл». Я подозреваю, мама про себя ругалась этим самым словом, печатая поздравления, поэтому «л» невольно опечатывалось, и не один раз. Что кричало подсознание, то пальцы и выстукивали по клавишам. Естественно, текст она не проверяла. Хорошо, что бабушкины друзья обладали чувством юмора, а ведь тогда за такую опечатку можно было и в лагерь загреметь. Бабушка с мамой после этого месяца два не разговаривала.
Сейчас уже мама пишет мне эсэмэски – можно сказать, в современном телеграфном жанре – странного содержания. Обычно подписывается инициалами. Иногда может написать: «навеки ваша», из чего я заключаю, что она хорошо себя чувствует, может, новый шланг для полива на дачу купила. Моему мужу, своему зятю, журналисту, она пишет: «Читала. Гений. Горжусь знакомством. Насос». Это означает, что у мамы на даче полетел какой-то очередной насос и надо перевести ей деньги на карту. Если сумма перевода оказывается существенно больше той, чем она ожидала, то зять получает эсэмэс: «Никогда в тебе не сомневалась». Мы уезжали в отпуск, и муж отправил теще, так сказать, «матпомощь» сразу на несколько месяцев вперед и немедленно получил ответ: «Спасибо за внуков и счастливую старость!»
Мой шестнадцатилетний сын тоже предпочитает жанр эсэмэс. Мои сообщения он зачитывает друзьям. Это залог наших с ним добрых отношений. Когда он задерживается, я пишу «Хьюстон, у нас проблемы?» «Папа едет домой. Или скажи, когда ты будешь, или – версия для печати». «Рыба уже пять раз умерла своей смертью. Когда домой ужинать?» «С тебя бутылка. Прости, не тебе». «Когда домой? (читать с тревожно-вопросительной интонацией)». «Папа спрашивает – ты как? Хор и норм я уже сказала от твоего имени. Нужны подробности, когда придешь». «Ты ел? Что ты ел? Где ты ел? Там и ночевать оставайся!» «Ты не голодный? Не замерз?» «Или ты отрываешься от девушки и идешь домой, или она прочтет о себе в следующей книге». И ответ: «Мам, это шантаж. И вообще – тебя интересует только мой желудок? Подумай о моей душе!»
Прививка от профессии, или Чего хотят женщины
Главным смыслом жизни для бабушки была профессия. Районная газета, в которой бабушка служила главным редактором, стала для нее и семьей, и страстью, и любимым делом. Всем. Бабушка много лет страдала бессонницей. Просыпалась в два часа ночи, во сколько бы ни легла вечером, и не могла сомкнуть глаз. Она думала, писала мысленно репортажи, строила планы по развитию газеты. Я помню, как однажды проснулась ночью от грохота и увидела бабушку, которая вытирала пыль. Ходила по дому в ночной рубашке, что-то сама с собой обсуждала и терла полки книжного шкафа, смахивала невидимые пылинки с телевизора. Ей не нужен был фонарик или дополнительное освещение – каждую ночь она протирала пыль. Я вскоре привыкла. Но когда приезжала мама, она пугалась и заставляла бабушку принять таблетку или выпить капли и непременно лечь в постель.
– Я не могу. Ночью я думаю, днем пишу. Я так привыкла, – объясняла бабушка.
Но мама беспокоилась о ее здоровье и настаивала на каплях.
– Если я буду пить капли, ничего не напишу утром. Не смогу думать. Мне нужна моя бессонница, иначе мне не хватит времени.
Днем бабушка была занята редакционными делами, а ночи посвящала собственному творчеству. Она придумывала идеи для книги или репортажа. Самые лучшие заголовки для статей ей тоже приходили в голову только по ночам.
– Я же хожу в темноте, никому не мешаю, – говорила бабушка, но мама подарила ей сначала торшер, а потом ночник. Бабушка благодарила, но никогда не включала ни тот, ни другой.
Когда мама была молодой, бабушка мечтала передать ей страсть к профессии. И всячески привлекала к делам редакции. Она даже пошла против своих принципов – а больше всего на свете бабушка не терпела кумовства – и устроила свою дочь стажером в редакцию. Мама продержалась на работе где-то месяц с небольшим.
Ей в помощь бабушка назначила младшего корреспондента Романа. Тот немедленно влюбился в свою подопечную и слова ей поперек сказать не мог. Все статьи писал за маму Роман. Бабушка, конечно, все знала, но не оставляла надежд пробудить в дочери творческую жилку.
– Поедешь в соседнее село. Там коровник. Дают такие показатели по дойке, что об этом нельзя не написать. Передовики производства. Уникальная технология. Напишешь заметку, – объявила бабушка маме.
– Я не хочу к коровам, – сказала мама.
– Ты репортер. Мало ли куда ты хочешь ехать, а куда не хочешь. Надо. Без репортажа не возвращайся.
– Роман со мной поедет?
– Да, он поедет с тобой. Но только потому, что речь идет о важном материале. Статью напишешь ты, а не Роман, и текст должен лежать у меня на столе утром. И учти, я знаю, как пишет Роман. Он будет тебя контролировать, но не вмешиваться.
Мама не стала напоминать бабушке о том, что у нее в жизни было только два страха – она панически боялась гусей и коров. С возрастом появился еще один – высоты. Наша московская квартира находилась на восьмом этаже, и мама никогда близко к окну не подходила. Если надо было задернуть занавески, она всегда просила меня. Помыть окна даже с внутренней стороны для нее казалось немыслимым испытанием, их тоже мыла я. Отчего-то мама не боялась, что ребенок может вывалиться. Я совершенно не боялась высоты – и мне нравилось мыть окна. Два раза в год – весной и осенью – под нашими окнами собиралась толпа народу и соседи начинали звонить в милицию, сообщая, что маленькая девочка стоит в раскрытом настежь окне. После очередного милицейского рейда мама все-таки додумалась просить мыть окна или соседок, или «службу быта».
Откуда у нее появилась последняя фобия, я не знаю до сих пор, зато про гусей и коров мама мне рассказывала. У бабушки жил гусь Руслан (ей нравилось это имя. Я застала кота Руслана, петуха Руслана и козла Руслана, правда, не нашего, а соседского. Но поскольку он пасся у нас в огороде, то считался вроде как общим). Как считалось общим и персиковое дерево, которое росло на соседском участке, но главной своей веткой, на которой вызревали лучшие плоды, клонилось в нашу сторону.
Так вот, любимый бабушкин гусь Руслан жил во дворе редакции. Поначалу он жил в нашем дворе, но не нашел общего языка с козлом, тоже Русланом. Те друг друга терпеть не могли безо всякой на то причины. Старались вообще не встречаться на одной дороге и в одном огороде. А если встречались – начинался скандал. Гусь орал до хрипоты, козел блеял так, что закладывало уши. Они не дрались, просто стояли и орали. Поэтому бабушка перевела гуся в редакцию. Какую он приносил пользу, никто не знал. Но он прекрасно себя чувствовал. Бабушка ласково звала его Русик (впрочем, как и кота, и петуха, и козла), кормила, поила, и тот даже позволял погладить себя по крылу. Опять же было удивительно, что гусь «ничего не делал», а в селе все животные должны были отрабатывать свою похлебку с накрошенным хлебом и уж тем более дорогой и дефицитный комбикорм и пшенную кашу, которой кормили маленьких детей, цыплят, утят и других ценных членов семьи.
Петухи, которые не исполняли свой долг, отправлялись на бульон. Куры, которые не несли яйца, отправлялись туда же. Козы, коровы, бараны, которые не отрабатывали свой корм, отправлялись в «кафэ» Альбины на задний двор, где их резал однорукий фотограф Алик.
При чем здесь фотограф? И почему однорукий? Алик потерял руку в аварии. До аварии он был мясником, профессионально резал бычков, баранов. Жарил мясо. После потери руки Алик не мог понять, как жить дальше. Потеря руки его волновала меньше, чем потеря смысла жизни. Он не знал, как жить дальше в глобальном смысле слова. Больше всего его угнетало то, что та авария была совсем странной – дорогу он знал как свои пять пальцев, был трезв как стекло, ехал аккуратно. И почему так? Алик спрашивал у себя, почему он потерял руку, зачем потерял руку и что это значит? Поскольку никто в селе дать ответ на этот вопрос не мог, да и не задавался никто философскими вопросами, Алик в поисках истины добрел до редакции и задал сакраментальные вопросы: «Что делать?» и «Кто виноват?» моей бабушке, женщине образованной, тонко чувствующей и странной. Бабушке в тот момент было совершенно плевать на психологию, философию и прочие душевные страдания. Ей не давала покоя одна проблема – в редакции отсутствовал фотограф-репортер. И бабушка с ног сбилась в поисках какого-нибудь молодого парня, который бы умел снимать комбайны, уборку урожая, разрушенный дом в селе, лица, движения, пейзажи, реки, детей, делал бы случайные зарисовки из жизни обычных сельских жителей.
Официальный фотограф в селе, конечно, был. И фотоателье имелось. Руководил им бессменный и главный фотомастер села, уважаемый Альберт Асланбекович. Дядя Бети, как его все называли, считал, что снимать можно только очень нарядных детей и очень нарядных родителей, которые стоят смирно, держат позу, не улыбаются и всем своим видом выражают кавказское достоинство. К дяде Бети приходили сняться для семейного торжественного портрета, который бы занял достойное место в рамочке на стене спальни. Часто он фотографировал молодых девушек, чтобы потом этот портрет матери, тетушки, бабушки и прочие сватьи показывали на торжествах и восхваляли неземную красоту потенциальной невесты. Дядя Бети работал долго и тщательно – младенцы успевали сто раз поплакать, женщины уже не делали достойный вид, они едва на ногах держались, мужчины так усаживались в кр