Она работала в таверне, но ее голос остался мелодичным и не испорченным грубым акцентом. Она доила коров этими изящными руками; подвязав волосы, скребла полы. Почему это не важно? У нее были все возможности узнать его тайну и воспользоваться ею к своей выгоде, а он оправдывает ее.
Он откинул с ее лица пряди волос, испытывая необъяснимую нежность, как будто она была доверившимся ему ребенком. Она не просто мила — очаровательна! Настоящий херувим в облаке шелка и атласа, с распущенными кудрями — образ, сошедший с картины Герчино «Мадонна с младенцем».
«Арчер, ты законченный осел!»
В дверь постучали — негромко и почтительно. Берни оправила пеньюар, взбила волосы, вздернула и опустила подбородок.
— Войдите, — мягко произнесла она, решив, что не стоит сразу показывать свою заинтересованность.
— Я принес вино, как вы велели, мадам.
Лакей, красивый блондин, остановился по стойке «смирно», и все бы ничего, но она не была его командиром, и верхняя пуговица его ливреи была расстегнута.
— Белое? От красного у меня болит голова. Но возможно, это оттого, что я слишком много выпила его в последний раз. Такое может быть, как ты думаешь?
Ухмылка на секунду прорезала загорелое лицо, и оно снова приняло непроницаемое выражение.
— Не знаю, мэм.
— Тебя зовут Питер?
— Да.
— И ты недавно в Сандерхерсте?
— Недавно. — В его голосе проскальзывал чуть заметный ирландский акцент.
— Не нужно так осторожничать, Питер, я стараюсь быть приятной.
— Вы это так называете?
— А как бы ты это назвал?
Его взгляд обжег ее, медленно прошелся по ее полуобнаженному телу.
— Я бы назвал это совращением и не хочу иметь с этим ничего общего, — сказал Питер.
— Прошу прощения?
— Именно. Стыдитесь, Бернадетт Сент-Джон! Преследовать мужчину таким образом! Если мы и окажемся в постели, это будет потому, что я этого захочу, а не потому, что вы поманили меня пальцем.
— И это правильно?
— Да, правильно. И если вы хотя бы наполовину такая женщина, как я представляю, вы дождетесь этого.
— Дождусь?
Его лицо осветилось улыбкой мужского удовлетворения. Берни едва не запустила в него вазой.
— Да, Берни. Это того стоит. А пока пусть вам прислуживают горничные.
Она еще долго смотрела на закрывшуюся за ним дверь.
Глава 27
Берни настояла, чтобы Арчер и Мэри-Кейт обедали вместе с ней в парадной столовой. Мэри-Кейт видела ее, когда прохаживалась по зале. Прислуживать здесь она могла бы. Есть? Никогда!
Мэри-Кейт настойчиво попросила приносить поднос в ее комнату. Она могла бы избавить молоденькую служанку от лишней работы, но на это был наложен запрет, провозглашенный таким зычным голосом, что наверняка. вся прислуга Сандерхерста, числом более тридцати человек, услышала его.
— Если он считает тебя достаточно хорошей для своей постели, то нет причин не сидеть с тобой за одним столом. Разве не так, Арчер?
Не удовольствовавшись простым унижением, Берни пошла дальше и вовлекла в дискуссию Арчера.
Мэри-Кейт следовало бы отстоять свою просьбу, но за прошедшую неделю она поняла, что у графини Сандерхерст железная воля. Взять хотя бы имя Она наотрез отказывалась отзываться на какое-нибудь другое обращение, кроме Берни, настаивая, что даже более демократична, чем Мэри-Кейт, хотя молодая женщина отнюдь не страдала этим недостатком.
Берни вряд ли подозревала, что вопрос о том, как к ней обращаться, составляет не самую главную заботу молодой женщины. Мэри-Кейт пребывала в сильном смущении, испытывала неуверенность, не находила себе места. Ночи были заполнены страстью, приправленной весельем. А дни — теплом, дружбой и отдыхом, какого она никогда не знала. И все равно Мэри-Кейт чувствовала, что здесь ей не место. Она оставалась в Сандерхерсте не из-за удобств или алчности, в чем, как она думала, подозревает ее Арчер. Впрочем, ей не хватало мужества спросить его об этом. Она безудержно наслаждалась новыми ощущениями.
Ведь эти счастливые дни никогда больше не повторятся в ее жизни. И за ночами, когда она не могла дождаться звука его шагов, и по утрам, просыпаясь рядом с ним, принимая его поцелуи и снова позволяя увлекать себя в пучину страсти, — она помнила, что должна уйти отсюда. Она должна была обрести семью, и любимого, которому будет принадлежать, и, может быть, дом, который с большим правом будет называть своим.
Но вечером она притворится, что владеет этим дворцом и этим принцем. На Арчера работали лучшие портные. Такое совершенство одежды и украшений доступно или очень богатым людям, или тем, кто целыми днями ничего не делает и занимается только своими нарядами. Вечернюю одежду он носил с изяществом, которого трудно было ожидать от такого крупного мужчины. Однако искорки в глазах не совсем соответствовали строгому черному фраку и белоснежному кружеву жабо.
— Думаю, Берни, что Мэри-Кейт внесет недостающее равновесие в наши вечерние беседы.
— Ну вот, Мэри-Кейт, я была права. Мужчина вполне демократичен в своих убеждениях, что и послужит темой разговора сегодня за обедом.
Так и случилось. Говорили о работорговле, которую Берни нашла предосудительной, а Арчер согласился с ее мнением. Обсуждали высокие цены на импортируемые продукты и сообщенную Берни новость о том, что французские революционеры превратили сады Тюильри в картофельные поля.
— Эти глупцы издали дурацкий закон, мои дорогие, по которому под страхом смертной казни можно съесть только один фунт мяса в неделю.
— Очень похоже на французов.
— Ты предубежден против них, Арчер.
— А что прикажешь делать, мама, хвалить этих дураков за то, что они уничтожили лучшие умы своей страны, или за то, что ввели революционный календарь с такими названиями месяцев, как термидор и фруктидор?
— Французский повар у него только из-за меня, — пояснила Берни, обращаясь к Мэри-Кейт. — Я наняла Альфонса очень давно. Мне кажется, сын ненавидит этого человека, потому что Альфонс превосходит его в способности предаваться размышлениям. Арчер обычно впадает в меланхолию, когда идет дождь.
— На небе ни облачка, мама.
— Я всего лишь прибегла к метафоре, дорогой. Ты заметила, Мэри-Кейт, он называет меня мамой, только когда жутко недоволен мной?
— Я же здесь, еще не сбежал из вашей компании, — сказал Арчер, прежде чем успела ответить Мэри-Кейт.
— Это было бы стыдно с твоей стороны, мой милый. Мы, женщины, поступаем, как герои Гомера.
— С возрастом ты стала хуже, мама, я не способен тебя контролировать. Надо было подложить тебе в постель ту лягушку.
— О, ты проделывал со мной и худшие вещи, Арчер! Ты кричал во сне. Ничто на свете не пугало меня сильнее, ничто из того, что мог изобрести твой лихорадочный ум мальчишки, не достигало такого эффекта.
Мэри-Кейт, замерев, наблюдала за их пикировкой. Как они похожи — оба упрямые, самоуверенные, решительные. Сразу видно, что они обожают друг друга.
— Расскажите мне об Индии, Берни. Я слышала, что там жарко и пыльно и местные жители обожествляют коров. Это правда?
Краем глаза Мэри-Кейт поймала благодарный взгляд Арчера. Она подперла подбородок рукой и с готовностью устремила взгляд на Берни, потому что даже за столь короткий срок их знакомства успела узнать, что Бернадетт Сент-Джон — прирожденная рассказчица и не может устоять перед благодарной аудиторией.
Голос Берни гудел, и Мэри-Кейт вполуха слушала о правителе Хайдарабада и о начале третьей майсурской войны, запоминая достаточно, чтобы поддержать разговор, если Берни спросит ее. Но основное ее внимание было обращено на Арчера.
Каждый человек старательно охраняет свои секреты. Арчер Сент-Джон. Судя по внешнему виду, отшельник, человек, по своей натуре стремящийся к уединению. Ученый, король пряностей, брошенный муж. Каждое из этих описаний подходит ему, но ни одно в отдельности.
А что видит он, когда смотрит на нее? Вдова. Леди, совсем недавно извлеченная из таверны. Служанка, почитательница Попа, безнадежная мечтательница.
Мэри-Кейт рассеянно потерла затылок. Боль была терпимой, но ожидание почти непереносимо. Неужели очередное предупреждение? Предвестник нового видения? А она-то думала, что освободилась от них, проведя последнюю неделю без постоянных напоминаний тихого, ненавязчивого голоса о необходимости защитить мужчину, который, казалось, не желал ее защиты и, похоже, не требовал ее. Тем не менее она сделает это ради его же блага. Вот куда ее направляли. Здравый смысл, которым она так гордилась, восстал, протестуя. Любить Арчера Сент-Джона — как глупо.
Я никогда не думала, что полюблю его. Он был моим другом, к которому идешь в затруднении или когда кажется, что окружающие не понимают тебя. У него был чудесный смех, словно сверкающая в утреннем солнце роса, свежая и невинная, не тронутая никаким злом.
Я помню, как детьми мы гуляли по полям позади Сандерхерста, очарованные старинным графским домом графов Сент-Джонов. С помощью нитки, выдернутой из моей нижней юбки, и выточенного из дерева крючка мы ловили рыбу в пруду на юге владения. Он говорил, что ничего не поймает, если я буду болтать, потому что рыбе не нравятся девчоночьи голоса. Поэтому я сидела на берегу, подобрав ноги и прижав палец к губам. Я сдерживалась изо всех сил так, что он в конце концов начинал смеяться и снимал с меня обет молчания. Его улыбки походили на лето, и если я хочу вызвать в памяти это время года, мне всего лишь надо вспомнить тот день.
После счастливых лет смеха и доверия он стал казаться мне моей второй половиной, недостающей частью, куда я запрятала милые воспоминания, чудесные приметы детства. Мне нравилось, что не только он был моим Другом, но и я считалась его другом. Он мог извлечь музыку из ветра. Однажды мы сидели под деревом, и он попросил меня не двигаться. Мы слушали, как шумит в ветвях весенний ветерок, и слышали оркестр листвы.
Тогда-то я и поняла, что он может сочинять музыку, создавать ее в голове — священном вместилище разума. Он уже не был только моим, с таким талантом он принадлежал всему миру.