е книжного шкафа.
– Стряхни хотя бы частично свой угрюмый пессимизм и прививай себе чуть больше здорового девичьего тщеславия – это будет успех, – твердила она.
Истовое соблюдение этих заповедей длилось три дня. Потом я где-то подхватила грипп, хотя и в легкой форме, и, когда слонялась по кухне, занимаясь чем-то неподобающим в неподобающее время, кухарка опрокинула кастрюлю кипящего бульона и зверски обварила мне правую ступню. Тетя Элен с бабушкой уложили меня в постель; от боли я часами орала, как безумный индеец, хотя меня пичкали всяческими обезболивающими средствами. Общими усилиями ожог вместе с гриппом довели меня до легкого помешательства, а посему в доме был издан указ о моем постельном режиме вплоть до полного исцеления от обеих напастей. Таким образом я избавилась от необходимости пробегать мимо зеркал.
Не так уж сильно я занемогла, чтобы чувствовать себя несчастной, а поскольку все носились со мной как с писаной торбой, настроение у меня улучшалось. Тетя Элен оказалась прекрасной медсестрой. Каждое утро она сноровисто делала мне перевязку и не раз заходила в течение дня, чтобы поудобней уложить мою ногу. Бабушка закармливала меня всеми лакомствами, какие имелись в доме, и только успевала отправлять гонцов в Гул-Гул за добавкой. Для какой-нибудь заядлой обжоры это был бы просто рай. До меня снизошел даже мистер Хоуден: он выразил свое сочувствие в связи с досадным происшествием и ежедневно наносил мне визиты; как-то раз, в воскресенье, галантность его распространилась так далеко, что он спустился в овраг, собрал там букет папоротника «венерин волос» – первый в сезоне – и поставил его в цветочную вазу подле моей кровати. Мой дядюшка Джулиус, еще один, последний из домочадцев, не считая прислуги, уехал по каким-то делам «в глубинку» и обещал вернуться только через месяц, если не позже.
В среде «скваттократии» Боссье и Бичемы были предводителями светского общества и надежными, близкими друзьями. Бичемы жили в Полтинных Дюнах, что в двенадцати милях от Каддагата; их семейство состояло из двух незамужних дам и племянника Гарольда. Одна из тех дам была задушевной подругой тети Элен, а другая в былые годы поддерживала столь же тесные отношения с моей матерью, но в последнее время моя обнищавшая мать с ней не общалась из-за собственной гордыни. Что же до Гарольда Бичема, в Каддагате тот чувствовал себя почти так же свободно, как и в Полтинных Дюнах. Он приезжал и уезжал с той милой непринужденностью, которая принята между родственными душами из числа богатых скваттеров. Боссье и Бичемы были родственными душами во всех отношениях: принадлежали к одному кругу, придерживались одинаковых взглядов, с той лишь разницей (причем незаметной), что Боссье, хотя и не бедствовали, отнюдь не считались богатеями, тогда как Гарольд Бичем был человеком весьма и весьма состоятельным. Когда я утвердилась в роли лежачей больной, одна из двух мисс Бичем была в Мельбурне, а другая прихворнула и не смогла меня проведать, зато Гарольд наезжал регулярно, чтобы справиться о моем здоровье. Он всегда оставлял для меня гостинец – несколько румяных яблок. Такая любезность объяснялась тем, что в прошлом сезоне бабушка не сумела сохранить урожай: каддагатский сад подвергся нашествию яблоневой плодожорки.
Тетя Элен лукаво поддразнивала меня в связи с такими знаками внимания.
– К нам направляется Гарри Бичем с очередной порцией яблок, – говорила она. – Сомнений нет, он куда более расчетлив и хитер, чем мне думалось. Берет быка за рога: как только тебя увидел, сразу взялся ухаживать, чтобы не упустить. В наших краях молоденькая девушка – редкость: не успела приехать – глядишь, ее уже заарканили.
– Ты, тетушка, должна его предупредить, что я страшила: пусть и впредь возит яблоки за двенадцать миль, но только под свою ответственность, а иначе он меня увидит и огорчится, что все труды были впустую. Хотя нет, лучше меня не описывать, а то яблоки закончатся раньше времени, – отвечала я.
Тетя Элен, искусная рукодельница, полностью обшивала бабушку и себя. Теперь она и для меня шила какие-то наряды, но я не должна была их видеть до особого случая. Тетя Элен готовила приятный сюрприз и перед каждой примеркой не ленилась тщательно завязывать мне глаза. Пока бабушка с тетей были заняты по хозяйству, я, прикованная к постели, взахлеб зачитывалась содержимым своего книжного шкафчика.
То удовольствие, почти до боли утонченное, которое я извлекала из книг, и прежде всего из австралийской поэзии, не поддается описанию. В ограниченном крестьянском мирке Поссумова Лога я была лишена общения с людьми взыскательными и образованными, готовыми говорить о том, что мне дорого, но теперь нашла единомышленников, нашла себе компанию.
Причудливая магия необъятных просторов буша, дыхание широких, залитых солнцем равнин, звон бивачных колоколов, позвякивание цепочек между ремешками конской сбруи – все это, прилетая на крыльях сумеречного бриза, вошло в плоть и кровь здешних жителей и запечатлело свою повесть в сердце каждого, равно как и в моем. Им понятны красоты звездных небес, мощное чудо океана, ворожба громовых раскатов, а недвижная насыщенность закатного часа нашептывала им не только характер завтрашней погоды, но и нечто большее. Ветры и дожди говорили на одном языке с Кендаллом[18], а ведь он тоже испытал муки одиночества. Гордон, со своим печальным-печальным гуманизмом и горьким разочарованием, протянул мне руку и увлек за собой. Оставалось сожалеть лишь о том, что мне не суждено их увидеть – Байрона, Теккерея, Диккенса, Лонгфелло, Гордона, Кендалла, ибо те, кого я любила, уже мертвы, но – сладостная мысль! – Кейн, Патерсон и Лоусон[19] еще живут среди людей, дышат одним с ними воздухом… и ведь двое из них – мои соотечественники, австралийцы!
С новым рвением я постигала строгий реализм и проникновенность Лоусона, наслаждалась ароматами жизнерадостной стороны благоразумной жизни Патерсона под солнечным небом, которое он живописал величественными, властными мазками. Я заучивала их стихи наизусть, всем сердцем, и в это славное голубое вместилище, где хранятся многие приятные мечты юности, бережно опускала надежду на то, что в один прекрасный день смогу пожать руку каждому из них и прочувствовать, познать невыразимый покой и сердечное отдохновение в компании единомышленников.
Глава десятая. Эверард Грей
Перед возвращением в Каддагат дядя Джулиус ненадолго завернул в Сидней, пообещав быть дома на первой неделе сентября в компании Эверарда Грея. Этот молодой джентльмен всегда приезжал в Каддагат на Рождество, однако на сей раз, едва оправившись после болезни, он решил для разнообразия нагрянуть пораньше. Я была о нем наслышана и с любопытством ожидала встречи. Приемный сын моей бабушки, он осиротел со смертью родителей, аристократов-англичан, которые оставили его на попечение дальних родственников. Те оказались преступно неразборчивы в средствах. Откопав какую-то нестыковку в документах, понятную только стряпчим, они лишили его всей собственности и бросили на произвол судьбы – барахтаться или тонуть. Бабушка его отыскала, вырастила и отправила учиться. Из всех возможных профессий он выбрал юриспруденцию и теперь слыл наиболее перспективным молодым барристером Сиднея. Приемная мать гордилась им необычайно и любила его, как родного.
В оговоренный срок дядя Джулиус прислал телеграмму с инструкциями по найму двухместной коляски для встречи в Гул-Гуле.
К этому времени я уже оправилась и от гриппа, и от ожога, а поскольку приезд ожидался ближе к вечеру, меня сообразно такому случаю нарядили в торжественное вечернее платье и к тому же осчастливили созерцанием отражения в зеркале – впервые со дня моего появления в этом доме.
После обеда бабушка отправила меня за несколько миль с каким-то поручением; на полпути мне повстречался мистер Хоуден, который вызвался меня сопровождать. Куда бы я ни собралась после той встречи, он всякий раз увязывался следом, чем вызывал у меня досаду, потому как бабушка многократно и сурово наказывала мне не опускаться до преступного потакания мужским помыслам.
Между тем Фрэнк Хоуден сменил свою песню и теперь утверждал, будто моя внешность для него не играет роли, поскольку, красавица или нет, я самая шикарная девушка из всех ему известных. Это мнение подкреплялось тем фактом, что со мной можно поговорить о театре; помимо этого, во всей округе я оказалась единственной девушкой, а он достиг того ненасытного возраста, когда молодой мужчина должен выбрать для себя особу женского пола: хоть красавицу, хоть дурнушку, толстуху или худышку, перезрелую или молоденькую. Оттого что я стала объектом подростковых вожделений такого взрослого человека, меня охватывало гадливое отвращение.
Вернулись мы с Хоуденом под вечер, когда вдали уже показалась двухместная коляска, мчавшаяся с такой скоростью, будто в ней ехали за доктором – другой скорости дядя Джулиус не признавал.
Тетя Элен срочно отправила меня переодеваться, но к приезду путешественников я была готова лишь наполовину и не смогла выйти им навстречу. Дядя Джулиус поинтересовался, где, собственно, дочурка Люси, и тетя Элен заверила, что та появится, когда все будут одеты к ужину. Джентльмены опрокинули по рюмочке, дабы «слегка освежиться», как выразился дядя Джулиус, и пошли переодеваться, а тетя Элен вызвалась помочь мне с новыми туалетами.
– Ну вот, кто бы жаловался на свою внешность, – отметила она под конец этой церемонии. – Иди полюбуйся.
Впервые в жизни я облачилась в вечернее платье, как будто в честь важного события. В Каддагате мы наряжались по всей форме лишь в редчайших случаях. Я считаю, в наши дни вечернее платье представляет собой один из самых прелестных и самых дурацких пережитков. Ну разве это не идиотизм: рисковать своим здоровьем, обнажая на вечернем холоде руки и шею – важнейшие части тела, которые в течение дня скрыты под одеждой? Но вообще говоря, что может быть прекрасней, чем мягкая белая грудь, которая вздымается и опадает в уютном гнездышке из шелка и кружев? Любая женщина и сама делается более мягкой и женственной, когда на ней декольтированное платье. А сыщутся ли среди всего живого более приятные глазу линии, нежели контуры изящных плеч и рук? Кое-кто порицает вечерние платья – как нескромные и даже непристойные. Этим, наверное, грешат те, кому есть что скрывать – в смысле рук и грудной клетки, или же другие, не приученные к такому наряду, а потому отторгающие его за ненадобностью.