Тетя Элен повела меня в просторную старую гостиную, сейчас озаренную светом. На кронштейнах в каждом из четырех углов были закреплены массивные лампы, с потолка свисала люстра, а от крышки рояля во множестве отражались огни канделябров. Никогда еще я не видела здесь такого буйства света. С неделю, а то и дольше мы с тетушкой вечерами занимали эту комнату, но для освещения использовали одну-единственную свечу, поставленную на рояль. Для наших целей этого было достаточно. Тетя Элен мурлыкала нежным, печальным голосом разные красивые старинные песни – мои любимые, а я устраивалась на циновке у ее ног и читала… Хотя мелодии то и дело отвлекали меня от чтения, а чтение временами заглушало мелодии; впрочем, и в одно, и в другое неизменно вторгался странно меланхоличный плеск речушки под окнами, будто это ветер без устали преследовал и старался обогнать какое-то неудержимое, тщетное сожаление.
– Твой дядя Джулиус всегда полностью освещает гостиную – он не выносит полутьму и тени: говорит, что это сентиментальный вздор, – пояснила тетя Элен.
– Неужели дядя и впрямь так считает? – удивилась я, но ответа не получила.
Оставив меня наедине с ручным зеркалом, тетя Элен куда-то ускользнула.
Одну стену гостиной полностью занимали дверь, большой книжный шкаф и старомодно-громоздкое фацетное зеркало; два последних предмета обстановки высились от пола до потолка. Со дня моего переезда это зеркало всегда скрывали синие шелковистые драпировки, а в этот вечер они были откинуты, и я приросла к месту.
Снова и снова я с восторженным удовольствием всматривалась в свое отражение. Передо мной стояла юная девушка с ясными глазами, безупречной, чистейшей кожей и ярко-алыми губами; ее плечи и грудь не оставляли желать ничего лучшего. Если Природа и была в дурном настроении, когда ваяла мое лицо, то в работе над туловищем она с большим знанием дела использовала доступные ей средства. Да и тетя Элен показала себя искусницей и умелой портнихой. Голубое кашемировое платье идеально подчеркивало мою сформировавшуюся, но еще девичью фигуру. На лоб падало несколько лукавых завитков, а основная масса волос, попросту стянутая лентой, ниспадала каскадом почти до колен. От этого я выглядела на свой возраст – шестнадцать лет и десять месяцев, а раньше, когда одевалась как придется и стягивала волосы на затылке в тугую кичку, со стороны казалось, что мне перевалило за двадцать. Мое лицо, радостное и веселое, лучилось юностью, здоровьем и счастьем, улыбка открывала ровный ряд прекрасных зубов, и я до сих пор считаю, что в тот вечер отнюдь не выглядела дурнушкой.
Я все еще любовалась своим отражением, когда вернулась тетя Элен; она сообщила, что Эверард с дядей Джулиусом курят на веранде и хотели бы меня видеть.
– Как ты себя оцениваешь, Сибилла?
– Прошу, тетя Элен, если во мне есть хоть что-нибудь не полностью страхолюдное, скажи об этом сама!
Она взяла в ладони мое лицо со словами:
– Глупышка, бывают лица с безупречными чертами, по которым разве что скользнет безучастный взгляд, если рядом окажутся другие, возможно не претендующие на красоту. К этим вторым относится и твое личико.
– Но разве отсюда следует, что я не страхолюдина?
– Никому не придет в голову назвать тебя невзрачной, а уж страхолюдиной – тем более; блистательная – вот слово, которое тебя описывает наилучшим образом.
Верхнюю часть своей внушительной фигуры дядя Джулиус облачил в сюртук. Ему не нравились, как он выражался, «эти игривые ласточкины хвосты». Зато сюртуки его стройнили, хотя, с моей точки зрения, они подходят не всем. Довольно хорошо они смотрятся на приземистых, толстых или широких в кости мужчинах, а тощий выглядит в сюртуке тоскливо, как умирающий селезень, что всегда меня смешит.
Джулиус Джон Боссье, он же Дж. Дж. Боссье, именуемый просто Джей-Джей (здоровенный, ражий, плечистый веселый холостяк сорока лет, слишком увлеченный противоположным полом, чтобы остановить свой выбор на какой-либо одной его представительнице), пользовался известностью, уважением и симпатией от Уогга-Уогги до Олбери, от Форбса до Дэндалу, от Бурка до Хэя, от Тьюмута до Монаро и обратно – до Пик-Хилла как человек щедрый, честный бизнесмен и вообще славный малый по всем статьям.
Я очень гордилась, что могу называть его дядей.
– Ага, вот и ты, собственной персоной! – воскликнул он, сгребая меня в охапку.
– Ой, дядюшка, – мне захотелось отбиться, – избавь меня от своих застарелых поцелуев! У тебя изо рта жутко пахнет табаком и виски.
– Так ведь этим они и хороши! – ответил он и отстранил меня на расстояние вытянутой руки для пристального изучения. – Право слово, краса-девица! Тебе бы еще подрасти, а то вон какая малютка. Могу тебя в карман засунуть с легкостью. Не дылда какая-нибудь, в отличие от своей мамаши. Когда мимо будут проходить стригали, отвалю шиллинг тому, кто сумеет отчекрыжить этакую гриву. В жару под такой собака сдохнет.
– Эверард, это моя племянница, Сибилла. – Так тетя Элен положила начало нашему знакомству. – А дальше разбирайтесь сами, какова ваша степень родства и как вы будете друг к другу обращаться.
Его ясные, проницательные глаза смотрели с таким восхищением, что на меня нахлынуло незнакомое доселе чувство.
– Очевидно, я, так сказать, дядюшка и брат в одном лице, но любая из этих степеней родства дает мне право на поцелуй, – весьма галантно откликнулся он.
– Отчего же нет – если догоните, – с вызовом бросила я и спрыгнула с открытой веранды в сад.
Моя подначка была принята; ловкий, как кот, он пустился в погоню. Мы носились в цветнике. Борода дядюшки Джей-Джея не могла скрыть широкой улыбки, которую сменил громоподобный хохот. Фалды фрака Эверарда Грея трепетали на ветру, который поднимался от его бега, а воротничок оказался слишком высоким для спортивного состязания. Меня тоже разобрал смех, меня догнали, и мы вернулись на веранду – Эверард торжествовал победу, а я от смущения заливалась краской.
Тут к нам вышла бабушка в черном шелковом платье и белой кружевной шляпке – сама деловитость и респектабельность. Она пригвоздила меня к месту суровым, неодобрительным взглядом и объявила мое поведение зазорным; однако дядя Джей-Джей, подмигнув, умело спас положение:
– Ладно вам, маменька! Могу поспорить, вас не раз целовали в возрасте этой девчушки. Готов прозакладывать свои штиблеты: таких случав было не перечесть – вы даже затруднитесь все припомнить. Ну-ка сознавайтесь!
Бабушка растаяла в улыбке и завела какие-то россказни с проникновенным зачином: «В молодые годы я…»
Чтобы меня не продуло, тетя Элен велела мне уйти в дом, и я прильнула к оконному стеклу, ловя каждое слово.
– По-моему, ваша племянница очень возбудима, – говорил мистер Грей тетушке Элен.
– О да.
– Вот и я говорю – только у исключительно невротического типа личности наблюдается такое прозрачное, блестящее самовыражение.
– Она в высшей степени переменчива – то лучится радостью, то совсем наоборот.
– У нее поразительная внешность. Даже не могу сформулировать, чем это обусловлено.
– Возможно, цветом лица, – отвечала тетя Элен, – кожа у нее светлее, чем у ярких блондинок, а брови и ресницы почти черные. Будь осмотрителен: не говори ничего такого, что выдало бы твое мнение о ее неказистости. Она постоянно терзается самыми мрачными мыслями насчет своей внешности. У нее это слабое место, так что постарайся не задевать ее чувствительность.
– Неказистость! Да у нее, с моей точки зрения, совершенно обворожительное личико – давно таких не видывал, а глаза – просто чудо. Какого они цвета?
– Нынче в окрестностях Сиднея неплохие травы уродились. Я вот подумываю на следующей неделе отправить туда грузовик жирных барашков-откормочников, – говорил бабушке дядя Джей-Джей.
– Темень – хоть глаз выколи. Пора к столу, – отвечала бабушка.
За ужином я не упустила случая хорошенько рассмотреть Эверарда Грея. Внешность английского аристократа усугублялась у него типично холодным, если не сказать бессердечным, выражением лица, которое столь же определенно выдает британца голубых кровей, как лебединая шея – породистого жеребца.
После ужина за бабушкой пришел один из лучших стригалей – у его жены начались преждевременные роды, – а мы устроили чудесный домашний концерт. Дядя Джей-Джей пропел зычным басом «Викария из Брэя»[20] и «Пей, собачка, пей»[21]; он держал меня на коленях, а в паузах щипал, дергал за волосы, щекотал и подбрасывал в воздух. Мистер Хоуден порадовал нас исполнением баллады «Священный город»[22]. Эверард Грей спел несколько новых песен; его хорошо поставленный, мелодичный баритон доставил нам большое удовольствие. Настоящий салонный кавалер, он не паясничал, умел элегантно носить фрачную пару, а его породистое, чисто выбритое лицо и высокая стройная фигура выдавали знатную родословную. На рояле он играл лучше всех присутствующих и аккомпанировал тете Элен, побуждая ее исполнять песню за песней. Когда она совсем изнемогла, дядя Джей-Джей обратился ко мне:
– Теперь ваш черед, моя прекрасная леди. Все присутствующие уже выступили, кроме вас. Вы поете?
– Нет.
– Элен, эта крошка поет?
– Поет, и очень мило, но только в одиночестве; не знаю, сумеет ли она показать себя на публике. Попробуешь, Сибилла?
Недолго думая, дядя Джей-Джей на руках перенес меня к роялю, усадил на банкетку и наказал никуда не уходить, покуда я не спою. Одной из главных радостей моей жизни было забиться в свой угол, где никто не мог меня услышать, и петь, петь, петь, пока в ушах не начинало звенеть эхо, но пение на людях мне не давалось. Из-за моего причудливого голоса, о котором каждый считал нужным высказаться, меня одолевало страшное волнение. И все же в тот вечер я сделала над собой усилие и спела издавна полюбившуюся мне песню «Три рыбака пошли на лов»