[23]. Прекрасное звучание хорошо настроенного рояля марки «Рониш» и умелый, деликатный аккомпанемент Эверарда помогли мне забыть о присутствии публики и петь, как для себя одной, не вспоминая о странностях своего голоса.
Когда песня закончилась, мистер Грей резко развернулся на табурете и сказал:
– Знаешь ли ты, что у тебя от природы самый чудесный голосок из всех, какие мне доводилось слышать? При условии регулярных занятий такой голос может стать истинным сокровищем! Эти низкие грудные ноты, это чувство, этот редкостный тембр!
– Не надо язвить, мистер Грей, – только и ответила я.
– Слово мужчины: это чистая правда, – с энтузиазмом поклялся он.
В вопросах творчества мнение Эверарда Грея считалось весьма ценным. Он проявил себя в разных видах искусства, таких как литература, музыка, актерское мастерство, рисование, а также посещал все значительные концерты и спектакли в Сиднее. Несмотря на его таланты в сфере юриспруденции, молва прочила ему сценическую карьеру – к ней он тяготел более всего.
Направляясь к своему месту, я была на седьмом небе. Неужели из меня действительно выйдет певица? С моим-то голосом – вечным объектом насмешек; с моими постоянными богохульственными заявлениями о том, что я готова прозакладывать душу, лишь бы выучиться сносно петь. Мнение Эверарда Грея переполняло меня пьянящей радостью.
– Стихи читать умеешь? – осведомился он.
– Умею, – твердо ответила я.
– Прочти нам что-нибудь, – сказал дядя Джей-Джей.
Я продекламировала «Сон раба» Лонгфелло. Отзыв Эверарда Грея был столь же восторженным, как и о моем пении.
– Такой голос! Глубина, диапазон! Да она без усилий могла бы собрать полный «Сентенниал-холл»[24]. Единственное, что ей потребуется, – это выучка.
– Клянусь, она истинный вундеркинд! Но я бы охотнее послушал что-нибудь не столь угрюмое, – сказал дядя Джей-Джей.
Я дала волю своим чувствам. В меня словно вселился какой-то бес, и я воскликнула:
– Конечно, если только вы меня поддержите и подождете, пока я загримируюсь.
На несколько минут я удалилась, чтобы вернуться в облике толстой ирландки с грязным пятном на щеке. Это вызвало общий смех.
Быть может, мне подыграет мистер Хоуден? Разумеется, он с удовольствием, он польщен, что из всех присутствующих я выбрала именно его. В чем его задача?
Я усадила его на скамеечку для ног, чтобы мне было удобно опускать ладонь на его рыжеватые волосы, и, развернувшись к дядюшке, начала:
– А то как же, ваша светлость: прослышала я, что требуется вам работящий малец, чтоб был у вас на посылках, вот я и привела на погляд этого отрока. Будет вам чистой воды брульянт. А то как же: сама успитала его вручную, в молитве аж лоб расшибает кажинное утро. Да не ерзай же ты, милок! Или вовсе страх потерял? Так бедная старушка-мать живо тебе все кудри-то повыдергает.
Дядя Джей-Джей покатывался со смеху, даже тетя Элен соизволила улыбнуться, а Эверард взирал на это действо с заинтересованностью критика.
– Давайте дальше, – потребовал дядюшка.
Но мистер Хоуден был раздосадован: он заподозрил, что я выставила его на посмеяние, и вскочил с таким видом, будто готовился меня растерзать.
Я разыграла еще пару импровизированных сценок с участием других присутствующих. Мистер Хоуден только фыркал из своего угла, зато мистер Грей рассыпался в похвалах.
– Блеск! Просто блеск! – повторял он. – А говоришь, никогда не обучалась сценическому искусству и не бывала в театре. Какая многогранность. Тебе прямая дорога на сцену. Грешно утаивать такое дарование в провинции. Я непременно отвезу ее в Сидней и доверю хорошему педагогу.
– Ну уж нет, – сказал дядюшка. – Пусть живет здесь и освещает старые казармы. А у вас на сцене и без моей племянницы полно марионеток.
В тот вечер перед отходом ко сну меня охватил сильный душевный подъем. Юность падка на лесть. Довольная собой, я смотрелась в зеркало и воображала, что отнюдь не дурна собой.
Глава одиннадцатая. Вот так!
– Ах ты, мерзкая тварь! Ха-ха! Такое небывалое самомнение делает тебе честь! Значит, ты и впрямь возомнила, будто один-два человечка из сотни решат, что на тебя можно смотреть без содрогания. Да ты самая пропащая девчонка на всем белом свете. Мелкая, гнусная, вредная – продолжай сама до бесконечности. Вот какая ты есть.
Так я обращалась наутро к своему отражению в зеркале. Мой вчерашний душевный подъем сдулся. Надо же, надо же быть такой дурищей, чтобы заглотить, не поперхнувшись, лесть мистера Грея и оставить его выпады без ответа! На тот случай, если он опять начнет забавляться, обволакивая мое тщеславие лестью, я твердо решила так: чтобы наверстать упущенное, нужно приготовить ответы и подать их с пылу с жару, да еще с перчиком.
Закончив свой утренний туалет и пребывая в безнадежном унынии, я напоследок посмотрелась в зеркало, чтобы сказать:
– Уродина, уродина, уродина, да к тому же ни на что не годная; не забудь сегодня осрамиться заново.
Эти слова давно вошли у меня в привычку и заменили утреннюю молитву. А повторяла я их для того, чтобы хоть немного сгладить горечь, которая жалила меня, когда то же самое слетало с чужих уст, но все мои старания были напрасны.
Утром я опоздала к завтраку. Когда я появилась, все уже заканчивали трапезу.
Бабушка вернулась домой только во второй половине дня, но не утратила своей обычной деловитости.
– Вот, Сибилла, что бывает, когда засиживаешься допоздна: ты воспользовалась моим отсутствием, а никто другой не удосужился загнать тебя в постель. Ночью ты всегда бодра и весела, а утром – сама не своя, – заговорила она, привычно обнимая меня, чтобы пожелать доброго утра.
– Я в твоем нежном возрасте пулей летел на завтрак, а иначе меня погоняли розгами, – отметил дядя Джей-Джей.
– Нынче Сибилла заслуживает прощения, – вмешался мистер Грей. – Вчера она развлекала нас всех не один час. Стоит ли удивляться, что сегодня она не выспалась.
– Развлекала вас всех? Это как же? – забеспокоилась бабушка.
– По-разному. Знаете ли вы, маменька, что обделяете весь мир, пряча такую актрису, как Сибилла, в дебрях буша? Я просто обязан добиться, чтобы вы отпустили ее со мной в Сидней, где ею займутся лучшие сиднейские мастера своего дела.
– И чем же они с нею займутся?
– Вокалом и техникой речи.
– Это мне не по средствам.
– Все расходы я возьму на себя. И тем самым лишь в ничтожной степени отблагодарю вас за то, что вы для меня сделали.
– Что за бредни?! Куда ты ее определишь, когда она выучится?
– В театр, естественно. С такими талантами и волосами она произведет фурор.
Бабушка, надо сказать, придерживалась незыблемых представлений о сценической деятельности. По меркам ее нравственного кодекса, все актеры и актрисы, от жалкого циркача до прославленной оперной дивы, гневили Бога, выходя далеко за рамки всяческих приличий.
Она энергично развернулась в кресле, и ее проницательный взгляд сверкнул гневным презрением.
– В театр?! Мою внучку?! Старшую из детей Люси?! Актриса – это порочная, мерзкая, бесстыжая потаскушка! Она пользуется дарами Господними, дабы паясничать перед толпой порочных, распущенных негодяев! Да лучше пусть ее разразит гром на этом самом месте! Пусть она сей же час обрежет волосы и уйдет в монастырь. Дитя мое, обещай, что ты никогда не станешь бесстыжей, мерзкой актрисой!
– Я никогда не стану бесстыжей, мерзкой актрисой, бабушка, – ответила я, с нажимом подчеркнув прилагательные и едва заметно выделив «актрису».
– Да уж, – продолжала она, успокаиваясь. – Пускай ты порою дерзишь и отступаешь от правил приличия, но, я считаю, ты все же не настолько испорчена, чтобы когда-нибудь податься в актрисы.
Эверард пытался отстоять свою позицию.
– Поверьте, маменька, представления о театре как о низменном роде занятий давно устарели. Возможно, когда-то они были справедливы, но сейчас положение прямо противоположное. Естественно, я соглашусь, что в театральной среде, как и в любой другой, попадаются недостойные люди; но порядочный человек останется порядочным хоть на сцене, хоть где угодно. Если перед Сибиллой открывается блестящая карьера, грешно было бы закрыть для нее этот путь из-за каких-то мелочных предрассудков.
– Карьера! – Приемная мать поймала его на слове. – Карьера! Девчонки нынче ни о чем другом слышать не хотят: о замужестве и материнстве, о ведении хозяйства, о той стезе, что уготовил для них Господь. Им лишь бы бездельничать и прожигать жизнь, разрушая тело и душу. Да и мужчины не лучше, коль скоро это поощряют, – заключила она, испепелив Эверарда взглядом.
– Да, в ваших словах есть правда, маменька. К сожалению, все, вами сказанное, относится и к местным девушкам, но Сибилла не подпадает под эту рубрику. На нее надо смотреть с иных позиций. Если…
– Я смотрю на нее, как на дитя уважаемых людей, и не позволю, чтобы ее имя связывали с лицедейством.
С этим словами бабушка грохнула кулаком по столу – и наступило глубокое молчание. Мало кто отваживался спорить с миссис Боссье.
Милая старушка, она не умела долго злиться и через пару минут возобновила завтрак, вполне доброжелательно говоря:
– При мне эту тему больше не поднимайте, но я вам скажу, что вполне реально сделать. Грядущей осенью, в марте или апреле[25], с окончанием сезона заготовок, Элен сможет на пару месяцев привезти нашу девочку в Сидней, а ты покажешь им город. Для Сибиллы это станет большим подарком – она никогда еще не бывала в Сиднее.
– Правильно, так и запишем, маменька, – сказал Эверард.
– Да, считай, договорились, но только с тем условием, что я не услышу больше ни слова о сцене. Господь уготовил своим чадам лучшую участь.
После завтрака мне предоставили некоторое время занимать Эверарда беседой. Это было замечательно. Он показал себя безупречным джентльменом и интересным собеседником.