Из всех здешних мужчин мне больше всех приглянулся Гарольд Бичем. Он чудо какой рослый и спокойный. Не красавец, но на лицо приятный. (Должна отвлечься на парочку наглых свэгменов[33]. У себя в Поссумовом Логе вы от таких избавлены.) Умоляю, в следующем письме переходи сразу к новостям, не надо рассказывать про перо и твой плохой почерк. Я кропаю со скоростью 365 миль в час и в голову не беру, какой у меня почерк.
В это воскресенье мы – тетя, дядя, Фрэнк Хоуден и я – поедем в Иабтри, где у нас церковь. Это в четырех милях от Полтинных Дюн, так что ехать надо 16 миль. Ближе храмов нет. Думаю, нас ждет редкое удовольствие. Возвращаться будем целой толпой, от этого лошадки всегда начинают баловать. (Принесло какого-то мужчину: хочет на ночь оставить у нас лошадей, нужно идти искать дядю.) Я никогда столько мужчин не видела. Всюду мужчины, мужчины, мужчины. Только выйдешь из дома – они тут как тут, расхаживают во все стороны. Переодеваться, не задернув шторы, как мы привыкли у себя в Поссумовом Логе, нечего и думать. Бабушка и дядя говорят, что жить рядом с дорогой – сущее проклятье: им это очень дорого обходится. У нас растут семь лимонных деревьев, и все плодоносят (вот явился очередной лоточник). Надеюсь, ты хоть изредка обо мне вспоминаешь. Я такая же страшненькая, как прежде. (Прохожий хочет купить каравай хлеба.)
С любовью ко всем нашим, а к тебе – в особенности, твоя любящая сестра,
Привет от меня Гоулберну, который лениво дремлет в голубой дали своей мечтательной лощины.
Каддагат, 29 сентября 1896
Дорогой Эверард,
большое спасибо за журналы и за книгу «Тропой австралийского буша»[34]. Наверно, вы уже и думать забыли о нас и о Каддагате. Солнце скрылось за эвкалиптовыми деревьями, среди холмов лениво висит голубоватая вечерняя дымка. Наверное, вы сейчас облачаетесь в свой «ласточкин хвост», чтобы сопровождать «прекрасную леди» в атласном платье на роскошный ужин, потом в театр, а после, вероятно, на бал. Не сомневаюсь: вокруг суматоха, море огней и шум веселья. Здесь же все совсем иначе. С дороги слышен перезвон колокольчиков и звяканье конской сбруи. В укромном уголке, возле устья реки, в сгущающихся сумерках видны отблески походных костров и несколько расставленных на ночь палаток, которые издали кажутся белыми пятнами.
С нетерпением жду, когда смогу поехать в Сидней. Покажу вам с тетей Элен красивый танец. Вам придется разучивать его день и ночь. Вот будет здорово! Даже сейчас, когда я об этом думаю, ноги сами просятся танцевать джигу на веранде. Вам придется все-все мне показать: трущобы и так далее. Я хочу сама во всем разобраться.
Если не обращать внимания на плеск ручья и «пожелания спокойной ночи» от кукабары, вокруг все тихо – здесь буквально ощущается эта великая бесконечная тишина. Вот раздался дикий, скорбный крик кроншнепов. Они подают голоса из расщелин темных одиноких хребтов далеко вниз по реке, словно духи, и мне даже становится…
Тут я себя одернула: «Стоп! Это же сумасшествие – писать такое Эверарду Грею. Он только посмеется и назовет меня убогой дурочкой». Я порвала недописанное письмо и бросила в кухонную печь. Взамен появилась сухая, чопорная записка с благодарностью за присланные мне книги и журнал. Ответа я так и не получила. Из его писем бабушке мне было известно, что он очень занят. Ездил по важным делам в Брисбен и Мельбурн и, видимо, не нашел для меня времени или же, как большинство его приятелей, просто клялся в вечной дружбе, пока был рядом, а по прошествии часа выкинул эти глупости из головы.
В Каддагате у меня было несколько обязанностей. Первая – следить за порядком в гостиной, вторая – искать шляпу дяди Джей-Джея, которую тот забывал где попало (такое случалось до десяти раз на дню). Кроме того, я помогала бабушке вести счета и составлять деловые письма, а также опекала бродяг. У нас в доме никогда и никому не отказывали в съестном. Каждый год нам приходилось закупать лишнюю тонну муки, почти столько же сахара и, разумеется, чай, картофель, говядину и всякое рубленое мясо. О тратах на угощение для скитальцев классом повыше я уж не говорю – дом никогда не пустовал. Надумай мы брать с них за стол и кров какую-никакую плату, семейство Боссье могло бы сколотить целое состояние. Еженедельно опрашивая примерно полсотни странников, я почти никогда и никого не видела дважды. Их были полчища! Бесправные, бездомные, беззащитные, бесстыдные, они тянулись с севера на юг в мучительном и тщетном поиске работы – кто-то бродяжничал так долго, что растерял все остальные человеческие устремления.
Бедняги различались возрастом и ростом, телосложением, типом внешности и степенью униженности: как-то пришел смущенный, совсем молодой парень, еще не привыкший, как показывали его манеры, к своей незавидной доле; попадались и несчастные старики, уже одной ногой в могиле, – у тех в жизни только и оставалось радостей, что пиво и табак. Встречались мне и полные сил мужчины, которые не на словах, а на деле жаждали получить работу, и трусливые хитрецы, которые втайне надеялись, что им откажут. Заходили недужные, образованные и неграмотные, увечные, слепые, злонамеренные, честные, душевнобольные и разумные. Какие-то профессиональные нищие желали мне всех благ, другие были угрюмы и хмуры, а некоторые, вконец обнаглевшие и неблагодарные, заявляли, что кормить их – моя прямая обязанность, ибо свэгмены горбатятся на скваттеров, а если б скваттеры не прибрали к рукам всю землю, то свэгмены не знали бы горя. У доброй половины подобных субъектов – грязных, оборванных, злобствующих – глаза горели таким огнем, что смотреть на них без содрогания было невозможно; судорожно вертя в руках котелки для съестного или сжимая кулаки, они заявляли, что пора «взорвать к чертям все банки» или выставить из страны всех нынешних скваттеров, а землю отдать простым людям… Невооруженным глазом было видно, что собственные неудачи и чужие успехи сводят их с ума.
Почему такое происходит в совсем молодой стране с безграничными ресурсами? Вот что меня волновало. Наши законодатели не могут или не хотят с этим разобраться. Они не желают быть патриотами и истинными государственными мужами. Австралия способна рождать писателей, ораторов, финансистов, певцов, музыкантов, актеров и спортсменов, которым нет равных под солнцем. Так почему же она не рождает таких сынов, чистых душой, умом, нравами и верой патриотов, которые готовы восстать, дабы сбросить мрачные оковы, только крепнущие вокруг нас день ото дня?
В Каддагате такие нелепые мысли посещали меня одну. Гарольд Бичем, дядя Джулиус, бабушка и Фрэнк Хоуден не переживали за судьбы бедноты. Для них это были сплошь бездельники и скользкие типы, которых нужно накормить и тут же выбросить из головы.
Однажды я подняла эту тему в разговоре с дядей Джей-Джеем – мне захотелось узнать его мнение.
Я сидела на веранде за рукоделием, а он, подложив под голову подушку, растянулся на ковре.
– Дядюшка, разве бродягам никак нельзя помочь?
– Как, например?
– Например, предусмотреть для них возможности заработка.
– Трудиться?! – вырвалось у него. – Да каждый из них бежит от работы, как черт от ладана.
– Допустим; но разве нельзя принять какой-нибудь закон в их поддержку?
– Закон, по которому меня заставят поделить Каддагат на части, раздать десятерым бездельникам, а самому пойти бродяжничать?
– Нет, дядюшка. Но не далее как сегодня утром к нам приходил бедный юноша – я уверена, он был готов на любую работу.
– Элен! – крикнул дядя Джей-Джей.
– Что такое? – Тетушка появилась в дверях.
– В следующий раз, когда Сибилла вынесет бродяге еду, ты уж проследи, чтобы она сама за ним не увязалась. Сегодня здесь был юнец с рыжей бородой и зелеными глазами – уж так он ей запал в душу, что она теперь на меня наседает: мол, отдай ему половину Каддагата.
– Что вы такое говорите! Дядя, вам должно быть стыдно! – воскликнула я.
– Хорошо, я прослежу, – ответила тетя Элен и удалилась.
– Эти проклятущие мухи наравне с бродягами, а теперь еще и с настырной особой по имени Сибилла, отравляют человеку жизнь, – высказался дядя.
Повисла тишина, которую вскоре нарушила чумазая рыжебородая физиономия, возникшая над садовой калиткой, и мужской голос произнес:
– День добрый, хозяин! Табачком не угостишь?
– Я тут не хозяин, – с нарочитой яростью фыркнул дядя.
– А кто ж тут заправляет? – удивился прохожий.
Дядя ткнул в мою сторону большим пальцем и, снова растянувшись на полу, будто бы его сморил сон, захрапел. Бродяга ухмыльнулся и повторил свою просьбу. Я отвела его к черному ходу, вынесла хлеб, говядину и порцию жевательного табака из специально купленного бочонка. Предложила и кружку молока, но он отказался и со словами: «Спасибо, юная хозяюшка. Храни Господь твою красоту» – двинулся продолжать свои бесконечные скитания.
Я смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду. Еще один мой брат во Христе под Южным Крестом[35]. Неужели эти бродяги действительно верили в Бога, чье имя запросто слетало у них с языка? Вот вопрос. Однако я благодарна судьбе, что в Каддагате тяжкие мысли тревожили меня нечасто. Жизнь была так хороша, что для полного счастья хватало одной лишь моей юности, – молодая, полная надежд, цветущая, крепкая девчонка, беспечное создание, которое не заботится о завтрашнем дне.
Глава пятнадцатая. Молодость сердца
Примерно через неделю после моего знакомства с Гарольдом Бичемом тетя Элен дала мне прочесть письмо, которое получила от старшей из двух мисс Бичем. В нем говорилось:
Дорогая Элен,
это слезное письмо: одновременно пишу тебе и твоей матери. У меня к ней просьба – отпустить ее внучку на пару недель ко мне, а тебя прошу использовать свое влияние. Сара в последнее время неважно себя чувствует и собирается в Мельбурн проветриться, а мне без нее будет одиноко, вот Гарольд и уговаривает меня пригласить кого-нибудь сюда, чтобы не скучать, – ты сама знаешь, насколько за