Я, по сути, лишилась возможности докучать Гарольду в течение дня. Вместе со своими подчиненными он постоянно бывал в разъездах и занимался овцами: присматривался, выбирал, сортировал. Но когда бригада работников на ночь глядя возвращалась, я всегда (а изредка и мисс Огаста тоже) выходила им навстречу. Это было целое действо. Собаки с лаем прыгали рядом. Мужчины, которые целый день проработали на солнцепеке, в пыли и грязи, распространяли вокруг себя густые овечьи запахи, но очень скоро, уже приняв ванну и принарядившись, выходили к нам, чтобы веселиться и танцевать всю ночь напролет. Всех нас ждали прекрасные лошади. Они поднимались на дыбы и приплясывали; мы пускали их в галоп и перемахивали через любое бревно, преграждавшее нам путь. Все шутили, пикировались, трепали языками. Нам даже на ум не приходило, что где-то в трущобах больших городов тысячи наших сограждан страдают от голода и болезней. Мы были эгоистичны. Мы были безрассудны. Мы были счастливы. Мы были молоды.
Гарольд Бичем великолепно исполнял обязанности хозяина дома. Каждый, в ком жила хоть какая-то тяга к удовольствиям, мог здесь прекрасно отдохнуть. Хозяйское гостеприимство было спокойным и ненавязчивым. Управляющему, ковбоям и всем без исключения работникам дозволялось по желанию уезжать домой и кого угодно приглашать в Полтинные Дюны. Гостеприимство хозяев было в порядке вещей. Да я бы и сама могла стать гостеприимной хозяйкой, будь у меня для этого искусства такие возможности, как у Гарольда Бичема! Огромная ферма, многокомнатный дом, теннисные корты, музыкальные инструменты, река – хоть купайся, хоть рыбу лови, хоть катайся на лодке; полно лошадей, фруктовых садов, транспортных средств, охотничьих ружей с неограниченным количеством патронов – отчего ж не быть гостеприимным?!
Через одну неделю в Полтинные приехал дядя Джулиус, чтобы забрать меня домой, так что стрижку овец я не увидела. Каддагат, заверил он, без меня превратился в унылую дыру, а потому возвращаться надо безотлагательно. Мистер и мисс Бичем запротестовали. Неужели нельзя отложить мой отъезд хотя бы недели на две? Без меня им будет одиноко. Тогда дядя Джей-Джей вызвался доставить к ним на замену мисс Бенсон из Вайамбита. Гарольд рассыпался в благодарностях, но это предложение отклонил.
– Ухищрения молодежи весьма прозрачны, – сказал дядя Джей-Джей, и мисс Огаста со значением ухмыльнулась.
Я сделала вид, будто по глупости не поняла намека, тогда как Гарольд заулыбался, будто эти домыслы были ему не только известны, но и приятны. Но дядя был неумолим – пришлось мне отправляться домой. Меня тронуло признание бабушки и тети в том, что меня им не хватало.
Как хранительница чужих тайн тетя Элен, деликатная и чуткая, была верхом совершенства. Наверняка ее порой утомлял мой легкомысленный щебет, но она, судя по всему, никогда не оставалась равнодушной. Я в подробностях живописала, как проводила время у Бичемов, как мы с Гарольдом оглушительно исполняли фортепианные дуэты, и как настойчиво он приглашал на танец только меня, и какой он рослый и плечистый, а ведь я настолько щуплая, что повисала на нем, как на дыбе, и оттого очень уставала. Я в лицах пересказывала религиозные и прочие споры – иногда весьма жаркие – между мисс Огастой и ее управляющим, а также бесконечную похвальбу одного ковбоя своей несравненной родней и болтовню другого про шпоры, плетки, лошадей и охоту, а также обращенные ко мне рассуждения третьего, Джо Арчера, о высокой культуре и бульварной литературе.
– А чем же все это время занимался Гарри? – спросила как-то тетушка. – Что он рассказывал?
Гарольд присутствовал при всех этих разговорах, но я не смогла повторить ни единой его фразы. Не припоминаю, чтобы он освещал или отстаивал какие-нибудь темы или убеждения, как время от времени делает каждый.
Глава семнадцатая. Идиллии юности
По понедельникам во исполнение своего служебного долга мимо Каддагата проезжал работник государственного почтового ведомства, на ходу сбрасывая почту для семьи Боссье. По четвергам мы тоже получали почту, но отчасти своими силами.
Мелкий фермер из Догтрэпа, что на пути в Вайамбит, ровно в десяти милях от Каддагата, держал у себя крытый фургон. Каждый четверг владелец ездил на нем в Гул-Гул и обратно – отвозил на рынок овощи и другую фермерскую продукцию. Помимо этого, в обоих направлениях он по предварительной договоренности принимал посылки и брал пассажиров. Заказы из Каддагата и Полтинных Дюн не переводились, и почтовые отправления туда и в пару других мест он доставлял исправно. Одной из моих обязанностей, а точнее, привилегий была поездка за почтой – верхом, с кожаной заплечной сумкой, приобретенной для этой цели. Мне всегда выделяли прекрасного жеребца, и в ясную жаркую погоду эта верховая прогулка неизменно приносила мне огромное удовольствие. Раз-другой меня сопровождал Фрэнк Хоуден, но не потому, что бабушка или я считали, будто мне требуется охрана. Так решил он сам, однако я была настолько строптива, что ему расхотелось выполнять эту неблагодарную работу.
Гарольд Бичем держал у себя сопливого чернокожего мальчугана из Квинсленда – не то чистильщика обуви, не то камердинера, не то помощника; он же ходил в Догтрэп за почтой; но когда это поручение доверили мне, Гарольд начал самолично ездить верхом за письмами вместе со мной. На обратном пути наши дороги расходились через две мили, но он всегда доезжал со мной до того места, откуда, считай, просматривался наш дом. Иногда мы мчались так, что лошади были в пене, а пару раз моего жеребца загнали до такого состояния, что мы вынуждены были спешиться: Гарольд его расседлал и вытер чепраком, чтобы уничтожить следы жесткого хода и не выдать меня дяде Джей-Джею. А бывали случаи, когда мы ехали шагом и расставались уже в последних лучах солнца, которые смеялись над нами из-за белых эвкалиптовых стволов, соперничая с эхом издевательски прощальных криков кукабары и частым хлопаньем множества утиных крыльев. Огибая мыс при впадении ручья в реку, что в полумиле от дома, я отметила для себя отблески десятков костров, мелодичное позвякиванье конской сбруи и звон бубенцов. Неподалеку, в Риверине, стрижка овец завершилась, и сейчас мужчины разъезжались по домам. День за днем они десятками тянулись по длинной белой дороге, которая вела в Монаро и дальше на юго-восток, в прохладную местность за голубыми вершинами, где стрижка овец еще не начиналась. Когда я переехала в Каддагат, сюда на тощих конягах стягивались последние стригали; теперь они направлялись «в глубинку», и лошадки у них (кое у кого – чистокровные) были с округлившимися боками, а в кармане у каждого лежал чек за несколько недель каторжного труда. Но в каком бы направлении ни лежал их путь, они всегда разбивали лагерь в Каддагате. Слава об этой стоянке шла от Монаро до Риверины. Этот многоводный, защищенный уголок отличался такой богатой почвой, что скотина всегда могла пощипать здесь травы. Редко бывало так, чтобы в пределах видимости не горел ни один костер; а пустыми банками, бутылками, обрывками мешковины и бумаги, колышками для палаток и жестянками от рыбных консервов можно было загрузить дюжину фургонов.
Итак, каждый четверг я вечером ездила в Догтрэп, да и все остальные дни были не лишены приятных дел и благотворных радостей. Голубоватые баптизии, растущие по речным берегам, сменялись белыми кисточками чайного дерева. Бабушка, дядя и тетя Элен приглашали в гости множество девушек, чтобы у меня была компания. В послеполуденную жару мы ездили верхом в купальню на речке, милях в двух от дома. Некоторые девушки из близлежащих мест приносили с собой седла, другим – горожанкам – приходилось давать наши, отчего в компании постоянно ощущалась нехватка дамских седел, и я сразу брала себе мужское. Все неудобства компенсировались для меня резвым галопом и предвкушением купания. Нас всегда сопровождала тетя Элен, которая следила, чтобы мы не распоясывались. Она единственная брала с собой купальный костюм. Что до остальных, мы просто срывали с себя одежду, да так, что только пуговицы летели во все стороны, и ныряли в ласковую воду. А потом брызгались, дурачились, хохотали, горланили и визжали от удовольствия, как и положено дюжине сильных здоровых девчонок на отдыхе. Когда тетя Элен давала нам сигнал вылезать из воды, уезжать никому не хотелось. Мы тянули время, а потом в жуткой суматохе разбирали одежду и лошадей и с мокрыми волосами под полотенцами мчались что было сил в сторону дома, а двенадцать комплектов подков грохотали по твердой, пыльной дороге. Если нам случалось припоздниться, бабушка требовала, чтобы мы расседлывали лошадей самостоятельно, не отрывая работников от ужина по своей прихоти. А поскольку запаздывали мы почти каждый раз, у нас тут же начиналась гонка за место. Дюжину взмыленных лошадей бесцеремонно отправляли на выпас, седла и уздечки разбрасывались где и как попало, а всадницы, растрепанные, в живописно развевающихся одеждах, бежали к столу, подгоняемые голодом.
Обитатели Каддагата были страстными рыболовами. Рыбалка относилась к излюбленным и постоянным видам досуга. С вечера копали червей у водостока – наполняли консервную банку, готовили снасти, а утром седлали лошадей, и вся компания – бабушка, дядя с тетей, Фрэнк Хоуден, я и все, кого заносило к нам в тот день, – отправлялась за три мили к прикормленному месту. Я-то сама рыбалку терпеть не могу. Фу! Какое отвратительное варварство – насаживать на крючок живого червя, какая жестокость – снимать с крючка рыбину! На реке дядя никому не давал бездельничать: каждый должен был забрасывать удочку. Я занимала себя приятными мыслями, строила воздушные замки и обычно забывала следить за поплавком, вспоминая о нем только тогда, когда у меня в руке начинало дергаться удилище; тогда я подсекала – слишком поздно! – и рыба срывалась. Дядя принимался меня отчитывать как последнюю разиню; в следующий раз я не сводила взгляда с поплавка, подсекала при первых признаках шевеления – слишком рано! – и рыба вновь уходила, а я опять впадала в немилость. С опытом я поняла, что перед рыбалкой имеет смысл проявить благосклонность к Фрэнку Хоудену, чтобы тот последил и за своей леской, и за моей, пока я буду читать книгу, тайком привезенную с собой. Прикормленное место было скрыто кустарником, и, хотя дорога проходила в каких-то двух сотнях ярдов, ни мы, ни наши лошади с нее не просматривались. Лежа на мягкой подстилке из листьев и мха, я упивалась красотами природы. Тихое журчание реки, аромат кустарника, золото заката, изредка – ритмичный перестук копыт на дороге, приглушенные шумы рыбалки,