– Не беспокойтесь, мисс. Ни одна овечка без призору не останется. – Он учтиво приподнял шляпу, подсветив исполненное благожелательности лицо.
И тут же сорвался с места на своем жеребце: объезжая стадо, он на ходу приказывал другим погонщикам держать овец строго в отведенных границах и не мешкать в пути.
– Будет сделано, сэр, – отвечали они.
Он вернулся ко мне и назвал свое имя – Джордж Ледвуд, а затем, пока мы двигались вперед тенистыми тропами, избегая поднятой стадом пыли, делился своим мнением о великой засухе и обо всех связанных с нею бедах. Я поддерживала беседу, живо интересуясь, откуда и куда перегоняют овец и сколько дней они уже в дороге. А потом, когда мы перебрали все дежурные фразы и отбросили формальности, разговор наш перешел в русло душевной откровенности. Я жадно слушала его рассказы о долгих, проведенных под солнцем и звездами месяцах пути через пустоши соляной лебеды, мулговые кущи и миалловые заросли, о столкновениях с аборигенами в Квинсленде[40], а вишенкой на торте стала расписанная яркими красками крупнейшая забастовка стригалей[41] – имя моего рассказчика, возглавлявшего в ту пору один из профсоюзов, знали далеко за пределами Бурка[42]. Речь его выдавала образованность и воспитание – отнюдь не расхожие черты в портрете типичного погонщика. Тогда почему же он оказался в этой ссылке? И я решила, что он тот еще пройдоха – уж больно куртуазен.
В полдень – приятный, жаркий, пыльный полдень – мы остановились на обед в миле от Каддагата. Я запросто могла бы перекусить дома, но подумала, что гораздо веселее будет разделить трапезу с погонщиками. Заварили чай, вскипятив воду в жестяном котелке, и разлили по оловянным кружкам, в оловянных же мисках подавали и основное блюдо – рыбные консервы и пресные лепешки; мы с мистером Ледвудом расположились поодаль от обедающих гуртовщиков. Аромат заваренного на костре чая и вся праздничная трапеза произвели на меня неизгладимое впечатление. Кашевар начал собирать походный инвентарь и укладывать его в рессорную телегу, мы же со старшим погонщиком не стали дожидаться окончания сборов и продолжили путь, развалившись в седлах и пожевывая эвкалиптовые листья.
Около двух часов дня последние овцы покинули Каддагатский участок перегона.
На прощание мы с мистером Ледвудом пожали друг другу руки, чуть ли не в унисон выразив желание когда-нибудь встретиться снова.
Я развернулась и поскакала в сторону дома. А потом оглянулась: погонщик смотрел мне вслед. Я помахала ему рукой – он приподнял шляпу и улыбнулся, обнажив зубы, сверкнувшие белизной на его загорелом лице. Чмокнув свою ладонь, я взмахнула рукой еще раз; он низко поклонился; я свистнула свою собаку; он стал удаляться позади вяло плетущихся овец; я припустила к дому и уже в половине третьего спешилась у парадных ворот, серая от пыли, распаленная, усталая.
Бабушка вышла меня встречать и сразу начала расспрашивать, кого в отаре больше – баранов или овцематок, каковы их приметы, возраст и порода, куда их гонят – на откорм или на продажу, не разбредались ли они по пастбищу, не сжевали ли всю траву, обходительно ли держались со мною мужчины.
Когда я удовлетворила ее интерес, она велела мне перекусить, принять ванну и переодеться, а потом до конца дня освободила меня от всяких поручений.
Я долго вымывала из волос налипшую пыль, затем надела легкое белое платье и, устроившись на веранде в кресле, перекинула через спинку волосы, чтобы они поскорей высохли. У меня на коленях лежали томики стихов Гордона, Кендалла и Лоусона; возвращаться в общество моих заклятых друзей и вечных спутников совсем не хотелось – я была счастлива буквально до кончиков пальцев. Просто жить на свете – вот чему я радовалась. Как сверкал и плясал солнечный свет на дороге… Как эвкалиптовые кроны, пропуская лучи, переливались мириадами драгоценных камней! Вдалеке над холмом покачивалось белое облако – стая какаду. С ее приближением птичье многоголосье становилось все отчетливей. Термометр на стене показывал 104 градуса[43] – никакого проку от плотной тени, отбрасываемой на широкую старомодную веранду лианами, кустарниками и деревьями. Журчание ручья, аромат цветника и доносившиеся из сада шлепки лошадиного хвоста, отгонявшего назойливых мух, обострили мою восприимчивость. Я растворялась в тепле. Лето – это рай… – думала я. – А жизнь – настоящее счастье.
Искусные пальчики тети Элен легко скользили по новому рукоделию. В саду порхали яркие бабочки, а среди цветов лениво жужжали тысячи пчел. Я закрыла глаза – меня переполняла красота этого мира.
Я слышала, как бабушка, сидящая тут же за столом, водит пером по бумаге, составляя список рождественских закупок.
– Элен, сотни фунтов смородины, думаю, нам хватит?
– Да, скорее всего.
– Семидесяти ярдов неотбеленной бязи достаточно будет?
– Да, более чем.
– Какой чайный сервиз ты заказала?
– Номер два.
– Вам с Сибиллой что-нибудь еще потребуется?
– Да, зонтики, перчатки, книги.
– Книги, разумеется! Можно заказать у Хордерна?[44]
– Можно.
Бабушкин голос заглушили в моей голове мысли о дяде Джей-Джее. Он обещал поспеть домой к праздничному ужину и наверняка привезет мне какой-нибудь подарок. Что бы это могло быть?.. Определенно что-то прелестное. Из Куммабеллы он, как правило, возвращался не один, а значит, будем играть и веселиться до последнего вздоха. Мне исполнилось семнадцать, всего семнадцать лет, и впереди у меня была долгая-предолгая жизнь, которой я буду упиваться. О, какое же это счастье – просто жить! Какое восхитительное место – этот мир!.. Такое отзывчивое… Я невольно чувствовала себя хозяйкой положения. Мир этот сродни апельсину: чуть надавить – и он уже сочится сладостью. Вдали журчал ручей, весело плясали солнечные лучи, слух мой согревало бабушкино щебетание, а над домом шумно кружили какаду и уносились на запад. Лето – это рай, а жизнь – счастье, – повторяла я. Счастье! Счастье! Было оно и в стрекоте краснокрылых попугайчиков, что на миг завладели розовым кустом над воротами, а затем со свистом умчались в летний день. И в сиянии солнца, и в жужжании пчел… Трепетало оно и в моем сердце. Счастье! Счастье! Устроившись на телеграфном проводе, протянутом вдоль дороги, без умолку тараторила смешливая кукабара. Счастье! Счастье! Лето – райское блаженство, а жизнь – счастье, твердила я про себя. Эту мантру я повторяла вновь и вновь… И ах! вот же оно – мерило счастья, допускавшее многократное повторение. Журчание ручья затихало, а книжки мои, соскользнув с колен, грохнулись на пол – ну и пусть, сейчас мне, абсолютно счастливой, не было до них никакого дела, и уж тем более я не нуждалась в утешении, которого раньше искала так часто и жадно. Молодость! Счастье! Тепло!
Лязг открывшейся калитки вырвал меня из сладкой полудремы. Бабушки на веранде уже не было, а на столе, за которым она занималась планированием, тетя Элен расставила несколько ваз с букетами из чайных роз и венериного волоса. Приятный шум, доносившийся из столовой, возвещал об активных приготовлениях к праздничному чаепитию. Положение густо-желтых солнечных лучей в дальнем конце широкой веранды говорило о том, что плотные тени удлиняются, а значит, день клонится к закату. Приняв во внимание все эти обстоятельства, я мигом расправила противомоскитную сетку, наброшенную кем-то – вероятно, тетушкой – мне на лицо, и притворилась спящей. По шагам, гулко отдававшимся от каменной садовой дорожки, я узнала о приближении Гарольда Бичема.
– Добрый вечер, миссис Белл. Позвольте представить моего приятеля, Арчи Гудчема. Миссис Белл, мистер Гудчем. Жара стоит просто невыносимая, правда? Выше ста градусов в тени. Ужас!
Тетя Элен приветственно кивнула в ответ, усадила гостей за стол и сказала:
– Гарри, ты же человек творческий? Будь добр, поправь эти букеты. Присоединяйтесь и вы, мистер Гудчем, если желаете.
Гарольд с охотой согласился.
– Уж не захворала ли ваша племянница? – поинтересовался он. – Впервые вижу ее такой смирной.
– Да, она у нас девушка подвижная, прямо ураган, но сегодняшний день ее изрядно вымотал – полдня сопровождала овец на перегоне.
– А может, мне ее слегка пощекотать, как думаете? – спросил Гудчем.
– Отчего же нет, – бросил Гарольд, – но будь готов к пробуждению вулкана. Полыхнет так, что только держись.
– Еще обидится чего доброго.
– Она – никогда, – вмешалась тетушка. – Ее хлебом не корми, дай повеселиться.
Сквозь сетку я увидела, как мистер Гудчем осторожно крадется в мою сторону, сжимая в пальцах стебелек розы. Щекотки я боялась больше всего на свете и потому, стоило ему слегка коснуться меня за ухом, выскочила из кресла как ошпаренная, смутив моего истязателя.
Лицо этого приятного на вид молодого человека лет двадцати показалось мне знакомым.
Добродушно улыбаясь (я снизошла до ответной улыбки), он приблизился и протянул мне руку.
– Вот так встреча! – воскликнул он.
Все удивленно переглянулись, а Гарольд застыл в недоумении:
– Ты вроде говорил, что не знаком с мисс Мелвин, но, судя по всему, в представлении вы не нуждаетесь.
– О, все так и есть, мы незнакомы, – пролепетал мистер Гудчем. – Знать не знаю, как зовут эту юную леди.
– Да уж, не знает он! – проворчал Гарольд; тут вошла бабушка и со всей строгостью осведомилась, что значит сия выходка, коль скоро мы незнакомы.
Мистер Гудчем поспешил объясниться:
– Я служу в банке, где мне и довелось видеть эту леди. Однажды во время велосипедной прогулки я удостоился чести прийти ей на выручку. Когда надорвался один из ремешков ее сбруи, точнее, конской сбруи, я как нельзя кстати подоспел со своим перочинным ножом и бечевкой. По завершении ремонта я пытался выведать у всадницы ее имя, но мисс была неприступна. Гарри расспрашивал, знакома ли мне некая «девушка из Гоулберна», но я и помыслить не мог, что речь шла о мисс Мелвин.