В этот день, День подарков, дядя Джей-Джей отправлялся в Новую Зеландию, рассчитывая совместить приятное с полезным и в результате заключения выгодной сделки привезти с собой несколько жеребцов. В тот год День подарков пришелся на субботу, и последние наши гости разъехались только воскресным утром. Впервые за много недель у нас воцарилась тишина, и после обеда я решила покачаться в гамаке и предаться размышлениям на общие темы. Прихватив с собой изрядный запас инжира, абрикосов и ягод шелковицы, я удобно расположилась в прохладной густой тени курраджонга и кедров.
Начать с того, что Гарольд Бичем сгинул, и я по нему скучала. Меня не беспокоила наша помолвка, ведь четыре года – это долгий, долгий срок. До его истечения Гарольд мог увлечься другой и освободить меня от всяких обязательств; или он мог умереть, или я могла умереть, или мы оба могли умереть, одуреть, упорхнуть и спокойно вздохнуть; а все же не только это занимало мои мысли – мне было над чем подумать с радостным предвкушением.
Ближе к концу февраля бабушка надумала устроить большие гулянья со стрельбой и выездом на природу. Тетя Элен, бабушка, Фрэнк Хоуден, я и несколько других господ – мужчин и женщин – планировали провести дней десять, а то и две недели в палатках среди далеких голубых холмов, которые таили в себе множество чудес в виде лирохвостов, мускуса, папоротников и дивных – само совершенство – пейзажей. После этого мы с тетушкой собирались на три месяца в Сидней, где под опекой Эверарда Грея в роли сопровождающего нам предстояло увидеть все – от Мэнли до Парраматты[50], от циклорамы[51] до зоопарка, от театров до храмов, от ресторанов до тюрем, от торгового дома Энтони Хордерна до рынка Пэдди[52]. А дальше – как знать? Эверард обещал вынести мои таланты на суд авторитетных специалистов. Быть может, мне удастся реализовать одно из своих желаний – посвятить себя музыке? Заветная мечта! Быть может, я смогу чем-нибудь помочь Гарольду вне зависимости от заключения брака?
Да, теперь жизнь сделалась приятной. Среди маленьких повседневных радостей я забыла все свои буйные, недостижимые амбиции. Мысли о писательской стезе и вовсе меня не посещали. Изредка мне снилась какая-нибудь история, которая, доверь я ее бумаге, несла бы на себе печать довольства и любви – по сути, благоухала бы моей теперешней жизнью. До чего же славно было обитать в комфорте, в окружении приличных людей, которые знают правила этикета и оказывают тебе всяческие знаки внимания, ничуть не опасаясь, что их обвинят в «слащавости».
Я съела еще по одному плоду инжира и абрикоса, пару ягод шелковицы – и тут мои размышления прервал доносивший с дороги стук копыт. Я забралась на забор, чтобы посмотреть, кто это несется с такой бешеной скоростью. Всадник, поравнявшись со мной, натянул поводья, и я узнала в нем человека из Догтрэпа. Он примчался без куртки, в одной сорочке; лошадь была вся в пене, ее алые ноздри раздувались, бока вздымались и опадали.
– Эй, мисс, живо зовите мужчин, очень прошу, – зачастил он. – На вайамбитской ферме пожар бушует, а мужиков у нас – раз-два и обчелся. Я сейчас в Бимбалонг – тамошних еще позову.
– Держитесь, – ответила я. – У нас никого из работников нет на месте, только Джо Слокомб, и я слышала, как он собирался поехать вниз по реке – посмотреть, откуда дым валит. Сейчас уж, наверное, там, на месте. Мистер Хоуден и остальные уехали на весь день. Возвращайтесь на ферму, а я растормошу соседей в Бимбалонге.
– Правильно, мисс. Вот тут пара писем. Мой старый коняга в Догтрэпе разбил подкову и охромел, а пока я седлал другого, миссис Батлер сунула их мне в карман.
Перебросив письма через забор, он вскочил на коня и галопом помчался обратно. Конверты упали на землю адресом вверх: одно мне, другое бабушке, оба надписаны маминым почерком. Там я их и оставила. Все адресованные мне мамины письма сводились к надеждам на то, что к бабушке я отношусь лучше, чем к ней, – такие сантименты меня не интересовали.
– Куда это ты собралась? – насторожилась бабушка, когда я вбежала в дом.
Я объяснила.
– Какую лошадь возьмешь?
– Старика Головастика. Других разобрали.
– Будь осторожна, не гони его в гору возле Блошиного ручья, а то, не ровен час, споткнется и тебя угробит. Он разъелся, да и одряхлел.
– Хорошо, – бросила я, схватила уздечку и побежала в сад, где на всякий случай был привязан старый Головастик. Уложив ему на спину женское седло, я нахлобучила шляпу, вскочила на коня, даже не переодевшись, и галопом помчалась за семь миль, в сторону Бимбалонга. Поднимаясь вверх по Блошиному ручью, я немного замедлила ход, но даже с этой задержкой уложилась в полчаса и направила людей в сторону пожара. Хозяева напоили меня чаем, и я неспешно отбыла в обратный путь.
Подъезжала к Каддагату я уже под вечер. Зная, что мужчины вернутся нескоро, я поскакала через пастбище, чтобы загнать во двор коров. Потом заперла телят, расседлала коня и отвела его обратно в сад, а после вышла на склон пригорка, чтобы полюбоваться открывающимся видом. День выдался ужасно жарким и ветреным, но с закатом ветер утих, и в воздухе повеяло прохладой. Холмы и овраги прекрасной вуалью окутывала голубая дымка. В тот день мой путь лежал по испепеленной засухой земле, но в непосредственной близости от Каддагат-Хауса ничто не указывало на неблагоприятный сезон. Эти места преобразило искусственное орошение, и клевер вырос мне по щиколотку. Как же полюбила я тот старый, неправильной формы дом, чья низкая железная кровля то тут, то там выглядывала из массы зелени, цветов и фруктов… Место, где я появилась на свет, родной дом! Если не считать журчания ручья, вечер был окутан тишиной – сладким дуновением, летним спокойствием. Протянув руку, я испачкала пальцы, а затем губы и зубы сладким темным плодом тутового дерева. Тени сгустились, я подняла седло и, отнеся его к дому, поставила на место среди прочей упряжи под фиговыми и абрикосовыми деревьями, которые гнулись от изобилия спелых и еще только созревающих плодов. В то утро обе служанки были отпущены на рождественские праздники; дома сидели только бабушка с тетей. Поскольку их было не видно, не слышно, я решила, что они гуляют, вымыла руки, зажгла свет и подсела к чайнику, оставленному для меня на обеденном столе. При всей своей беспечности я, как ни удивительно, вспомнила, что у книги, забытой в гамаке, красивый переплет, который может размокнуть от росы, и побежала за ней, отложив чаепитие. В сгущающихся сумерках мне бросились в глаза два небольших белых квадратика. Я подобрала их, поднесла к свету, вскрыла тот, что был адресован мне, и прочла:
Несомненно, тебе не слишком понравится то, что я напишу, но пришла пора отказаться от удовольствий и приступить к выполнению обязанностей, диктуемых жизнью. Твой отец донельзя разленился и пьет больше обычного. Увязнув в серьезных долгах и трудностях, он неминуемо подпал бы под распродажу имущества, если бы не Питер Максуот. Надеюсь, ты помнишь Питера Максуота? Так вот, он по доброте душевной одолжил твоему отцу 500 фунтов под 4 процента, что составляет 20 фунтов в год. Отец смотрел на эти цифры, словно баран, не представляя, как выплатить такую сумму. А теперь перехожу к той стороне дела, которая касается тебя лично. Из дружеских чувств к твоему отцу мистер Максуот готов принять тебя к себе в дом на место гувернантки для его детей; взамен он оплатит проценты. Я сказала ему, что в пятницу 8 января 1897 года ты будешь в Ярнунге; там он тебя встретит. Смотри не перепутай дату. Извини, что не смогла уведомить тебя заблаговременно, но ему не терпится отдать детей в школу, а в сложившейся ситуации с ним надо считаться. Возможно, там тебе будет не так вольготно, как в Каддагате, но он относится к нашим делам с большим пониманием и предлагает тебе достаточное количество выходных, а твое жалованье как раз и составит 20 фунтов. По нынешним временам это весьма щедро: за половину такой суммы он мог бы легко нанять нескольких девушек, превосходящих тебя по всем статьям, и взыскать с твоего отца проценты, да еще разжиться на 10 фунтов. Тебе нужно будет также помогать миссис Максуот с уборкой и шитьем, но это пойдет тебе на пользу, и, надеюсь, ты постараешься, чтобы она была тобой довольна. Я также написала твоей бабушке.
Это письмо отбило у меня все остатки аппетита к лежащим передо мной лакомствам. К Максуоту! Определить… меня… к Максуоту! Это не укладывалось в голове! Не иначе как мне померещилось! К Максуоту!
Я, конечно, никогда у него не бывала, но сведущие люди наглядно описывали полное невежество миссис Максуот. Да что там говорить, этот дом все обходили стороной из-за его убожества и грязи!
У меня в душе зазвенела сталь маминого письма. Почему она не выразила ни капли сожаления по поводу навязанной мне будущности? В письме даже сквозили нотки удовлетворения оттого, что она нашла способ покончить с моим беззаботным житьем в Каддагате. Мне кажется, ей всегда было нестерпимо знать, что в моей жизни замаячило нечто приятное. Я с горечью объясняла это проклятием своей неприглядности, – заводя разговор о Герти, мама всегда говорила: «Я отпустила Герти немного развеяться. Нам это, вообще говоря, не по карману, но у бедняжки не так уж много радостей для ее лет». Ростом я была ниже Герти и всего на одиннадцать месяцев старше, но для меня это звучало так: «А тебе лишь бы резвиться».
Удел некрасивых девушек жалок, и они должны обладать непостижимым запасом оптимизма, чтобы надеяться на какие-либо радости жизни.
С маминой стороны это было жестоко, подло, ужасно – отправить меня к Максуоту. Я бы сама туда не поехала – даже за пятьдесят фунтов в день! Нипочем бы не поехала! Нипочем! Ни за какую мзду.
Я металась по комнате как в лихорадке, пока не появилась бабушка; протянув ей оба письма, я затаила дыхание и стала ждать ее вердикта.