– Ну, дитя мое, что скажешь?
– Как «что»? Я не поеду! Просто не смогу! Не поеду! Ой, бабушка, не отправляй меня туда, уж лучше мне умереть.
– Деточка моя, по доброй воле я бы не рассталась с тобой ни при каких обстоятельствах, но я не могу вмешиваться в отношения между матерью и дочкой. Я бы никому не позволила такого вмешательства по отношению к себе и считаю, что сама должна вести себя так же по отношению к любой другой матери, даже если она мне родная дочь. Однако я успею получить от нее ответ до твоего отъезда, а потому напишу ей и выясню, что тут можно сделать.
С присущей ей стремительной деловитостью милая старушка села за стол и тут же начала строчить. Я тоже взялась за перо – просила мать об отмене ее решения, молила оставить меня в Каддагате и уверяла, что никогда не приживусь у Максуота.
В ту ночь мне не спалось; я вскочила ни свет ни заря, чтобы дождаться первого путника, которому могла бы доверить отправку письма.
Ответ пришел раньше, чем ожидалось, – по крайней мере, на имя бабушки. Мне ответа вообще не пришло, но в письме к бабушке мать называла меня отвратительно эгоистичным созданием, которое не считается со своими младшими братьями и сестрами. Проку от меня не будет: все мои помыслы – о безделье и праздности. Отмена моего переезда к Максуоту решительно невозможна: мама дала слово.
– Мне тебя очень жаль, – сказала бабушка, – но ничего не поделаешь. Перетерпи там два-три года, а потом я смогу вновь забрать тебя к себе.
Я была безутешна и не слушала разумных доводов. Ах! Будь сейчас дома дядя Джей-Джей, он бы меня отстоял. Тогда к обсуждению присоединилась тетя Элен и внушила мне, что ради моих младших братьев и сестер я должна взять на себя это бремя, которое, как я понимала, будет непосильным.
Я с болью рисовала себе разрыв с Каддагатом – с этим благородством, комфортом… с родным домом!
Вереница дней, предшествующих моему отъезду, таяла; как же мне хотелось навалиться всей тяжестью на беспощадное колесо времени, чтобы повернуть его вспять! Ночами я не могла уснуть и плакала в подушку. Как тяжело было покидать бабушку и тетю Элен, которых я боготворила, и поворачиваться спиной к Каддагату!
Наверное, это всего лишь моя фантазия, порожденная неистовой, безудержной любовью, но, по мне, там даже цветы пахнут слаще; а тени-то, тени – как они ползут и вьются! О, как мягко и ласково огибают они причудливое старое жилище, когда огромное солнце уходит за голубые вершины; а этот нескончаемый бег кристального ручья в обрамлении папоротников – я вижу и слышу все это по сей день: и заходящее солнце, когда оно загорается пламенем в уличном зеркале, которое повесили на заднем дворе – на крыльце прачечной, чтобы работники могли причесаться и умыться. Ах, какие воспоминания теснятся передо мной! Кажется, я даже вдыхаю запах роз, которые тянутся по столбикам веранды и выглядывают на улицу поверх садовой калитки. Пишу сейчас – а в глазах туман, да такой, что бумаги не видно.
В день моего отъезда стояла жара – 110 градусов в тени[53]. Было это в среду. Вечером Фрэнк Хоуден должен был подвезти меня до Гул-Гула, а наутро посадить в дилижанс. Мне предстояло оказаться в Ярнунге около двенадцати ночи в четверг, а там, согласно договоренности, меня должен был встретить мистер Максуот, чтобы отвезти в гостиницу, а на следующий день – к себе домой.
Мои чемоданы и другие пожитки были уложены в коляску, запряженную толстыми лошадьми. Под сенью великолепного курраджонга они лениво смахивали мух, а Фрэнк Хоуден держал поводья и поджидал меня.
Я неистово металась по дому, в последний раз вглядываясь во все уголки и любуясь картинами, а потом тетя Элен взяла меня за руку и поцеловала со словами:
– Без тебя этот дом опустеет, но унывать нельзя, и я уверена, что, вопреки ожиданиям, все сложится не так уж плохо.
Выйдя за ворота, я оглянулась: она бросилась в стоявшее на веранде кресло и закрыла лицо руками. Моя прекрасная, благородная тетя Элен! Надеюсь, она хоть немного по мне скучала, хоть раз ощутила боль от моего отъезда; что до меня – я так и не смирилась с нашим расставанием.
Бабушка тепло обняла меня и неоднократно расцеловала. Я забралась на передок коляски рядом с моим провожатым; он хлестнул лошадей: облако пыли, скрип колес – и мы уехали… уехали из Каддагата!
Дорога пересекала поющий ручей: по обоим берегам зеленели густые заросли терновника, последнего местного цветка в этом сезоне, и распускали свои великолепные кремовые цветы, чей богатый аромат плыл в жарком летнем воздухе. Как полыхали, плясали, подмигивали солнечные блики на знакомом и нежно любимом пейзаже! За пригорком дом скрылся из виду, а затем я распрощалась и с кристальным ручьем. Вдалеке по левую руку от нас в поле зрения возникли деревья Полтинных Дюн. Как весело я там проводила время среди музыки, цветов, молодости, света, любви и летнего тепла, когда нас захлестывала приливная волна жизни! Куда же занесло теперь Гарольда Бичема и тридцать с лишним работников, которые всего месяц назад приходили и уходили по его приказу, нахваливая своего хозяина?
Все было кончено! Моя приятная жизнь в Каддагате уходила в прошлое, исчезала, как исчезают окрестные холмы, превращаясь в туманную голубую полоску.
Глава двадцать седьмая. Моя поездка
Дилижанс представлял собою большой крытый экипаж, в котором сиденья располагались параллельно колесам. В задней части вместо двери находился большой хвостовой борт, как у рессорной кареты. Он был опущен, и после того, как мы вскарабкались по нему на свои места, его закрепили в приспущенном положении, загрузили в проход весь багаж и прочно зафиксировали веревками. Когда все приготовления были закончены, стоящий на ровном месте наблюдатель мог видеть за этой грудой только головы пассажиров. Если бы дилижанс опрокинулся, мы все оказались бы в ловушке, поскольку единственным способом выбраться было переползти через козлы, которые поднимались на высоту груди, – непростая задача.
Мы с Фрэнком Хоуденом расстались добрыми друзьями. Я высунулась в окно и махала носовым платком, пока его фигура не скрылась за поворотом.
Был полдень, термометр показывал 112 градусов в тени[54], от пыли першило в горле. Она поднималась такими густыми серыми облаками, что порой невозможно было различить пятерку лошадей, тянувших дилижанс, а это грозило столкновением со встречными экипажами. Внутри была жуткая теснота: пятнадцать пассажиров – это не шутка. Когда мы расселись по местам и тронулись в путь, я поняла, что стала единственной представительницей своего пола и что меня посадили между наглым парнишкой и китайцем, а напротив сидели чернокожий парень и рыжий бородач. Рядом с ним устроился член парламента, который спонсировал новогодние скачки для ряда избирателей, и громогласно рассказывал своему спутнику, «что творится в Палате». Наглый парнишка представился профессиональным жокеем и заметно потеплел, узнав, что я дочь Дика Мелвина, в свое время крупного коннозаводчика. Он угостил меня яблоками из жестяной коробки, задвинутой под сиденье, оттуда же достал свой хлыст, чтобы я его осмотрела, и был достаточно добр, чтобы сказать:
– Если вам невыносима вонь этого клятого китаёзы, мисс, давайте поменяемся местами. Я ко всему притерпелся, так что мне тяжелые запахи нипочем.
Я попросила его говорить потише, чтобы не обидеть китайца. Он смеялся до колик и, наклонившись к рыжебородому, повторил шутку:
– Вообрази, эта девушка опасается, как бы я не задел чувства китаёзы. Надо же! Можно подумать, у этих узкоглазых есть чувства!
Его сосед тоже счел это уморительной шуткой. Я поменялась местами с жокеем и благодаря этому оказалась рядом с молодым джентльменом литературного склада ума: мы беседовали о книгах, когда позволяли клубы пыли, стук и грохот колес и сальность другого моего соседа. Все пассажиры пеклись обо мне, как могли: угощали фруктами, давали глотнуть воды и по очереди держали на коленях мою солидную шляпу, для которой в этой тесноте не нашлось надежного места среди багажа.
На полпути лошади заартачились. Всем мужчинам пришлось вышагивать милю за милей вверх по косогорам на жаре и в пыли, что не способствовало их дружелюбию; более того, в адрес кучера было высказано множество едких комментариев и острот. Он сломал два кнута на своей упряжке; пот ручьями катился по его лицу, оставляя грязные разводы в толстом слое пыли. Жокей с профессиональной сноровкой помогал, некоторые пассажиры, опираясь на палки, ругались себе под нос, а проезжавший мимо погонщик быков использовал свой кнут с таким смертоносным эффектом, что пот, лившийся с бедных животных, смешался с кровью.
– Какого черта ты не раздобыл нормальных лошадей? – потребовал ответа рыжебородый пассажир.
Кучер объяснил, что лучших лошадей заполучила какая-то министерская комиссия для инспекционной поездки на шахту; у его собрата-кучера случился «затык» с лошадьми, и тот одолжил у нашего пару пристяжных, после чего нашему на время дали каких-то кляч, которые от жары и перегруза совсем скисли. Однако же мы чудом успели на поезд, хотя в спешке даже не остановились, чтобы купить прохладительные напитки. Выглядели мы не лучшим образом: волосы припорошены пылью, лица чумазые. Мужчины опекали меня так, словно я была вверена их заботам. Один сбегал в кассу и купил мне железнодорожный билет, другой занял для меня место, третий проследил за сохранностью моего багажа; столь же предупредительны были они и на пересадке. Мы продолжали путь. Перед отъездом бабушка собрала для меня большую коробку всяких лакомств. Я поделилась со всеми, мужчины принесли напитки, мы опустили окна, чтобы дышать свежим воздухом, и у нас получилось довольно приятное подобие пикника.
Я люблю скорость и грохот поезда, и в этот раз мне хотелось ехать вечно, чтобы ни о чем не думать и не останавливаться. Но увы, в двадцать минут второго мы сделали остановку в Ярнунге, где появился мужчина, спрашивающий молодую леди по фамилии Мелвин. Попутчики вынесли мой багаж, и я сошла на платформу.