– До свидания, господа, большое спасибо за вашу доброту.
– Не за что, мисс, до свидания. Быть может, мы еще встретимся, пусть даже не в полном составе. Счастливо!
Резкий паровозный гудок, толчок – и нескончаемый поезд умчался в ночь, оставив меня без попечения и заботы на узком перроне, одинокую и несчастную.
Мистер Максуот взвалил на плечи бо́льшую часть моего багажа, кое-что взяла я сама – и мы без единого слова двинулись в темноту. Заранее взяв у хозяина гостиницы ключ, чтобы войти, никого не побеспокоив, Максуот проводил меня в заказанный номер, где я как подкошенная рухнула в постель.
Глава двадцать восьмая. Жизнь как она есть
Она неизгладимо запечатлелась в моей памяти, так что королевская радость, слава, удовольствие и волнение, превосходящие мечты поэтов, никогда не смогут ее стереть, даже если я буду обречена влачить свое существование сто лет. Я опишу свою жизнь у Максуотов правдиво, буква к букве – все как есть.
От Ярнунга до Ущелья Барни – так называлось место, где жил Максуот, – было двадцать шесть миль. Он приехал за мной на легкой повозке, запряженной парой лошадей. В пути мой наниматель производил вполне сносное впечатление. Конечно, мы были слишком разными, чтобы когда-нибудь стать неразлучными друзьями, но я оценила его здравый смысл в тех мелочах, которые были ему подвластны, и прямолинейную, довольно добродушную манеру поведения. Он был абсолютно невежествен, с ничтожными представлениями о той среде, в которую вписывался и которая вписывалась в него, но «при всем при том, при всем при том»[55] оставался человеком. Они с моим отцом вместе выросли. Много-много лет назад отец Максуота был кузнецом на ранчо моего отца, и мальчишки играли вместе; невзирая на разницу в статусе, у них завязалась дружба, которая живет и приносит плоды по сей день. Только я бы предпочла, чтобы их юношеские отношения были враждебными, а не дружескими.
В девять часов мы вышли из паба в Ярнунге и прибыли в пункт назначения около двух часов дня.
Я приободрилась и уже здраво расценивала свое положение. Рано или поздно мне было суждено попасть под пули жизни, так почему бы не сейчас? В конце концов, пули Максуота могли оказаться не такими уж смертоносными. Никакой работы я не боялась и была готова ко многому. Но все эти идеи, как излишки телят в стаде у молочника, были уничтожены одним ударом, когда на въезде в Ущелье Барни мы спустились по разбитой дороге к дому, зажатому в узкой лощине между двумя каменистыми пригорками, крутыми и лысыми, которые возвышались, как угрюмые крепостные стены, придавая поместью заброшенный, тюремный вид.
Шесть собак, два ягненка, две или три свиньи, около двадцати пернатых, восемь детей, из тех, что хуже дюжины, и миссис Максуот выкатились через боковую дверь при нашем появлении. Дети – не от бедности (Максуот похвалялся своим солидным банковским счетом), а от невежества и легкомыслия – замарашки, каких свет не видывал, и такие оборванцы, что те части тела, которые положено прикрывать, зияли на погляденье всем. У большинства были рыжие волосы и широко разинутые рты. Миссис Максуот, огромная, толстая, дремучая, смахивала на крестьянку и отличалась поразительной замызганностью и неопрятностью. Ее опухшие, дряблые, голые щиколотки выпирали из незашнурованных башмаков, подбитых гвоздями, а дырявое платье, расстегнутое у ворота, демонстрировало едва ли не самую грязную шею, какую мне только доводилось видеть. Мамашу, вероятно, не беспокоило, что младенец, которого она держала под мышкой, как рулон холстины, истошно ревет, а малышня, цепляясь за ее юбки, пытается, словно выводок страусят, зарыться головами в складки. Меня она встретила смачным поцелуем, передоверила малышей старшей сестре, крупной девице лет четырнадцати, и, подхватив мои сундуки как пушинки, тяжелой размеренной поступью скрылась в доме вместе с ними. Затем она пригласила меня в дом, и, следуя ее примеру, дети провели меня самым грязным коридором в самую грязную комнату и там усадили на самый грязный стул, с которого я окинула взглядом неслыханно грязную мебель. Один затравленный, полный ужаса взгляд на эту грязь, убожество и беспросветность, которые подступали со всех сторон, – и меня затрясло от подавляемых чувств и неудержимого желания вернуться в Каддагат. Уже через мгновение я поняла, что никогда, никогда не смогу здесь жить.
– Ужинала? – осведомилась моя будущая хозяйка грубым, неприятным голосом.
Я ответила отрицательно.
– Небось с голодухи помираешь – я живо на стол соберу.
Она клином бросила на невытертый стол мятую, омерзительно грязную скатерть, положила на нее пару грязных ножей и вилок, поставила пару треснувших тарелок и две пузатые чашки со щербатыми блюдцами. Следом появилось блюдо с красной от селитры солониной, и еще одно – с темным, черствым, отсырелым хлебом. Потом она исчезла в кухне, чтобы заварить чай, и в ее отсутствие двое карапузов затеяли драку. Один уцепился за скатерть, и вся сервировка грохнулась на пол, мясное блюдо разлетелось вдребезги, а мясо оказалось на пыльном полу; кошки с птицами были наготове и своего не упустили. Миссис Максуот вернулась с заварочным чайником, который протекал тонкой струйкой. Наградив каждого из мальцов подзатыльником, она разняла их, ревущих, как племенные быки, что вселило в меня тревогу за сохранность их барабанных перепонок. Интересно, знала ли мать, что у них имеются барабанные перепонки? Она сгребла с пола мясо, обтерла его своим засаленным фартуком и, не выпуская из рук, нашла для него другую тарелку, а дети к тому времени собрали с пола все остальное. Одна чашка разбилась и была заменена другой, такой же пузатой.
Тут появился мистер Максуот и, сделав глоток рома прямо из бутылки, извлеченной из углового шкафа, пригласил меня отужинать.
Молока к чаю не подали. Максуот занимался исключительно овцеводством, оставив для домашних нужд лишь пару коров, но те уже несколько месяцев не доились по причине засухи. Миссис Максуот извинилась за отсутствие сахара, пояснив, что он весь закончился, а отправить кого-нибудь в лабаз она запамятовала.
– Вот дурья башка, знала ведь, что я в город поеду на телеге! Может, у меня с полгода другой оказии не подвернется. Но сахар – это баловство. Кто не может обойтись без такого пустого излишества, так и будет прозябать, ничего не добившись в этой жизни, – рассудительно изрек мистер Максуот.
Дети сидели рядком, разинув рот, и с интересом в больших испытующих глазах смотрели на меня в упор; мне хотелось сорваться с места и заорать, чтобы дать выход нахлынувшей истерии. Однако я сдержалась и спросила, все ли члены семьи находятся здесь.
– Все, кроме Питера. Где Питер, Мэри-Энн?
– На Красный пригорок отправился – за некоторыми овцами догляд нужен, так что до темноты не вернется.
– Питер уже большой, – сообщил один из мальчишек с явной гордостью за этого члена семьи.
– Верно, он двадцать один справил, усы отрастил, бреется уже, – добавила старшая девушка, определенно рассчитывая, что я от изумления потеряю дар речи.
– То-то она подивится, когда Питера увидит, – громким шепотом высказалась одна из младших девочек.
Миссис Максуот рассказала, что между Питером и Лайзи потеряла троих, – вот так и получилось, что отсутствующий сын оказался много старше своих братьев и сестер.
– Значит, у вас было двенадцать детей? – уточнила я.
– Во-во, – самодовольно усмехнулась она, будто удачной шутке. – Мальчишки на дереве пчелиное гнездо нашли – и ну разорять его с утра пораньше, – продолжила миссис Максуот.
– Да, здесь есть тому немало подтверждений, – ответила я.
Куда ни кинь, повсюду виднелись следы меда. Они составляли одну из многочисленных разновидностей грязи на жуткой, дурно пахнущей скатерти. Они присутствовали на полу, на створках двери, на стульях, на детских головах и на чашках. Миссис Максуот удовлетворенно заметила, что медовые пятна сходят не за один день.
После «ужина» я попросила чернильницу и пару листов бумаги, чтобы черкнуть несколько строк бабушке и маме – просто сообщить о своем благополучном прибытии. Мне требовалось вначале собраться с мыслями, а уж после добиваться своего освобождении из Ущелья Барни.
Я обратилась к хозяйке с просьбой показать мое спальное место, и она провела меня в довольно приличную одноместную спаленку, где предложила, если я там заскучаю, подселить ко мне Розу-Джейн. Я покосилась на хорошенькую, с нежным взглядом, чумазую малышку Розу-Джейн и заверила ее добросердечную мать, что нипочем не заскучаю; и впрямь – тошнотворное, безысходное одиночество, наполнявшее мое сердце, было не того рода, чтобы искоренять его за счет присутствия в моей постели неряшливой своевольной девочки.
Когда меня оставили одну, я заперла дверь на щеколду и бросилась на кровать, чтобы выплакаться неудержимыми, горячими слезами, обжигавшими щеки; рыдания сотрясали все мое тело, отзываясь сильной головной болью.
Что за грубые, резкие звуки смыкались вокруг меня! Нехватка… впрочем, «нехватка» – это не то слово… полное отсутствие первейших признаков вежливости слышалось даже в громком топоте и резких голосах, которые доносились до моих ушей. Совсем иначе слушала я в своей каддагатской комнате бодрый, приятный голос бабушки или тихие, изысканные модуляции тети Элен; я не могла не понимать и не чувствовать этих различий.
Однако через некоторое время я успокоилась и обругала себя плаксой. Решила написать бабушке с мамой и все объяснить, ведь им невдомек, что это за место. Оставалось лишь проявить немного терпения, и тогда я вновь окажусь среди всех радостей Каддагата и буду ими наслаждаться, как никогда после этого места, – ведь оно оказалось хуже, чем я себе рисовала даже в кошмарных снах, которые преследовали меня в связи с отъездом из Каддагата.
Дом из непобеленных плит был подведен под очень низкую железную крышу, и при полном отсутствии деревьев жара там стояла нестерпимая. Она отражалась от скал по обе стороны и скапливалась в этом жилище, как в печи: сейчас на веранде было 122 градуса