[56]. Я удивлялась, почему Максуот затеял строительство именно здесь, но, похоже, причиной такого решения послужило не что иное, как близость участка к воде.
Утешившись мыслью о том, что терпеть осталось недолго, я промыла глаза и вышла из дому, чтобы найти место попрохладнее. Судя по разговору обо мне, услышанному в столовой, смежной с моей спальней, дети видели, как я уходила, но не видели, как вернулась.
Домой приехал Питер, и младшие сгрудились вокруг него, чтобы поделиться новостями.
– Приехала?
– Ага.
– Какая из себя?
– Да малявка, не больше Лайзи!
– Слышь, Питер, у ней ручки крошечные, белей снега, прямо как у той тетки на коробке от чая, которую мама вырезала.
– Ага, Питер, – завел другой голос, – и ножки у ней маленькие, шагов не слыхать, когда ходит.
– Это не тока потому, что у ней ножки маленькие, у ней еще туфли красивые такие, как на картинках, – добавил третий.
– А волоса́ двумя широкими бантами прихвачены – один на затылке, другой на кончике косы: красивше, чем у Лайзи красный бант, – она его в коробке хранит на тот случай, если в город когда-нибудь поедет.
– И то верно, – раздался голос миссис Максуот, – грива у нее аж до колен, а коса толщиной с твою руку будет; когда письма строчит, по две штуки в одну минуту, рука у нее прям так и бегает – чудо как шустро, а слова-то какие диковинные говорит: не сразу разберешь, коли неучен.
– У ней и брошки есть, три штуки, и платок на шею, красивше твоего, который ты на свиданки со Сьюзи Даффи повязываешь, – лукаво хихикнула Лайзи.
– Язык свой придержи насчет Сьюзи Даффи, а не то в ухо получишь, – рассердился Питер.
– На мамку нашу совсем не похожа. Вот тут пухленькая, Питер, а посередке тонкая, того и гляди переломится.
– Фу-ты ну-ты! Как видно, птица высокого полета, – заключил Питер. – Спорим, она тебя к ногтю прижмет, Джимми.
– Это я ее к ногтю прижму, – ощетинился Джимми, державшийся рядом с Лайзи. – Чтоб не заносилась. Много о себе понимает, а кто она такая – дочка старого Мелвина, который из нашего папани деньги тянет.
– Питер, – вступил кто-то другой, – у ней на морде – не то что у тебя – веснушек нету, да и кожа не такая загорелая, как у Лайзи. Вот тут совсем белая, а тут – розовая.
– Готов поспорить, меня ей не подчинить, даром что бело-розовая, – сурово заявил Питер.
Очевидно, именно эта мысль побудила его позже, во второй половине дня, вразвалочку, с надменным оскалом подойти ко мне для рукопожатия. Я старалась быть с ним подчеркнуто любезной, заводила светские разговоры о жаркой погоде – он даже сконфузился и при первой же возможности с облегчением ретировался. Я в душе улыбнулась и больше не ожидала от Питера никаких подвохов.
Стол для вечернего чаепития был накрыт точно так же, как и днем, но освещался парой сальных свечей из низкосортного жира – от них исходила, как сказал бы мой вчерашний попутчик-жокей, нестерпимая вонь.
– Наиграй-ка нам какой-нибудь мотивчик на пианине, – сказала миссис Максуот после еды, когда Лайзи и Роза-Джейн убрали со стола.
Чайная заварка и объедки, которых было предостаточно, остались на полу веранды, чтобы утром их склевали птицы.
Дети развалились на продавленном диване и на стульях, где всегда задремывали по вечерам, покуда родители не удалялись на покой, а когда их расталкивали и гнали в постель, неумытых и частенько прямо в одежде, начинался всеобщий гвалт.
Я охотно выполнила просьбу миссис Максуот, рассудив, что на весь период вынужденного пребывания в этом доме обеспечу себе хоть какую-то отдушину – все свободное время буду проводить за фортепиано. Я открыла инструмент, смахнула пыль с клавиш карманным носовым платочком и взяла первые аккорды «Венгерского марша» Ковальского.
Мне приходилось слышать, что есть пианино, звучащие, как жестяная утварь, но этому было очень далеко до жестяной утвари. Каждая клавиша, которой я касалась, западала и оставалась в таком положении, но издавала неописуемо резкое, диссонирующее дребезжание, когда я поднимала ее пальцем. Этот инструмент не давал ни малейшей возможности распознать какую-либо мелодию. Бесполезный с самого начала, он так долго пылился на жаре и на ветру, что утратил всякое отношение к музыке.
Я закрыла его с чувством горького разочарования, едва сдерживая слезы.
– Чего, не фурычит? – поинтересовался мистер Максуот.
– Нет, клавиши западают.
– Подойди-ка, Роза-Джейн, будешь их выковыривать – и пусть она вторую попытку сделает.
Я сделала вторую попытку; Роза-Джейн по ходу дела выуживала клавиши. Мне сразу стало ясно, что ни у кого в этой семье нет ни музыкального слуха, ни даже общего представления о том, что это такое; я молотила обеими руками и зачастую всеми пальцами разом по этой ущербной клавиатуре, и чем больше создавала шуму, тем больше радовала свою публику.
Глава двадцать девятая. Жизнь как она есть(Продолжение)
Мистер Максуот очень любезно сообщил, что в субботу и воскресенье я могу отдохнуть, а уж с понедельника приступить к своим обязанностям. Суббота выдалась тошнотворно жаркой и душной, отчего показалась мне вечностью; я разложила по местам свои вещи, почистила от пыли дорожное платье и залатала немногочисленные прорехи. На следующее утро хлынул дождь, что было великой милостью Божьей: первый дождь за несколько месяцев и единственный, который я увидела за все время своей службы в Ущелье Барни.
Это была нестерпимая суббота. При попустительстве родителей дети развлекались тем, что выталкивали друг друга под дождь, причем больше всего доставалось младшим, и вскоре их одежка промокла до нитки. Они в ознобе сидели на полу и орали дурными голосами.
Питер обычно посвящал воскресные дни верховой езде, но сегодня, когда его планам помешали струи дождя, он в основном спал и время от времени брался мастерить намордник для одной из своих собак.
С завтрака до полудня, закрывшись у себя в спальне, я писала письма бабушке и маме. Не сетовала, не бушевала, не упоминала ничего такого, о чем не принято говорить старшим. Писала очень спокойно и осмотрительно, объясняя все как есть, и просила бабушку забрать меня обратно в Каддагат, поскольку жизнь в Ущелье Барни для меня невыносима. Не стала скрывать содержание этого письма от матери и только спросила: если она не разрешит бабушке повторно забрать меня к себе, то сможет ли найти для меня какое-нибудь другое место? Все равное какое – лишь бы мне вырваться от Максуотов. Я надписала конверты, наклеила марки и отложила письма в сторону до первой же возможности отправить их по почте.
Мистер Максуот немного умел читать, выговаривая по слогам длинные слова и путаясь в коротких; все утро и весь день он провел за чтением местной газеты – единственной литературы, известной в Ущелье Барни. В этом издании печатались длинные списки цен на акции и фермерские продукты, что завораживало этого читателя. Восторг человека тонкого, артистического, умственного склада, впервые окунувшегося в творчество какого-нибудь близкого по духу поэта, свелся бы на нет по сравнению с тем душевным подъемом, который испытывал Максуот за изучением пунктов этого списка.
– Черт возьми, «подо-рожание свиней в минувший вторник»! «Темза: как из-влечь выгоду»! – с чувством зачитывал он.
Или:
– «Пшеница подо-рожала на шиллинг за бушель»! Так-так, в этом году надо удвоить посевы.
С трудом дойдя до конца, он возвращался к началу. Его жена просидела весь день на одном месте, ничего не говоря и не делая. Я искала, что бы почитать, но единственными книгами в доме были томики Библии, которые никто не открывал, и дневник, который со священным трепетом вел Максуот. Получив разрешение с ним ознакомиться, я открыла эту амбарную книгу и увидела:
1-е. Ясно. Ездел на топкий ручей смотреть корову.
2-е. Ясно. Водил подковать рыжею кабылу.
3-е. Ясно. В суде пресяжных.
4-е. Ясно. Окот овцы-маток 60 ярок 52 егненка.
5-е. Облачно. Ездел к Даффи.
6-е. Ясно. Заежжал Дейв Даффи.
7-е. Ясно. Заарканил рыжею кабылу.
8-е. Сыро. Продал жиребенка серой кабылы.
9-е. Ясно. Ездел в красный холм смотреть лошадь.
10-е. Ясно. Нашел трех дохлых егнят в квадрат. загоне.
Я закрыла амбарную книгу и со вздохом вернула на полку. Эти скупые заметки точно отражали тягомотную, ограниченную жизнь летописца. Неделя за неделей дневник фиксировал одно и то же – унылые, однообразные сведения об унылом, однообразном существовании. Я чувствовала, что сойду с ума, если буду вынуждена долго жить такой жизнью.
– У папы много дневников. Не хотите ли их почитать?
Передо мной положили целую стопку. Я спросила у мистера Максуота, какое время года самое оживленное, и, услышав «стрижка и молотьба», открыла ноябрьские записи:
1-е. Ясно. Начал згон овец для подщета.
2-е. Ясно. Подщет овец очень пыльно 20 нехватает.
3-е. Ясно. Начали стрижку. Джо Харрис сильно порезал руку и ушол домой.
4-е. Ливень. Стрижку прекратили из-за дождя.
Отсюда я перешла к декабрю:
1-е. Ясно и жарко. Намолотили пшеницы 60 мешков.
2-е. Ясно. Убил змею очень жаркий день.
3-е. Ясно. Очень жарко все ходили на речьку.
4-е. Ясно. Настригли 71/2 с плечь и боков и 51/4 с подбрюшия.
5-е. Ясно. Страшная жара получил по почте цыркуляр из Татерсола[57].
6-е. Ясно. У Даффи встретил Джо Харриса.
Эти дневники не поднимали настроения, и я попыталась завязать разговор с миссис Максуот.
– О чем задумались?
– Да вот смотрю – дождина льет, и мыслю так: если не перестанет, на каждую овцу по полшиллинга накинут.