Их представления о религии, досуге, хороших манерах, воспитании, респектабельности, любви и обо всем остальном измерялись только деньгами, а единственный доступный им способ накопления богатства сводился к тяжкому и унылому ручному труду на износ.
Чтобы подняться из нищеты к богатству благодаря деловой сметке, человеку требуется недюжинный ум, но тому, кто сколотил состояние, как сколотил его Максуот из Ущелья Барни, достаточно быть мелочным, хватким, узколобым и бездушным, то есть принадлежать к числу самых неприятных для меня собратьев.
Я еще раз написала матери, но получила все тот же ответ. Оставалась одна надежда – на тетю Элен. Она хоть немного меня понимала и могла проникнуться моими чувствами.
Вдохновляясь этой надеждой, я попросила тетю за меня вступиться. Ее ответ стал для меня пощечиной, ведь я всегда ставила ее выше всяких заурядных кликуш. Она заявила, что жизнь полна испытаний. Я должна терпеливо нести свой крест, даже не крест, а легкий крестик, и через год, возможно, мне будет дозволено вернуться в Каддагат. Через год! Целый год в Ущелье Барни! Такая перспектива привела меня в бешенство. Тут же взявшись за перо, я горько упрекнула тетю в очередном письме, которое осталось без ответа; с той поры и по сей день меня для нее нет: она не присылает мне ни строчки и даже имени моего не упоминает в переписке с моей матерью.
Тетя Элен, существует ли в этом мире такое понятие, как прочная дружба, если даже ты – лучшая из женщин – перестала мне отвечать и опустила руки от истерического вопля юного сердца, которое рвется из груди?
Моя предшественница до своего приезда в Ущелье Барни некоторое время содержалась в лечебнице для умалишенных и, будучи женщиной своеобразной, позволяла детям абсолютно все; в силу этого они так и остались неуправляемыми и чрезвычайно дерзкими. В присутствии отца все становились шелковыми, но в другое время доводили меня до крайности, причем мать порой улыбалась их проказам или же лениво самоустранялась, но ни разу не применила хоть каких-нибудь мер воздействия.
Если я уходила из дома, чтобы от них отделаться, они увязывались за мной и улюлюкали; а в ответ на мои упреки заявляли, что не собираются «пресмыкаться перед дочкой старикашки Мелвина, последнего дурня, который разбазарил свое добро и теперь побирается у папы».
Стоило мне запереться у себя в комнате, как они принимались тыкать палками в щели и корчить мне рожи. Взывать к их отцу, понятное дело, не стоило: детишки с матерью начнут друг друга покрывать, а чужому слову будет грош цена. В этом я убедилась на опыте: когда почтмейстерша пожаловалась на Джимми, его отец осыпал ее оскорблениями, поскольку недостатков в своих детях не видел.
В ту пору Максуот часто находился вдали от дома. Из-за засухи пришлось перегнать часть овец, для чего он арендовал выпас в восьмидесяти милях к побережью. Там он оставил их под присмотром наемного работника, а сам часто наезжал с проверками. Отсутствовал иногда по две недели. Питер целыми днями трудился, и дети пользовались моей беззащитностью. Заводилой у них выступал Джимми. Не будь его, я бы легко совладала с остальными. Отлупила бы его для начала, если бы не письма из дома, в которых меня постоянно увещевали не портить отношения с их родителями; я и сама понимала, что распущенность этих деток можно победить лишь такими средствами, которые сразу же вызовут вспышку материнской злобы. Но когда Максуот уехал на три недели, Джим распоясался вконец, и я решилась на радикальные меры. Я раздобыла гибкий прут – совсем короткий, так как мать семейства не допускала телесных наказаний, и когда мальчишка, по своему обыкновению, стал грубить мне время урока, я хлестнула его по рукаву куртейки. Удар не стоил даже слезинки младенца, но этот здоровый телок с диким воплем разинул рот и пустил слюну на свою грифельную доску. Остальные подняли такой душераздирающий крик, что я немного растерялась, но решила не сдаваться. Хлестнула еще раз – он заверещал и заревел так, что в классную комнату примчалась его мать, этакая тонна кирпичей на ходулях, с выпученными глазами, в которых обычно стояло коровье спокойствие.
Перехватив мою руку, она затрясла меня, как крысу, сломала мой безобидный прутик и швырнула мне в лицо, а затем, потрепав Джимми по плечу, выпалила:
– Бедненький мой! Пусть она только попробует еще раз пальцем тронуть моего Джимми – не знаю, что я с ней сделаю. Ума-то нет. Ты б его прикончила, кабы я не подоспела!
Я сразу же ушла к себе в комнату, заперлась и на урок больше не вернулась. Дети чуть не выломали мою дверную ручку, глумясь:
– Она и меня хотела избить, да мама ее осадила. Отродье нищего старикашки Мелвина больше не посмеет нам указывать.
Я изображала глухоту. Что мне оставалось? Искать помощи было не у кого. Максуот принял бы за чистую монету домыслы своей родни, а моя мать во всем обвинила бы меня. Решила бы, что я сорвалась оттого, что ненавижу это место.
Миссис Максуот звала меня к чаю, но я отказалась. После бессонной ночи меня охватило отчаяние. Решение пришло под утро: либо настоять на своем, либо уйти. Терпеть было немыслимо. Если в целом свете и в целой жизни другого выхода нет, то лучше умереть – наложить на себя руки.
С утра все шло своим чередом. Я приступила к своим обязанностям и в урочный час повела своих подопечных в комнату для занятий. Открытого неповиновения не было, но я чувствовала: Джимми только и ждет удобного случая, чтобы бросить мне вызов. Погода стояла жуткая, из Риверины налетал ураганный ветер с красной пылью, которая повисала в воздухе, как туман. Глиняная посуда на кухне раскалилась, и мы прихватывали ее ветошью, чтобы донести до столовой. В обеденный час я незаметно прокралась туда, где росли айвовые деревья, и отломила острый прут, который спрятала среди мешков с мукой в классной комнате. В половине первого я привела туда своих учеников и уверенно дала им задание. Все шло заведенным порядком до трех часов, когда начинался урок письма. Джимми, макая перо в чернильницу, всякий раз стучал по дну.
– Джимми, – мягко сказал я, – не надо так – перо испортишь. Совсем не обязательно опускать его до самого дна.
Тук-тук – ударилось о дно чернильницы перо Джимми.
– Джимми, я к тебе обращаюсь: ты меня слышишь?
Ручка скреблась о дно.
– Джеймс, я с тобой разговариваю!
Тот же скрежет.
– Джеймс, – строго сказала я, – больше предупреждать не буду.
Он намеренно бросил мне вызов, с новой силой ударив пером по дну. Лайза торжествующе захихикала, а следом за ней и младшие. Я спокойно достала прут и прицельно хлестнула своего несговорчивого ученика по плечам, да так, что от грязной куртки поднялась туча пыли, а перо выпало из пальцев и опрокинуло чернильницу.
Он повел себя в точности как прежде: от его крика лопались барабанные перепонки, а из разинутого рта слюна брызгала прямо на тетрадь. Его братья и сестры тоже заревели, но я, хлестнув прутом по столу, пригрозила выпороть каждого, кто посмеет вякнуть; от обалдения все умолкли. Джимми продолжал хныкать. Я хлестнула его повторно.
– Немедленно прекратите, сэр.
Сквозь щели было видно, как приближается миссис Максуот. Увидев ее, Джимми снова заорал. Я ожидала, что она на меня набросится. Ее рост составлял пять футов девять дюймов, а вес – около шестнадцати стоунов; мой рост – пять футов один дюйм, а весу во мне всего ничего – восемь стоунов[58]. Но я воспряла духом и, вместо того чтобы запаниковать, обрадовалась предстоящей встрече, едва сдерживаясь, чтобы не закричать: «А ну! Я готова, физически и морально, встретить лицом к лицу тебя и таких, как ты!»
В меня вселяли уверенность мои особые взгляды на людское равенство. Моя теория гласит: калека – ровня силачу, а идиот – гению. Если калека по причине своей немощи уступает силачу, то силач по причине своей мощи должен уступать калеке. То же с человеком недалеким и его башковитым собратом; то же со мною и миссис Максуот.
То обстоятельство, что в зависимость от Максуотов попала не только я сама, но и моя родня, уже не играло роли. Я просто признала, что миссис Максуот – одна личность, а я – другая. Если я уважительно отношусь к ней в силу ее возраста и материнства, то она, исходя из своего положения, должна быть снисходительна ко мне в силу моей молодости и неопытности. Таким образом, мы были равны.
Джимми заверещал с новой силой, чтобы привлечь внимание матери, а я продолжала осыпать его ударами по плечам. Миссис Максуот помедлила на расстоянии полушага от двери, а потом, словно передумав, отступила на шаг назад и скрылась в жаркой кухне с низкой крышей. Я знала, что победила, и даже огорчалась, что победа далась мне так легко. Джимми, видя, что его постигла неудача, прекратил бушевать, вытер тетрадь рукавом куртейки и стыдливо продолжил писать.
Не знаю, поняла ли миссис Максуот, что накануне она оплошала, но могу утверждать, что с той поры дети всегда меня слушались и этот «инцидент», насколько я могу судить, не достиг слуха мистера Максуота.
«Почему так долго, почему так долго!» – молча кричала я в тот февральский вечер, шагая по щиколотку в пыли, чтобы увидеть, как солнце кровавым шаром опускается за холмы.
Глава тридцатая. Где рай невеждам, глупо умным быть[59]
Оставаясь в одиночестве, я так часто предавалась унынию, что это наложило на меня свой отпечаток, не укрывшийся даже от скудоумной миссис Максуот.
– Я не одобряю излишних удовольствий и всяких грешков, но за тобой в последнее время такое не водится. Все больше дома сидишь, так что вы с Лайзи можете малость поразмяться. Вам на пользу пойдет, – сказала она.
Греховодье, удовольствия и разминка, дозволенные нам с Лайзи, ограничивались заходом к кому-нибудь из соседей. Подобно Максуотам, эти мелкие фермеры занимались овцеводством. Со мной все они были приветливы и добры; я ставила их выше своих нанимателей хотя бы потому, что их дома сверкали чистотой, но жили они той же тягомотной жизнью, а души их подпитывались теми же куцыми идеями. Меня, правда, горько разочаровало, что ни в одном доме не было фортепиано: мою тоску по музыке мог разделить лишь страстный поклонник этого вида искусства.