Я брала у них что-нибудь почитать, но в основном сумела поживиться только «Дневниками юных леди»[60], которые, так сказать, проглатывала запоем.
Стоило Лайзи отвернуться, как девушки принимались меня расспрашивать, как я умудрилась выжить в Ущелье Барни, и высказывались в том смысле, что это самая жуткая дыра на всем белом свете, а миссис Максуот – самая гнусная мымра и они бы не пошли к ней в услужение даже за пятьдесят фунтов в неделю. Я взяла за правило никогда не хулить миссис Максуот, но внутренне кипела от навязанной мне участи, когда девушки, чьи мечты и чаяния не простирались дальше свадьбы с Питером Максуотом, поносили такую жизнь на чем свет стоит.
Мама требовала от меня регулярных писем, так что раз в неделю я выводила на листке заголовок: «Блэкс-Кемп»[61] – и бичевала эту дыру, но мама неизменно отвечала, что в нынешние тяжкие времена нужно благодарить Господа за то, что меня там кормят и одевают. Я и сама это понимала не хуже других и отдавала себе отчет, что многие девушки охотно заняли бы мое место, но у них был другой характер, а в семнадцать лет подобные доводы не имеют большого веса.
Самый старший из моих братьев, Хорас, близнец сестренки Герти, осчастливил меня следующим письмом:
Какого черта ты досаждаешь матери своей писаниной? Мать на нас срывается, а проку-то? Она только убеждается, что там тебе и место. Говорит, что ты, мол, по причине своей кичливости возомнила, будто достойна лучшего, а на самом-то деле тебе и это слишком жирно, можно только порадоваться, что для тебя нашлось такое место, тебе на пользу будет, там с тебя живо спесь собьют, – может, поумнеешь чуток. Ага, сейчас. Она как получит твое письмо – на стенку лезет и приговаривает, что лучше б ей было вообще бездетной остаться, что она уж такая распрекрасная мать, а мы сущие исчадья ада. Ты дура будешь, если там не останешься. Вот бы мне удрать к Максуотам или к черту на рога – я б на крыльях полетел. Папаша все кутит и слоняется по городу, пока кто-нибудь за ним не приедет, чтобы отвезти домой. У меня он в печенках сидит, сдерну из дома, не дожидаясь Рождества. Мать говорит, что детки, мол, с голоду помрут, коли я уеду; но Стэнли уже здоровенный бугай, я так ему и сказал, а он отлынивает, хотя на нем пахать можно. Я младше его был – уже за плугом ходил. А нынче засеял 14 акров пшеницы и овса, но жатва – это уж без меня. Мне тут все обрыдло.
У меня своих денег – ни гроша, но не потому, что отец все пропивает; если он бросит пить, намного лучше не станет. Это самая унылая дыра на свете, пошлю ее куда подальше и подамся в гуртовщики или стригали. Дойка эта меня уже достала, за гробом идти – и то веселей или капканы на опоссумов ставить в Тимлинбилли. Мать талдычит: имей терпение, вот окончится засуха, придет благодатное времечко – все полегче будет, но меня не проведешь. Что я, дождливых лет не помню, что ли? Посадки делать – без толку, потому как урожаи у всех обильные, спрос падает, овцы дохнут от копытной гнили, масло никто не берет, вот и думай, что хуже: когда у тебя вовсе товара нет или когда товар есть, да никак его не сбыть. Одним словом, моло́чка эта мне уже поперек горла. Тоска зеленая. Вот прикинь: каждое утро и каждый вечер парень садится на табурет и дергает здоровенные коровьи сосцы, какими убить можно, потом берет старый сепаратор и, как девчонка, моет его в тазике. А если на пикник позвали, так в разгар веселья должен нестись домой – на дойку, а если воскресным вечером ты приоделся, то будь любезен раздеться – и шуруй, опять же, на дойку, а потом все с себя сними, перед тем как свежее белье надеть, – и ныряй в ванну, а иначе твоя подружка учует, как от тебя скотиной несет, – и поминай как звали. Мы тут забыли, как дождик выглядит, но, думается мне, хлынет скоро как из ведра и прикончит то немногое, с чем засуха не справилась. Саранча все фрукты сожрала и даже кору с деревьев обгрызла, а гусеницы оставили только мешочки из кожуры от скудного урожая помидоров, хоть мы и опрыскивали их мыльным раствором. Все здешние фермеры направили в правительство петицию, чтоб их на некоторое время освободили от земельной ренты. Пока неизвестно, пошли им навстречу или нет, но, если прав-ство не уступит, придется затянуть пояса – в карманах у нас ни гроша, как тут налоги платить?
Вот, накатал тебе длинное письмо, а если будешь придираться к грамотности, то больше писать не стану – и точка, а ты послушай моего совета: матери больше в таком духе не пиши, ей это по боку.
Тв. любящий брат
Вот так! У мамы не было ко мне ни капли жалости, и чем больше я умоляла, тем сильнее крепла ее решимость оставить меня страдать дальше, поэтому писать ей я перестала. При этом моя переписка с бабушкой не прекращалась, и как-то раз та упомянула, что Гарри Бичем (дело было в феврале) все еще в Сиднее – улаживает свои дела, а по завершении отправится в Квинсленд. Управление и надзор он передал в руки скваттеров, которых знавал в пору своего процветания, но пока суд да дело, ему предложили перегнать по суше в Викторию стадо холощеных бычков в количестве тысячи шестисот голов с какой-то станции у залива Карпентария. Дядя Джей-Джей еще не вернулся – он продлил свое пребывание в Гонконге, и бабушка беспокоилась, что он там спустит все деньги; в преддверии засухи она с трудом сводила концы с концами и опасалась, как бы ей не пришлось обращаться в банк. Она печалилась, что я так и не привыкла к своему новому месту. Понятное дело, там скучновато, но для моей репутации оно и неплохо, потому что в более веселой обстановке меня могли поджидать многочисленные соблазны, которым трудно противиться. Мне предлагалось рассматривать свое положение именно в таком свете: чем плохо?
Она прислала мне альманах «Австралазия» – бесценный дар и для меня, и для детей, чрезвычайно невежественных в самых простых житейских вопросах; получение этого иллюстрированного издания выросло в целое событие, зафиксированное в моем дневнике прописными буквами. В нетерпении толпясь вокруг меня, дети жаждали посмотреть картинки. В этом выпуске обнаружилась страница с портретами девяти австралийских певцов, и наши взгляды устремились на мадам Мельбу, чье изображение было помещено в центре. Сейчас уже не помню, какой на ней был сценический костюм, но выглядела она ослепительно. На ее прелестной головке красовалась корона, роскошные волосы струились по плечам, платье приоткрывало красиво очерченный бюст и плечи.
– Это кто? – спрашивали меня.
– Мадам Мельба – слышали такое имя?
– Что еще за мадам Мельба? Чем занимается? Она королева? – допытывались они.
– Да, королева – великая королева пения. – И я, вдохновляясь глубоким восхищением перед нашей австралийской вокалисткой, входящей в число величайших примадонн мира, вкратце рассказала им о ее славе и упомянула, что ей недавно предложили сорок тысяч фунтов за трехмесячные гастроли в Америке.
Они остолбенели. Сорок тысяч фунтов! В десять раз больше, чем «па» отдал за недавно приобретенный участок земли под пашню. Мне сказали, чтобы я не завиралась. Никто не станет платить женщине за пение – ни фунта не дадут. Взять хотя бы Сьюзи Даффи – лучшая певунья на Маррамбиджи, а поет для каждого, кто попросит, и совершенно бесплатно.
Тут появился Джимми, который до того момента отсутствовал, и стал разглядывать такое чудо. В считаные секунды он отметил то, что ускользнуло от остальных:
– Ой, а тетка-то голая!
Я попыталась объяснить, что среди богатых представительниц высшего света принято вечерами выходить на люди в таких платьях и что выглядит это необычайно красиво.
Миссис Максуот устроила мне выволочку за показ детям таких непристойностей.
– Бесстыжая, видно, тетка, – изрек Джимми, а Лайзи объявила ее сумасшедшей, потому как, по ее словам, «можно только удивляться, что на фото она полуодетая; была б нормальная – оделась бы целиком по такому случаю».
Сама Лайзи, конечно же, следовала этому принципу: ее фотопортрет, сделанный заезжим художником, подтверждал, что она нацепила две пары плохо подогнанных нарукавников, принадлежащие Питеру часы с цепочкой, нитки бус, жакетики, цветы и другие финтифлюшки в огромных количествах.
– Нету такой личности, мадам Мельби – все это сказки, – объявила миссис Максуот.
– Вы когда-нибудь слышали о Гладстоне? – спросила я.
– Нет, не слыхала; это где?
– А про Иисуса Христа слышали?
– Да уж конечно, он ведь как-то с Богом связан, верно?
После того случая я оставила все попытки просветить это семейство в вопросах наших знаменитостей.
Ах, до чего же я завидовала их самодовольному невежеству! Они чувствовали себя как рыбы в воде, а я была рыбой, обреченной вечно томиться в пустыне, отчаянно стремясь к воде, но видя ее только во сне.
Глава тридцать первая. Перепалка с мистером Максуотом
В Ущелье Барни наезжали только мужчины, да и то исключительно по делам, – женщины чурались этого места. Некоторые из них говорили, что охотно заехали бы со мной повидаться, если бы не миссис Максуот: она спускала своим детям любое хамство по отношению к женщинам. С теми субъектами, которых туда заносило, Максуот просиживал часами, попыхивал трубкой, вульгарно и смачно харкал на пол, а гости часами судачили о ценах на шерсть, о вероятных способностях своих баранов к случке и о нехватке травы – ни единого слова о политике, о злободневных событиях; даже вести об «убийствах среди гор» Батлера[62] сюда не долетали. Я еще подумала: а знают ли они фамилии своего губернатора и премьер-министра?
Меня убивали не столько скверная еда и грязная кухня, не столько привычка мистера Максуота каждые пять минут дважды вставлять в разговор бранное слово и даже не постоянное глумление детей по поводу бедности моего отца вкупе с тысячью иных видов травли, сколько замогильное однообразие.