С этой мыслью в голове, утопая по щиколотку в пыли и расталкивая свиней и домашних птиц, которые ошивались у черного хода, я отправилась на поиски хозяина. Миссис Максуот учила Джимми забивать и разделывать овцу; за этим действом наблюдала Лайзи, которая, держа на руках младенца, давала многословные и малограмотные советы. Питер и несколько младших детей ушли валить эвкалипты для прокорма овец. Стук их топоров и рокот реки Маррамбиджи слабым эхом доносились со стороны заката. По возвращении домой они сядут пить чай; я уже предвидела, что услышу: «Старые овцы совсем отощали, а ярочки хоть куда покамест, жирненькие. Чего удумали! Залезли в кусты – и давай там стебли жувать да ветки всякие, с карандаш толщиной».
Те же сведения, слово в слово, излагались вчера, позавчера и грозили неминуемо повториться сегодня, завтра и послезавтра. В застольной беседе это был гвоздь программы вплоть до особого уведомления.
Я догадывалась, где найти мистера Максуота: недавно он приобрел пару племенных баранов и что ни вечер любовался ими по нескольку часов кряду. Отправившись туда, где они обычно паслись, я, как и следовало ожидать, застала там хозяина: с трубкой во рту и сверкающими глазами, он загляделся на своих любимцев.
– Мистер Максуот, я пришла перед вами извиниться.
– Не переживай, кр-р-расавица моя. В запале много чего с языка слетает – я все это мимо ушей пропустил.
– Но я говорила не в запале. Я взвешивала каждое слово, но хочу извиниться за свою грубость, поскольку не имела права так говорить со старшими. И еще хочу сказать: вы не думайте, я не сбегу с Питером, даже если он удостоит меня своим расположением, потому что помолвлена с другим.
– Ну надо ж, кто б мог подумать! – воскликнул он, и его лицо, высохшее, как табачный лист, не выражало ничего, кроме любопытства.
Мое поведение ничуть его не покоробило.
– Скоро ль свадьба? Собственность-то у него имеется? Кто таков? Надеюсь, человек приличный. Ты ведь молода еще.
– Да, он славится своей порядочностью, но я замуж не тороплюсь: вот исполнится мне двадцать один год – тогда да. Он небогат, но виды на будущее у него хорошие. Только пообещайте, что никому не расскажете, я хочу сохранить это в тайне и доверилась вам одному, чтобы вы не беспокоились насчет Питера.
Он пообещал мне хранить тайну, и я поняла, что могу положиться на его слово. Его очень встревожило, что мой нареченный беден.
– Нипочем не связывайся с тем, у кого в карманах пусто, милочка. Послушай моего совета: может, он и приличный человек, но проку от такого союза не будет. Торопиться не надо. Ты на личико по-своему симпатичная, а крупная рыба в морях не переводится. Но уж больно ты тщедушная; сам-то я предпочитаю, чтоб в женщине мясцо было, однако ты не падай духом. Знаешь, мужики порой болтают, дескать, худышку им подавай, но сам я – повторюсь – люблю, когда есть за что подержаться.
«Вот и держись за мясцо, какое выбрал», – подумала я.
Не поймите превратно. Я отнюдь не ставлю себя выше Максуотов. Наоборот, они намного меня превосходят. Мистер Максуот показал себя порядочным и чистым душой, а в своем узком мирке выделялся здравым смыслом и добротой – не мужчина, а предел мечтаний. Миссис Максуот хранила ему верность, была невзыскательна и незлобива, а главное – год за годом безропотно выполняла самое мучительное из людских предначертаний – деторождение, сделав тем самым для своего народа и Создателя куда больше, чем когда-либо сделаю я при всех своих благородных помыслах.
Но куда мне было деваться, если их жизнь разъедала мою душу? Каждого из нас ваяет Природа, не давая нам права голоса, и я не могла изменить свою сущность до такого предела, чтобы она подпитывалась мыслительной скудостью атмосферы Ущелья Барни.
Глава тридцать вторая. Счастливо оставаться, Ущелье Барни
Наконец, когда июнь сменился июлем, а июль – августом, терпение мое лопнуло. Я была готова бежать оттуда на своих двоих, а чем буду заниматься – не знала и знать не хотела; меня преследовала одна мысль: оставить Ущелье Барни далеко-далеко позади. Однажды вечером я получила целую стопку писем из дома – от младших братьев и сестер. Раз за разом перебирала я эти листки и в конце концов убрала под подушку; после вереницы бессонных ночей меня одолевала слабость и какая-то странная хворь, а потому я положила на них голову, чтобы немного отдохнуть, прежде чем отправиться накрывать стол к чаю.
Очнулась я оттого, что миссис Максуот энергично трясла меня одной рукой за плечо, а в другой держала горящую свечу. Я только слышала:
– Лайзи, ну-ка живо окно закрывай. Она лежала на сквозняке, продрогла вся и вроде страшные сны видит: вон как подвывает – добудиться не могу. Что с тобой, деточка? Захворала?
Я понятия не имела, что со мной, но впоследствии узнала, что попеременно смеялась и горько плакала, настойчиво просила о помощи бабушку и какого-то Гарольда, а сама без конца повторяла: «Не могу больше, не могу больше» – и вообще вела себя до того странно, что мистер Максуот переполошился и отрядил кого-то за семнадцать миль – вызвать врача. Тот приехал наутро, пощупал мой пульс, задал несколько вопросов и заявил, что у меня нервный срыв.
– Малышка совершенно измождена, того и гляди начнется нервическая горячка! – воскликнул он. – Чем она занималась? Похоже, у нее было сильное потрясение. Рекомендую полный покой, решительное переключение внимания, смену обстановки и усиленное питание, а иначе у нее помутится рассудок.
Он оставил мне флакон тонизирующего средства, а мистеру и миссис Максуот – множество страхов. Незлобивые бедняги, они жутко встревожились и понимали причину моего расстройства примерно так же, как я понимаю недра луны. Мое недомогание приписали загруженностью уроками и домашними делами (и то и другое возлагалось на меня в очень скромных пределах).
Чтобы мне потрафить, миссис Максуот забила и приготовила курицу. Для особого вкуса в жаркое было добавлено немалое количество внутренностей и множество перьев; жаркое не вызвало у меня аппетита, но пришлось делать вид, что я его ем, чтобы не обижать добросердечную кулинарку.
Хозяева намеревались сразу же известить моих родителей, когда посадят меня на поезд. Я была признана слишком недужной, чтобы взять на себя роль писаря; эту обязанность сначала хотели возложить на Лайзи, потом на Джимми, но Максуот решил вопрос иначе:
– Конечно, черт побери! Кто, как не я, должен вести переписку по такому важному делу!
И вот на обеденном столе появились чернила, перо и лист бумаги, а среди мелюзги пронеслась неслыханная весть:
– Папа сам письмо напишет.
Моя дверь открывалась в столовую, и я с кровати могла наблюдать за происходящим. Мистер Максуот поддернул брюки через подпругу, которая всегда заменяла ему брючный ремень, снял пиджак, сложил и повесил на спинку стула, закатал по локоть рукава сорочки, надвинул на глаза шляпу и привел себя в полную готовность к пользованию письменными принадлежностями, ни одна из которых не вызвала у него одобрения. Чернила были «водянистые», перья – «коротковаты», а бумага и вовсе «дрянь»; однако, удостоверившись, что это добротные канцелярские товары, купленные им для себя, он приступил к делу и за три часа исписал пол-листа посланием, которое грамматикой, орфографией и композицией превзошло все записи в его дневнике. Впрочем, цель была достигнута: мои родители написали в ответ, что мне надлежит прибыть в Гоулберн в определенный день – тогда сосед, который как раз собирается в город, подвезет меня домой.
Теперь, когда было решено, что мне больше не придется учить чумазых детей по замусоленным книжкам во время ненавистных всем уроков и тем паче водить жирными пальцами Лайзи по желтым клавишам ущербного пианино в тщетной попытке обучить ее «мотивчикам», которых, по расчетам ее матери, она должна была запоминать в среднем по паре в день, у меня гора свалилась с плеч: я, как по волшебству, ожила, встала с кровати и собрала вещи.
Я ликовала от предстоящей возможности сбросить свинцовые оковы Ущелья Барни, но к моему облегчению примешивалась толика сожаления. Младшие ребятишки отнюдь не всегда вели себя дерзко. Стоило мне пожелать крылышко попугая, обточенный водой камень или что-нибудь подобное, как через некоторое время, выйдя из спальни, я непременно обнаруживала этот предмет, тайком оставленный у меня на подоконнике, а бесхитростные мальчуганы соперничали за право принести мне письма, зная, что это меня порадует. Бедняжка Лайзи, да и Роза-Джейн тоже – копировали мою манеру одеваться и себя вести, что выглядело несколько смехотворно, а по большому счету – жалко.
Все они обступили меня, чтобы попрощаться. Да, я непременно напишу. Ну конечно, они ответят и расскажут, поправилась ли гнедая кобыла и где они в конце концов нашли гнездо желтой индюшки. Когда поправлюсь, пусть я обязательно вернусь, загружать меня работой больше не будут, чтобы я могла для укрепления здоровья ездить верхом, и так далее. Миссис Максуот с тревогой просила меня объяснить маме, что она (миссис Максуот) не виновата в моем «недуге от переутомления», ведь я никогда не жаловалась и всегда выглядела крепкой.
Максуот сказал, усаживая меня в поезд:
– Ты, конечно, передай отцу: пусть о деньгах не беспокоится. Я заедаться не стану и тебе, коль нужда какая будет, тоже помогу.
– Спасибо, вы очень добры и уже слишком много сделали.
– Слишком много! Ну да, черт возьми, а иначе зачем землю топтать, если мы не сможем иногда друг друга выручить. Я завсегда человеку помочь готов, коли есть в нем хоть чуток благодарности, а вот неблагодарность, черт побери, на дух не переношу.
– До свидания, мистер Максуот, и спасибо вам.
– Прощай, моя девулечка, а за парня за того не выходи, покуда он какой-никакой собственностью не обзаведется, потому как неравным браком только дьявола тешить.
Глава тридцать третья. Назад в Поссумов Лог
Меня ожидали морозным сентябрьским вечером, и дети, крича и прыгая, вы