бежали мне навстречу, когда сосед доставил меня с поклажей в Поссумов Лог и тут же заспешил к себе домой, чтобы успеть до темноты. Меня первым делом повели к пылающему очагу.
Отец, сидевший с газетой, еле слышно проговорил какое-то приветствие и продолжил чтение. Мать, поджав губы, с ликованием сказала:
– Оказывается, тебе удалось найти место еще хуже, чем родной дом. – и этот выпад стал шипом на розе моей встречи с домом.
Зато приветствие Герти обошлось безо всяких уколов; как же она похорошела, как вытянулась! Меня тронуло, что она приготовила особое лакомство к чаю и поставила на стол посуду, которую доставали только к приходу гостей. Крошка Аврора и мальчишки, болтая без умолку, приплясывали вокруг меня. Один принес мне показать глубокие тарелки, приобретенные в мое отсутствие, другой сбегал за книжкой с картинками, и все они ничего не желали слышать, когда потребовали, чтобы я, невзирая на темноту, немедленно вышла во двор и полюбовалась новым птичником, который «Хорас и Стэнли построили сами, никто им ни капельки не помогал».
После общения с миссис Максуот для меня было отдохновением, облегчением, наслаждением слышать интеллигентную речь моей матери и наблюдать за ее женственной, точеной фигурой, когда она передвигалась по дому; каким же дворцом казалось это место в сравнении с Ущельем Барни – просто потому, что кругом царили чистота, порядок и даже следы былой утонченности, хотя на всем лежала отчетливая печать бедности и многие вещи, которые, как считалось, «давно отслужили свой век», все еще были в употреблении после года и месяца моего отсутствия.
Я пристально вглядывалась в своих братьев и сестер. Все подросли, все были крупными для своего возраста, и, хотя некоторые не отличались красотой, на всех было приятно смотреть – мне одной не хватало физической привлекательности; к тому же они часто бывали недовольны и желали, как свойственно детям, того, чего не могли иметь; но то были нормальные, понятные дети – не то что я, про́клятая вечной тягой к совершенно недостижимому.
Когда б вознесся я на высоту своих амбиций,
Поставить мог бы ногу на обнаженные шеи монархов![64]
Во время моего отъезда в Каддагат отец вел переговоры с пивом о продаже своего мужского начала; по возвращении я обнаружила, что сделка совершена и на руках у него имеется квитанция с печатью на жалкий вид и манеру поведения. Да и вообще в этом сломленном человеке, независимо от его манер, никто не узнал бы Дика Мелвина, «башковитого Дика Мелвина», «славного парня Мелвина», «джентльмена до мозга костей» и «миловидного Мелвина», с интересным лицом и вкрадчивыми манерами, бывшего владельца Бруггабронга, Бин-Бин-Иста и Бин-Бин-Уэста. Нынче он не поучал своих родных и служил для них самым пагубным примером.
В тот вечер после чаепития мама наедине перечислила мне все свои тревоги. Она раскаивалась, что вышла замуж: не только муж ее оказался неудачником, но, судя по всему, и детям была уготована такая же судьба. Я же – конченая дармоедка, иначе осталась бы в Ущелье Барни; а тут еще Хорас – видит Бог, он плохо кончит. Господь непременно покарает его за неуважение к отцу. Такое положение вещей долго не продержится, и т. д., и т. п.
Когда мы в тот вечер легли спать, Герти сбивчивым потоком вылила на меня все свои беды. Вот ужас-то – иметь такого отца. Ей за него стыдно. Он под любым предлогом старается улизнуть в город и торчит там до тех пор, пока за ним не приезжает мама, ну или кто-нибудь из соседей по доброте душевной приволакивает его домой. Все деньги уходят на оплату счетов трактирщика, и Герти стыдится выходить из дому в нарядной одежде, которую присылает бабушка, потому как соседи твердят, что Мелвины обязаны сперва погасить долги старика, а потом уж расфуфыриваться, словно богатеи; и что, спрашивается, ей делать, если ее уже тошнит от необходимости сохранять респектабельность в таких обстоятельствах.
Я утешила ее: на каждый роток не накинешь платок, главное – сохранять гармонию внутри себя, а люди пусть высказывают все, что приходит в их куцые умишки. И я заснула с мыслью о том, что родители обязаны детям больше, чем дети родителям, а тот, кто об этом забывает, ничем не лучше беспутного пьяницы, вредит обществу не меньше, чем вор, и вообще подрывает основы нации.
На другой день, когда мы впервые остались наедине с Хорасом, он не преминул рассказать о своих собственных бедах. Все идет прахом, его уже тошнит от Поссумова Лога, еще год он худо-бедно продержится, а потом хоть бродяжничать пойдет. Он не собирался вечно ишачить на папашу, который прикарманивает всю выручку, да и вообще молочное хозяйство – гиблое дело. Не засуха, так ливни; не гусеницы, так саранча.
В кругу братьев и сестер я быстро начала приходить в себя, а мама утверждала, что никаких недугов у меня не было, – мне просто захотелось ее помучить: не делала гимнастику, заработала, возможно, небольшое помутнение рассудка, но не более того. Мне предложили вернуться в Ущелье Барни. Я уклонилась, и меня предали анафеме, как неблагодарную, донельзя испорченную девчонку, которая отказывается служить Максуоту, хотя тот, добрая душа, по дружбе ссудил моего отца деньгами; но впервые в жизни на меня не подействовали ни уговоры, ни принуждения. Бабушка предложила взять кого-нибудь из нас в Каддагат; мать предпочла, чтобы поехала Герти. Так и получилось, что жить среди родни в обители комфорта и удовольствий была отправлена миловидная девчушка.
Я же осталась в Поссумовом Логе, чтобы, как прежде, идти проторенной узкой тропой и с рассвета до заката безостановочно выполнять круг своих обязанностей; довольствоваться развлечениями в виде случайных пикников, похорон или однодневной поездки в город; если поездка выпадает на воскресенье, я непременно посещаю какой-нибудь собор. Мне по душе и органная музыка, и тишина, которая царит в храме; там же, кстати, можно найти немало занятного, если прийти пораньше и понаблюдать за тем, как собираются прихожане. Костюмы и женщины красивы, а способности алтарника достойны восхищения. Конечно, постоянные прихожане оплачивают и бронируют себе места, но именно в классификации присутствующих алтарник проявляет свой талант. Он может отделить простолюдинов от выскочек-аристократов и рассадить их по местам так же искусно, как опытный барышник расставляет по ранжиру лошадей, выставленных на продажу. Затем, когда паства заняла свои места, в центре и в передней части здания оказываются те, у кого белые руки и прекрасные драгоценности; а в синагоге, кстати, на самом высоком месте, истово молится тот, кто нажил свое богатство, прибирая к рукам вдовьи дома; в углах и по бокам сидят те, кто зарабатывает свой хлеб в поте лица своего; а те, кто не может позволить себе дорогое белье, слишком горды, чтобы тут появляться.
«Поют хористы; органа звуки чисты»[65]; возносятся давно знакомые молитвы («Придите, поклонимся и припадем, преклоним колени пред лицом Господа, Творца нашего»[66]), читается проповедь, в основном о долгах наших, обычаях древних или обрядах и ритуалах современного богослужения; спектакль окончен; и когда я выхожу из храма, сердце мое переполняет жажда хоть какого-то приобщения к христианству.
О, если бы появился проповедник, который изложил бы по Книге Книг религию с Богом, религию с сердцем – такую христианскую религию, которая упразднит холодную легенду, сосредоточенную на благочинности и требующую грандиозных зданий, где шелковистые подушечки для коленопреклонения положены только богатым, а бедным остается сгинуть в их тени.
На протяжении жаркого, засушливого лета, бессердечной зимы и еще одного палящего лета, минувших после отъезда Герти, я изо всех сил старалась выполнять свой долг в том укладе жизни, к которому была призвана по воле Господа, и порой это мне отчасти удавалось. У меня не было ни книг, ни газет, ничего, кроме крестьянского окружения и крестьянских обязанностей, и я поощряла в себе крестьянское невежество – невежество, в коем кроется главный источник довольства, а в довольстве – основа счастья; но все без толку. Стоит ноте из другого мира задеть струну моего существа, как дремлющий во мне дух пробуждается и яростно бьется о решетку, требуя более благородных мыслей, более высоких устремлений, более широких действий, более шумной радости – чего-то большего, нежели дарует крестьянская жизнь. Тогда я крепко сжимаю в кулаке свой дух, пока дикое, страстное томление не опустится до тошнотворного, тупого отчаяния; и если бы мне было предложено, как ветхозаветному Иову, «похулить Бога и умереть»[67], я бы согласилась не раздумывая.
Глава тридцать четвертая. Но забываются друзья, коль далеки они
После отъезда Герти в глубинку мы получали от нее множество писем, но со временем они становились короче и приходили все реже.
В одном из бабушкиных писем говорилось о моей сестре так:
Для своего возраста Герти, я считаю, куда более юная, нежели Сибилла, и к тому же не столь сумасбродна и трудноуправляема. Она – мое большое утешение. Все отмечают ее привлекательность.
Из одного письма Герти:
На прошлой неделе вернулся из поездки в Гонконг и Америку дядя Джулиус и привез гору забавных подарков. У него и для тебя было много подарков, но он отдал их мне, потому что тебя тут нет. Он меня прозвал «солнечным зайчиком» и говорит, что я всегда должна жить рядом с ним.
Я только вздохнула. Дядя Джей-Джей и мне говорил примерно то же самое – и где я теперь? Мои мысли постоянно обращались к горячо любимым мною людям и старой усадьбе, но письма Герти показывали, что меня забыли и даже не вспоминают.