Правда, наше общение с братом не всегда было усыпано розами. Он с безжалостным презрением относился к моему щуплому телосложению и неказистой внешности; его насмешки стоили мне бессонных ночей, но я не таила на него обид, а лишь кляла Гончара, который вылепил из глины этакую форму.
В то же время брат был единственным, кто за меня вступался в разгар семейных ссор. Отец был не в счет, мать считала меня исчадьем ада, Герти, не обделенная ни красотой, ни любовью, умела потрафить и нашим, и вашим, и только Хорас однажды замолвил за меня слово, которого я никогда не забуду. Мне не хватало его присутствия в доме, его бренчания по старому пианино с четырьмя бесполезными клавишами в середине, его бойких и смешных матросских песен; мне не хватало его пылких рассуждений о шпорах, кнутах и чистокровных лошадях, его выразительных цитат из Патерсона и Гордона, когда он по-актерски входил и выходил, стуча дверьми и воротами, дразня кошек и собак и мучая детей.
Глава тридцать пятая. 3 декабря 1898 года
День выдался удушливым. Жара была такой сильной, что для спасения жизни нескольких птенцов ласточки моему отцу пришлось застелить мокрыми мешками железную крышу над их гнездом. Нашу кухню соединял с домом навес из оцинкованного железа: под ним ласточки свили гнездо, расположив его так близко к металлу, что птенцы испеклись бы от жары, если бы не эти мокрые мешки. Мне предстоял тяжелый день, и я, еще не отойдя от вчерашних трудов, уже валилась с ног от усталости. Всю неделю в буше горели кустарники, а вчера огонь подступил так близко, что мне пришлось с утра до вечера таскать по жаре ведра с водой. Пожар удалось предотвратить за счет проема в одном из наших пограничных заборов. Отец и мальчики вынужденно оставили уборку жалкой, пощипанной пшеницы, пока заделывали эту дыру: засуха сгубила почти всю траву, и ее драгоценный запас нужно было тщательно оберегать от соседского скота.
В мои обязанности входило выпекать хлеб и готовить, драить полы и белить печки, чистить оловянную посуду и столовые приборы, мыть окна, подметать дворы и выполнять множество других дел; к середине дня я донельзя перепачкивалась и выматывалась, но работы оставался еще непочатый край.
Один из моих полуголодных телят-отъемышей тяжело заболел, и я, прежде чем принять ванну, привести себя в порядок и управиться с домашними делами, помчалась его спасать.
Моя мать вечно занималась штопкой и починкой одежды – самой постылой работой в ее жизни. Отец трудился на солнцепеке, да и мой труд был нелегок, а жара не спадала, и дню не видно было конца, а телята-отъемыши всегда вызывали у меня ворчанье и грубости. Такова была судьба – и моя, и родительская, и соседская; а если я буду вести себя как хорошая девочка и чтить родителей, то наградой мне станет долгая жизнь. Вот так-то!
Эти языческие размышления были прерваны медленно приближающимися шагами. Я не стала оборачиваться, чтобы выяснить, кого к нам принесло, но понадеялась, что не какую-нибудь важную птицу: мы с отъемышами представляли собой весьма нелепое и жалкое зрелище, тем более что на мне была рабочая униформа австралийского крестьянства – рваная юбка, стоптанные башмаки, зашнурованные бечевой и задрызганные побелкой, для прохлады – перепачканная хлопчатобумажная блуза, на голове – крайне ветхая панама, а в руке бутыль касторового масла.
Я понадеялась, что это кто-то из соседей или агент по торговле чаем, и приготовилась направить пришельца к маме.
Шаги стихли рядом со мной.
– Не скажете ли…
Я подняла взгляд. О ужас! Это оказался Гарольд Бичем, такой же высокий и плечистый, как прежде, но еще более загорелый и очень эффектный – в сером костюме и модной мягкой шляпе с продольным заломом; ко всему прочему я впервые увидела его в белой сорочке с высоким воротом.
Мне хотелось, чтобы он взорвался, или чтобы я сама провалилась сквозь землю, или чтобы теленок бесследно исчез, но пусть бы хоть что-нибудь произошло. Узнав меня, гость погрузился в глубокое молчание, но во взгляде его появилось выражение несомненной жалости, которое поразило меня до глубины души.
У меня есть склонность к саможалению, но любое постороннее сочувствие незамедлительно отторгается моей гордостью.
На душе у меня стало горько, а в манере держаться появилась ледяная жесткость, когда я вытянулась во весь рост и отрывисто произнесла:
– Какой сюрприз, мистер Бичем.
– Хочу верить, не слишком неприятный? – любезно поинтересовался он.
– Давайте не будем обсуждать этот вопрос. Проходите в дом, не стойте на солнцепеке.
– Я никуда не спешу, Сиб, – вполне могу подсобить тебе с этим несчастным дьяволенком.
– Я лишь пытаюсь дать ему еще один шанс на жизнь.
– И что твои родители собираются с ним делать, если он выживет?
– Продать за полкроны, когда станет годовалым.
– Лучше уж пристрелить бедолагу прямо сейчас.
– Несомненно, вы правы, хозяин Полтинных Дюн, но мы не можем позволить себе такую расточительность, – съязвила я.
– Я не хотел тебя обидеть.
– А я и не обиделась.
Провожая его к дому, я мучительно воображала, как, должно быть, недоумевает сейчас Гарольд Бичем, два года назад имевший глупость увлечься таким объектом.
К счастью, я никогда не стеснялась своей матери и не устыдилась теперь, когда она поднялась, чтобы поприветствовать Гарольда, которого я ей представила. В ней жила истинная леди, и это было заметно, несмотря на ворох грубой штопки, в частности на почти пуленепробиваемые от многослойных заплат штаны, из которых она сейчас вытянула шершавую, покрасневшую от тяжелых трудов руку; несмотря на латаное, выцветшее ситцевое платье и самую простецкую, нищенскую обстановку крестьянского подворья.
Оставив их вдвоем, я спешно освободила наемную лошадь, на которой приехал Гарольд, от саквояжа, седла и уздечки, а затем отпустила ее на ближайший из голых выпасов, напрочь лишенных травы.
После этого я бросилась на кухонный табурет, обуреваемая мыслями, которые мне не пристали. Через несколько минут в кухню торопливо зашла мать.
– Боже правый, в чем дело? Вижу, ты не рада, что тебя застукали в таком виде, но ничего страшного. Я подам ему чай, а ты пока умоешься и мне подсобишь.
Я отыскала свою младшую сестренку Аврору, и мы через окно залезли в мою спальню, чтобы привести себя в порядок. Я надела ей белые носочки и туфельки, чистый сарафан и расчесала золотистые кудряшки. Она была целиком вверена моим заботам: спала со мной в одной кровати, слушалась меня, защищала, а я… ну, я просто ее боготворила.
В стене была дырка, через которую я могла подглядывать, оставаясь незамеченной.
Разливая чай, моя мать беседовала с Гарольдом. Приятно было снова видеть эту мужественную фигуру. У меня даже поднялось настроение. В конце-то концов, жилище было бедным, но сверкало чистотой, поскольку с утра я всюду навела полный порядок, однако сейчас, погрузившись в эти мысли, вспомнила, что мужчины не такие уж отвратительные существа и даже вполовину не придают бедности такого значения, как женщины.
– Аврора, – сказала я, – сходи-ка передай кое-что на словах мистеру Бичему.
Малышка согласилась. Я доходчиво объяснила, что́ она должна сказать, и отпустила ее. Она остановилась перед Гарольдом – глазастая четырехлетняя кроха, едва достававшая ему до колена, – и, сцепив за спиной пухлые ручки, бесстрашно уставилась на него немигающим взглядом.
– Аврора, смотреть в упор нехорошо, – одернула ее мама.
– Мне – хорошо, – уверенно ответила она.
– Ну и как же тебя зовут? – со смехом спросил Гарольд.
– Аврора, можно Рори. Меня воспитывает Сибби, и я должна вам кое-что рассказать.
– Вот как? Надо послушать.
– Сибби сказала, что вы – мистер Бийчер; вы сейчас допьете чай и пожелаете, чтобы я сопроводила вас к папе и к мальчикам и всем вас представила.
Мать рассмеялась.
– Это все штучки Сибиллы. Она считает, что Рори принадлежит ей одной, и с удовольствием обучает ребенка длинным словам. Может быть, вы захотите через некоторое время прогуляться туда, где работают отец с сыновьями?
Гарольд изъявил желание отправиться немедленно, получил несколько указаний от матери, взял в провожатые Рори и отправился с нею в путь; кроха важно вышагивала под большой белой панамой, а он, забавляясь, смотрел на нее сверху вниз. Вскоре Гарольд взметнул ее высоко над головой и посадил себе на плечо, держа одну крепкую, загорелую до черноты ножку в своей еще более загорелой руке, а малышка для надежности вцепилась ему в волосы.
– Первые впечатления весьма благоприятны, – сказала мама, когда они скрылись из виду. – Но представь себе Герти женой такого великана!
– Она на четыре дюйма выше меня, – огрызнулась я. – А этот, будь он ростом хоть с эвкалипт, так же падок на смазливые мордашки, как и все, ему подобные.
Я приняла ванну, переоделась, уложила волосы в прическу, накрыла стол для общего чаепития и подготовила комнату для нашего визитера. Вещи пришлось собирать по всему дому: коврик из одной комнаты, туалетный набор из другой и так далее; в результате получилась довольно милая спальня для моего бывшего возлюбленного.
Вернулись они уже в сумерках: Рори все так же восседала у Гарольда на плече, а двое младших братишек жались к его ногам.
Когда я вела его в приготовленную комнату, настроение у меня было совсем не такое, как у той швабры, что встретила его днем. Меня разбирал смех: я, как уже однажды было, чувствовала себя хозяйкой положения.
– Послушай, Сиб, прекрати обращаться со мной так, будто я тебе совсем чужой, – неуверенно сказал он, прислонившись к дверному косяку.
Когда наши ладони соединились в сердечном рукопожатии, я сказала:
– Ужасно рада видеть вас, Гэл, но, но…
– Но что?
– Я не испытала особого восторга, когда сегодня днем попалась вам на глаза вся в мыле.
– Ерунда! Это напомнило мне нашу первую встречу, – ответил он с блеском в глазах. – С вами, девушками, всегда так. Вы не способны проявлять вежливость к мужчине, если не расфуфырены так, чтобы лишить его дара речи. Можно подумать, вы не можете его ошеломить, появившись вообще без одежды.