– никогда; моя сестра, по мнению нашей мамы, была наделена чувствами, а я – нет. Сумей мама до меня достучаться, она бы знала, что я в один день способна испытать и всю глубину страданий, и необыкновенные всплески радости, какие Герти не дано было познать за всю ее жизнь.
Неужели я действительно рехнулась, как выразилась моя мать? Меня посещало такое опасение. Конечно, я не знала и даже не видала ни одной девочки, похожей на меня. Что за горячий, необузданный дух метался во мне? Вот бы мне научиться плакать! Опустившись на кровать, я застонала. Почему я не похожа на других девчонок? Почему я не похожа на Герти? Почему моя голова не забита новыми платьями, повседневными трудами, редкими пикниками? От моих метаний Герти проснулась.
– Что случилось, Сибилла, родненькая? Ложись спать. Знаю, мама тебя ругает. Да она вечно кого-нибудь ругает. Подумаешь! Ты скажи: «Я больше не буду», – она и отстанет. Бери пример с меня. Давай ложись. А то утром без сил проснешься.
– Мне все равно. Я хочу умереть. Зачем мне жить, если я такое ничтожество? Никому не нужна, никому не близка.
– Я тебя люблю, Сибилла, больше, чем всех остальных, вместе взятых. Без тебя мне жизни нет. – Она прильнула ко мне своим милым личиком и поцеловала меня в щеку.
Какой же бальзам на мятежную душу – капелька любви, пусть быстротечной и переменчивой! Я вдруг поняла, что могу плакать неудержимыми, горячими слезами, и, не раздеваясь, заснула в объятиях сестры.
Глава седьмая. Когда бывали розы без шипов?
Наутро, когда я выбралась из постели, мою голову отличали три признака: распухшие глаза, мигрень и твердое решение написать книгу. Именно книгу, ни больше ни меньше. После нескольких часов моей работы на утреннем холоде поздней осени припухлость глаз и головную боль как рукой сняло, но мысль о том, чтобы облегчить душу посредством писательства, только прочнее засела у меня в мозгу. Со мной такое уже бывало. Двумя годами ранее я запаслась писчей бумагой и в час, а то и в два часа ночи выскальзывала из постели, чтобы строчить внушительный роман, длинный и подробный, в котором тщательно выписанные герой и героиня неуклонно выполняли традиционные обязанности героя и героини. Зная о наших стесненных обстоятельствах, моя бабушка, когда отправляла мне письма, непременно вкладывала в конверт почтовую марку, чтобы я могла сразу ответить. Марки эти я сберегла и благодаря этому сумела отправить свою рукопись в крупнейшее сиднейское издательство. Где-то через месяц я получила вежливую отписку, в которой говорилось, что сюжетная линия свидетельствует о незаурядных способностях, однако в глаза бросается авторская неопытность, которая не позволяет опубликовать данное произведение в настоящем виде. Автору рекомендовалось изучать лучшие образцы художественной прозы, чтобы в будущем непременно влиться в ряды австралийских романистов.
Это было весьма обнадеживающее суждение о работе тринадцатилетнего подростка, куда более обнадеживающее, чем те отзывы, которые получали маститые писатели в начале своей литературной карьеры; но даже мой незрелый умишко заподозрил, что этот шаблонный текст направляется издательством в ответ на рукопись любого безвестного писателя, а знакомство с представленным произведением ограничивается в лучшем случае заглавием. После этого я написала несколько рассказов и очерков; но теперь все тот же дух подталкивал меня к созданию другой книги, причем без всякой надежды на успех, поскольку изучение литературы, рекомендованное издательством, лежало за пределами моих возможностей. Книги я видела крайне редко, а когда такое случалось, читать могла лишь урывками, в свободное от хозяйственных дел время.
И все же те несколько шиллингов, что изредка перепадали мне в качестве заработка, тратились на покупку бумаги, а столь необходимый мне отдых я втайне урезала на несколько часов в неделю, чтобы писать дальше. Из-за этого днем, к вящей досаде моей матери, я ползала как сонная муха. У меня постоянно вылетали из головы те дела, которые забывать никак нельзя, а все потому, что мои мысли занимало только оттачивание сюжета. Недосып не проходил бесследно. Я вечно жаловалась на усталость, и работа становилась для меня обузой.
Мама терялась в догадках. Вначале она подозревала, что я просто распустилась и обленилась, а потому придумывала для меня всевозможные наказания; но я, полностью захваченная своей книгой, даже не злилась, не дерзила и не закатывала истерик. Тогда она решила, что я больна, и отвела меня к врачу, который диагностировал ускоренное физиологическое развитие и заверил, что с наступлением теплой погоды мое самочувствие улучшится. Он вручил мне пузырек с общеукрепляющим средством, который был выброшен в окно. Меня больше не гнали работать сиделкой: отец скооперировался с соседом, получившим подряд на дорожное строительство, и благодаря этому стал зарабатывать нам на пропитание, хотя и не слишком обильное.
Жизнь шла своим чередом и, по моему разумению, без сбоев брала одно препятствие за другим, но в июле тысяча восемьсот девяносто шестого мама получила письмо от своей матери, которое внесло приятные перемены в мою судьбу. Впрочем, во всякой бочке меда есть ложка дегтя. В письме говорилось:
Дорогая моя дочь Люси!
На сей раз – короткое письмецо. Времени у меня в обрез: к нам только что заглянули четверо или пятеро приезжих и попросились на ночлег, а поскольку одна из служанок сейчас в отъезде, мне самой приходится готовить им постели. Обращаюсь к тебе по поводу Сибиллы. Я глубоко опечалена, что она доставляет тебе столько волнений и тревог. Девочка определенно нездорова, иначе не стала бы вести себя так, как сказано в твоем письме. Она еще совсем юная и, возможно, со временем угомонится. Мы можем лишь уповать на милосердие Господа, который всегда рядом. При первой же возможности отправь ее ко мне. Все расходы беру на себя. Перемена обстановки пойдет ей на пользу, и, если ее поведение улучшится, пусть живет у меня столько, сколько ты позволишь. Замуж ей пока рановато, но через год она достигнет того возраста, в котором я пошла под венец; скорее всего, ей на роду написан ранний брак. Но в любом случае для нее предпочтительней уехать подальше от Поссумова Лога, поскольку она быстро взрослеет и, весьма вероятно, рискует сделать невыгодную партию. Здесь она скорее найдет подходящий вариант. Ни в коем случае не желая возлагать на себя роль свахи, отмечу, что Герти наступает ей на пятки, а Сибилла при своей невзрачности может надолго засидеться в девушках.
Твоя любящая мать,
Мама дала мне прочесть это письмо от начала до конца, а потом спросила, согласна ли я на переезд. Я холодно отвечала:
– Согласна. Беднякам да голякам выбирать не приходится, а бабушка может содержать меня хоть в Каддагате, хоть в Поссумовом Логе. – (И в самом деле, бабушка оказывала неоценимую помощь нашей семье).
В смысле природных условий Поссумов Лог мог похвалиться только одной достопримечательностью – своими австралийскими акациями. Подступающие к дому холмы и овраги были украшены вечнозелеными шатрами старых кустарников и плотными щеточками молодых, а на равнинах разрастались целые рощи из нескольких видов. Этот день пришелся на воскресенье, и у меня выдалась пара свободных часов; получив из письма информацию к размышлению, я вышла на воздух и по низкому склону за домом спустилась в овраг, где у подножия стены из акаций бросилась на свою любимую кочку: мне требовалось многое обдумать.
Мама, стало быть, жаловалась на мои недостатки бабушке – моей бабушке, которую я нежно любила. Маме стоило бы проявить хоть каплю чести и материнского заступничества – пусть бы оставила при себе повесть о моих грехах. Ее обвинения меня злили, но не удивляли: я уже привыкла, что мать сообщает всем соседям, какое я для нее наказание – вечно всем недовольна и совершенно безразлична к работе. Но меня убила завершающая часть письма. Силы небесные! Разумеется, если бы мама понимала эти невыносимые муки, эти дни и часы неприкрытых и непрерывных страданий по поводу моей внешности, она бы нипочем не показала мне это письмо.
Значит, для меня, уродины, время еще не настало – пока что не получился из меня ходкий товар на ярмарке невест; вот радость-то! Моя бабушка, особа старой закалки, считала, что для девушки единственная подходящая стезя – это замужество; зная бабушкины настроения, ее планы выдать меня замуж, я не испытала ни удивления, ни досады. Но я – дурнушка. Нет, ну надо же! Ох! Ах! Не выразить словами то чувство, которое всколыхнул во мне этот ярлык. Он, как беспощадный, зазубренный нож, вонзился мне в самое сердце, но не потому, что мог помешать моему замужеству, ибо сама мысль о замужестве внушала мне антипатию. Замужество, как мне виделось, жутко связывает женщину по рукам и ногам, обрекая ее на бесправие. Ладно еще, если в браке присутствует любовь, но меня смешила сама идея любви, и я преисполнилась решимости никогда, никогда, никогда не вступать в брак.
Другая тема бабушкиного письма – та, что меня порадовала, – касалась возможного переезда в Каддагат.
Каддагат – я же там появилась на свет! Каддагат был овеян бабушкиной любовью и лаской, согревавшей милые, недолгие дни моего детства. Каддагат – место, которое хранилось у меня в сердце как родной дом. Каддагат, самой природой облеченный в мечту о красоте. Каддагат, Каддагат! Каддагат – ничего другого мне не нужно, Каддагат навсегда!
Погруженная в свои мысли, я даже не чувствовала унылой зимней стужи и сидела без движения, прислонясь к стволу акации, пока не пришла Герти, чтобы позвать меня пить чай.
– Я знаю, Сибилла, что сегодня твоя очередь накрывать стол к чаю, но я сделала все сама, чтобы не допустить скандала. Мама тебя обыскалась, а потом предположила, что у тебя, скорее всего, очередная истерика.
Миловидная крошка-примирительница! Она нередко меня выгораживала.
– Понятно, Герти, спасибо тебе. Я твоя должница, буду накрывать чайный стол два вечера подряд… если, конечно, тут задержусь.