Никита неожиданно вспомнил, как тогда, вернувшись из Казахстана, ближайшим рейсом вылетел в Крым. Отец, с которым накануне встретились в Москве, коротко сказал ему, что пересекся с Алей в Крыму, что она ждет его, Никиту, на даче в Ливадии. Никита тогда еще удивился, что отец вышел из самолета на заплетающихся ногах и, едва увидев сына, расплылся в непривычной умильной улыбке. Никита до сих пор никогда не видел отца таким пьяным, но списал все на переутомление. Не до того ему тогда было, все не мог поверить, что Алька действительно его ждет. И правильно, что не мог. Конечно, она его не ждала, не было ее ни на даче, ни в санатории. И только через месяц в Москве, на «Мосфильме», удалось ему узнать, что она вернулась во Францию. Они с отцом не обсуждали его беглую жену, говорить об этом в доме было не принято. И только теперь, впервые за все эти годы, Никита вдруг задумался: что же на самом деле произошло там, в Крыму, где отец «пересекся» с Алей? Почему она уехала так поспешно, не попрощавшись? И за какие такие обвинения отец вмазал Ивану Павловичу?
Никита обернулся к все еще ожидавшему ответа Редникову-старшему и, не осознавая причины своей закипающей злости, осклабился в шутовской улыбке.
– Да я про выступление твое последнее, — с издевкой в голосе продолжил он. — Чего это ты с мельницами воевать вздумал? На старости лет, — все так же улыбаясь, добавил он.
Отец вскинул бровь, смерил Никиту взглядом.
– Ты, сынок, взрослеешь, я смотрю, мудреешь, — протянул он, усмехаясь. — Ведь правда удобно, когда вокруг одни слабаки и каждый больше всего трясется за свою налаженную жизнь…
– Как, батя? — с притворным ужасом ахнул Никита. — А разве ты больше не сторонник — как это ты любил говорить — разумных компромиссов?
Редников видел, что сын хочет затеять ссору, но недоумевал, что это на него нашло.
– Знаешь, Никит, у меня теперь слишком мало времени, чтобы стараться всем угодить.
Никита, едва сдерживая ярость, картинно расхохотался ему в лицо:
– Я понимаю… Тебе взбрело в голову под занавес показать всем кукиш. А ни о ком, кроме себя, ты думать не привык…
Подошла Лена, обняла его за плечи, зашептала в ухо:
– Никит, что ты завелся? Отец нездоров еще…
Но Никита уже не мог остановиться:
– Тебе терять-то уже нечего, заслуженный, народный, все дела. Хоть бы обо мне подумал. Мне ведь запускаться через неделю, а теперь, за твои выкрутасы, закроют картину — и привет! Или ты считаешь, что сын за отца не в ответе?
Он увидел, как сжались, наливаясь тяжестью, кулаки отца, как тот, свирепея, шагнул к нему.
– Мне иногда кажется, что я немало подлостей в жизни сделал потому, что думал о тебе, — глухо выговорил Редников.
Никита же, делано смеясь, покачал головой:
– Не обо мне, а о себе… О себе… папа!
– Ой, там такси приехало! — выкрикнула вдруг Лена, выглядывая в окно.
Редников быстро отступил от сына, бросил взгляд во двор. Кто-то открыл входную дверь, надулась от сквозняка занавеска на окне, простучали каблуки по веранде. И Никита неожиданно почувствовал, что вот он — финал всей этой бесконечной пьесы. Удивленная Ленка у окна, напряженно застывшая фигура отца, сам он, еще не успевший стереть с лица глумливую ухмылку паяца, — все эта сцена показалась ему застывшим кадром, последним мгновением, запечатленным на пленке. Никита прекрасно знал, кто переступит порог их дома.
Дверь отворилась, и в комнату вошла Аля. Солнце словно специально выглянуло в этот момент из-за густого облака, чтобы высветить ее тонкую легкую фигуру, обтянутую белым платьем из джерси, зайчиком отразиться в маленьком золотом медальоне на груди, осветить ее глаза, остановившиеся на Дмитрии и потемневшие от волнения. И в эту минуту Никита понял все. Он понял, что произошло тогда, в Крыму, понял, отчего отец, не сдержавшись, врезал чиновнику. Он понял также, что ему так и не удалось отвоевать ее, что она любила его отца, любила всю жизнь и каждую минуту. Понял и то, что она страдала, может быть, больше, чем он сам. И что он не в силах больше стоять у них на дороге, что должен отпустить и… простить.
– Здравствуйте, — просто произнесла Аля.
Никита нацепил знакомую маску лихого, бесшабашного, своего в доску парня. Он шагнул к ней, склонился в церемонно-издевательском поклоне:
– О, наши люди из Парижа! Как там капиталистический Запад? Загнивает?
– Наоборот, цветет и пахнет, — отшутилась Аля легко, как в былые времена.
Он видел, как направился к Але отец, как остановился на минуту в нерешительности, а затем приблизился и обнял ее, не таясь, словно вычеркнув мысль о том, что в комнате находится, в конце концов, законный муж этой женщины, как устало Аля ткнулась ему в плечо.
– Ты приехала… Спасибо, — донесся до него голос отца.
– Приехала, — выдохнула Аля.
А Никита уже тащил за руку Ленку, провозглашая:
– А это вот, позволь представить, моя гражданская жена Елена Прекрасная! Совсем новая, прошу заметить, жена. А это Аля, жена за номером раз.
Ленка с недоумением покосилась на него, но ничего не сказала, лишь сдержанно поздоровалась. И Никита почему-то заметил, что выражение лица у нее простое и глуповатое, и Ленкина ладонь показалась ему грубой, широкой, когда Аля протянула ей руку.
…Вечер тянулся бесконечно. Глаша, конечно, увидев Алю, разохалась, бросилась обнимать «милую девочку». Не удалось отвертеться и от ужина. Что уж говорить — благостное семейное застолье на лоне природы. Никита понимал, что нужно уезжать, что ждать больше нечего, что он мешает этим двоим. Но ничего не мог с собой поделать, горбился за столом, не обращая внимания на легкие толчки Ленкиного локтя. Казалось, вот еще последний взгляд на нее, последнее слово… А вдруг это что-то изменит, вдруг?
И лишь когда за окном совсем стемнело, Ленка, измаявшись, открыто произнесла:
– Дмитрий Владимирович, мы вас совсем заболтали. А вам отдыхать, наверное, надо. Никит, поедем?
И Никита поднялся из-за стола, кивнул — поедем, да. И обратился к Але:
– Мы на машине. Подвезти тебя? Ты где остановилась?
– Пока нигде, я на даче останусь, если Дмитрий Владимирович не возражает.
Ленка, подавив вздох облегчения, воспряла духом:
– Ну в самом деле, что ты, Никита… Где сейчас в Москве свободный номер в гостинице найдешь? Можно было бы к нам, да квартира… э-э-э… тесновата. А тут столько свободных комнат… И воздух опять же…
– Ну что ж… — промямлил Никита, направляясь к двери.
И, поравнявшись с журнальным столиком, на котором все еще расставлены были шахматные фигуры, щелкнул ногтем по черной лакированной пешке. Фигурка завалилась набок и покатилась по доске.
– Я ошибся, ты опять выиграл, папа, — констатировал Никита. И, дернув за руку Лену, вдруг с деланой серьезностью осведомился: — Ленка, а тебе, случайно, мой отец не нравится?
Дмитрий Владимирович, не глядя на него, потянулся за папиросой. Аля, вспыхнув, отвернулась к окну. Лена захлопала глазами:
– Что?
– Что что? — Никита чувствовал, что еще немного, и его голос сорвется. — Батя мой нравится тебе, а?
– Ну как… — растерялась Ленка. — Заслуженный человек, талантливый, известный… К тому же, ты — сын Дмитрия Владимировича…
– Эх, Ленка, не разбираешься ты в мужиках, — хохотнул Никита. — Ладно, пошли.
Ухватив девушку за запястье, Никита потащил ее за собой и выскочил из дома. Он ни разу не посмотрел на янтарно-желтые прямоугольники окон, светившихся в черноте ночного сада. Ни разу не обернулся, чтобы не видеть, как, едва закрылась за ними дверь, отец распахнул руки и Аля приникла к его груди, сглатывая подступившие к горлу слезы.
8
Ясное июльское солнце плавилось над головой. Тяжелые белые облака застыли на фаянсово-синем небе. Слева чернел густой лес. Впереди раскинулось широкое, золотом отливающее поле. Синие звездочки васильков выглядывали между тяжелых, клонившихся к земле колосьев. За полем дрожал в густом жарком воздухе огонек, отразившийся от маковки сельской церкви. За церковью угадывался в душном мареве обрывистый берег реки. В церкви ударил колокол, и густой тягучий звон поплыл над полем, мерно покачиваясь в жарком воздухе.
Митя шел впереди, держа в одной руке Алины босоножки. Она отставала — то отойдет к опушке леса, чтобы сорвать розовую дикую гвоздику, то склонится среди колосьев за васильком. Митя остановился, поджидая ее, запрокинул голову, залюбовался куполом неба. Аля тихо рассмеялась позади. Он оглянулся вопросительно и увидел, что она приставила к глазу ладонь, сложенную трубочкой.
– Ты что? — улыбнулся Митя.
– Могу поспорить, ты сейчас думаешь о том, с какого ракурса лучше снимать это поле, небо. Как лучше расположить в кадре берег реки, купол церкви и, — Аля приняла шутливо-кокетливую позу, — белокурую лесную нимфу с васильками.
Митя грозно нахмурил брови, бросился на нее с шутливым гневом, Аля ловко увернулась, заливисто хохоча. Митя сильной рукой обхватил ее за талию, прижал к себе, и дальше они пошли вместе, рядом.
– На самом деле ты не права, — возразил Редников. — Я об этом не думал. Кажется, впервые в жизни… ну их к чертям, все эти кадры, панорамы, режимы…
Аля краем глаза наблюдала за ним, поражаясь перемене, произошедшей в Мите. Трудно было поверить в эти его слова теперь, после стольких лет. Трудно и страшно.
– То есть я зря мчалась сюда из Франции. На главную роль ты меня не возьмешь? — попыталась она за шуткой спрятать свое недоверие.
– Ты и так моя самая любимая героиня! И по метражу гораздо дольше, чем на два часа, — с неожиданной серьезностью ответил Митя.
Он развернул ее к себе, сгреб в охапку, шепча куда-то в ее распущенные волосы:
– К черту… к черту… Вот есть ты и есть я. И больше ничего не нужно…
Митя оторвал ее от земли и бережно опустил на стог скошенной травы у лесной опушки. Алины волосы смешались с сухой травой, глаза ее распахнулись навстречу ему, губы чуть приоткрылись, улыбаясь, и она протянула к нему руки. Митя чувствовал, как голова его начинает кружиться, как все его тело словно окутывает шепот ветра, вязкое, пахнущее солнцем и скошенной травой марево. И вдруг спросил, словно вспомнив что-то, давно не дававшее покоя: