– Отто, пожалуйста, огня.
Я услышала с лестничной площадки, как щелкнула зажигалка. Закрыв глаза, я представила, как мать запрокидывает голову и с наслаждением вдыхает дым.
– Нууу, я всегда любила дочь, но без излишеств.
– Именно об этом я и говорю, – продолжила тетя Гертруда. – После фазы, которую можно назвать сильным истощением, в разгар социального подъема во всех нас закралась, по сути, объяснимая слабость. Многие из нас решили, что не справились с материнством в годы войны. Мы часто оставались одни, мужчины уходили на фронт, многие не возвращались или возвращались слишком поздно, короче говоря…
– Но дорогая Трудхен, на самом деле этого утверждать нельзя, – сказал дядя Шорш.
Дядя Герхард сердито на него глянул.
– Прошу прощения, – сказал дядя Шорш.
Я присела на лестничную площадку, готовая вскочить в любой момент, если мать захочет меня проверить. Но похоже, она слушала тетю Гертруду так же внимательно, как остальные.
– В этот период возник своеобразный принцип laissez-faire…
– Что?
Все проигнорировали очередную реплику дяди Шорша – ведь он австриец, и теперь всем стало ясно, что о них думать.
– Это по-французски, дорогой Шорш, и означает нечто вроде позволить всему идти естественным чередом.
– Век живи – век учись. Мне просто показалось, твоя теория скорее движется в противоположном направлении, что неудивительно, если учесть, что речь о проверенном временем нацистском бестселлере. Классике. Труди, ты либо сошла с ума, либо не знаешь, о чем говоришь.
– Нацистский бестселлер? – переспросил отец.
– Да, именно.
– Дорогой Шорш, после войны доктора Йоханну Хаарер безо всяких возражений и скорейшим образом денацифицировали, причем американцы, и я даже не представляю, к чему ты клонишь своими междометиями, но если ты так хорошо разбираешься в теме, пожалуйста – я готова передать слово несомненному джентльмену, который в очередной раз сможет продемонстрировать свое чувство такта.
– Евреев уничтожили, нацистов – денацифицировали. Но раз у евреев не было никаких вшей, возможно, нацисты не были нацистами, так?
– При чем тут нацисты? – на этот раз заговорила моя мать.
– При том, – снова зазвучал голос дяди Шорша, – в тридцатые годы эта книга была бестселлером, забыла?
– Я не знала, – сказала тетя Гертруда.
– Ну, теперь знаешь. Тогда книга называлась «Немецкая мать и ее первенец». Из нее сделали «Мать и ее первенец», немцы за это время успели испортить репутацию.
Пастор Краевский откашлялся, как делал в начале проповеди.
– Дорогой Шорш, прости, я запамятовал твою фамилию…
– Это фамилия, преподобный, но прошу, говорите, только если это не очередные педагогические сентенции.
Пастор Краевский улыбнулся и смущенно закашлялся.
– Думаю, мы должны научиться набрасывать на это во всех смыслах непостижимо тяжелое, гм, время… гм, время страданий… покров христианского милосердия. Мы – безусловно, я говорю и о себе – нельзя сказать, что согрешили, потому что единственное возможное решение… как… тогда… ведь было много случаев…
– Нет, – вскочил дядя Шорш.
Пастор Краевский снова испуганно помолчал. А потом заговорил снова.
– Но трагизм… Да, трагизм… – Я услышала, как он поставил стакан. – Я, знаете ли… сейчас… боюсь, я потерял нить… да, нить…
Повисла пауза, он перевел дыхание и, коротко и громко прокашлявшись, начал снова:
– Итак, понимаете, господин Шорш, человек, вне всяких сомнений, творение Божье, а значит, должен… ну, в смысле, всегда им остается, как дети всегда остаются детьми, а родители – родителями, верно?
Отслеживая малейший скрип ступеней, я проползла вдоль стены по лестнице, чтобы хоть мельком взглянуть на компанию. Дядя Шорш печально уставился в пустой бокал. Пастор Краевский, дрожа, вынул из рясы белоснежный платок, чтобы вытереть пот со лба. Потом он снова откашлялся.
– Все мы – творения Божьи, и нам остается только молиться, чтобы не впасть в искушение – подумайте о змее, о древе познания.
Никто не двинулся с места.
– Искушение… Знаете ли… Искушение…
Отец поднял глаза. Его лицо было бледным и усталым. Руки сжались в кулаки. От страха у меня из руки выскользнул стакан с водой. Он с грохотом упал на пол. Убегая, я слышала, как кто-то вскочил. Это была мать.
– Господи, ребенок еще не спит.
Мать выбежала из гостиной. С топотом поднялась по лестнице. Дверь в мою комнату распахнулась. Я залезла под одеяло и боялась вздохнуть.
Спутниковый кризис
Сегодня я должна была наконец познакомиться с больницей, где еще недавно каждый день до ночи работал отец. И где ему по-прежнему уважительно кивали медсестры – во всяком случае, так мне показалось, пока я, дрожа от гордости, шла с ним за руку по коридору. Со всех сторон деловито бегали туда-сюда пациенты, медсестры и врачи и исчезали за хлопающими дверями, откуда доносились крики, смех, вздохи и стоны.
Когда меня сочли достаточно зрелой, чтобы полностью оценить масштаб изменений, мне сообщили, моя мать не набирает вес, а ждет ребенка. Казалось, они забыли, что я узнала об этом еще из-за бестактности тети Гертруды. Первоначальное воодушевление померкло, когда я начала осознавать, как изменится моя жизнь. В частности, я больше не узнавала собственную мать. Шаг за шагом она отрывалась от меня, срасталась с отцом в своеобразный кокон, единое целое, предвещавшее новую жизнь, их ребенка, как они всегда зачем-то подчеркивали. Я не могла постичь глубокого смысла подобного уточнения – разве только имелась в виду заря новой эры, а я явно принадлежала к старой, прошедшей эпохе, которая, как все надеялись, никогда не вернется.
Двери лифта открылись. Мы вышли, пошли по бесконечному коридору, свернули влево и остановились перед широкой стеклянной витриной. За ней я увидела бесчисленное множество крошечных кроваток с младенцами. Поскольку оттуда не доносилось ни звука и младенцы, казалось, не двигались, сначала я с облегчением подумала, что они мертвы. Не сказать, чтобы я им такого желала, это лишь был последний проблеск надежды избежать своей участи. Чуть поодаль медсестра складывала и сортировала полотенца, одеяла и простыни, и все они были гораздо меньше, чем я когда-либо видела. Ее движения усилили мои подозрения, в них чувствовалась удивительная завершенность. Меня охватил глубокий ужас, когда медсестра нас заметила и жестом пригласила подойти. Отец до сих пор не сказал мне ни слова, он выглядел напряженным. Медсестра подошла к одной из кроваток, наклонилась и достала маленький сверток, из которого торчала крошечная головка. Я схватила отца за руку, и он немного нетерпеливо ответил на пожатие, когда перед нами внезапно открылось маленькое окошко, похожее на люк.
– Вот и ваш Спутник, 54 сантиметра.
Несколькими неделями ранее на орбиту вышел первый советский спутник, и начался спутниковый кризис – ударная мировая гонка за покорение космоса. Эту странную тему обсуждали все. Мог ли этот Спутник оказаться опасным и для меня? Во всяком случае, никого больше не волновало, что мне недавно исполнилось двенадцать и даже что у меня под мышками начали расти волосы.
Пухлая медсестра протянула моему улыбающемуся отцу сверток. Он внимательно осмотрел содержимое, наклонился вперед, провел пальцем по лбу и носу, поднял сверток вверх, потом опустил, словно ему требовалось определенное расстояние для окончательного суждения, потом спокойно выдохнул, но немного воздуха вышло через нос, будто он выпустил пар.
– Это не мой сын, – тихо сказал он.
Мой взгляд взметнулся к нему.
Медсестра, вернее, акушерка, как он позднее мне объяснил, посмотрела с изумлением, коротко и резко рассмеялась, но под его строгим взглядом взяла себя в руки и с негодованием попятилась.
– Подмена исключена, господин доктор.
– Должно быть, произошла какая-то ошибка, пожалуйста, проверьте записи еще раз, – с вежливым упорством сказал отец.
Медсестра посмотрела на него с негодованием, словно говоря: все врачи одинаковы.
– Я бы узнал собственного ребенка, я видел мальчика после рождения, это не он.
– У вашей жены другое мнение.
Акушерка твердо стояла на своем и не собиралась сдавать позиций.
– Это не он, – сказал отец.
Я с любопытством вытянула шею. И только тогда она меня заметила. Ее пренебрежительный взгляд меня рассердил.
– А ты кто?
– Ада.
– Рада новому братику?
Я промолчала. Она повернулась на каблуках. Высоко подняв голову, словно она была выше этих придирок, положила сверток обратно в кроватку. Вытащила правую ручку младенца, быстро проверила номер на голубой бирке. Потом посмотрела на карточку на кроватке. И замерла, пораженная. Ее голова поворачивалась то туда, то сюда. Отец поднял взгляд. Ничего не говоря, медсестра начала метаться от одной кроватки к другой, проверяя карточки, а затем внезапно остановилась. Что она делала? Меняла младенцев. Я ошарашенно посмотрела на отца. Опустив голову, акушерка вернулась к нам. Остановилась перед витриной. С пылающим лицом протянула новый сверток. Я не знала, злится она, боится или стыдится. Она передала сверток. Отец взял его на руки и задумчиво кивнул. Я ощутила неуловимый запах. «Младенцы пахнут чудесно, пахнут жизнью», – прошептала мне мать, прежде чем отправиться в клинику с маленьким чемоданом. Я ошарашенно смотрела ей вслед – в конце концов, она не в первый раз уходила из дома с чемоданом в руке. Но запах действительно был странный, я толком не могла его определить – то ли сладкий, то ли терпкий. Он не был похож ни на что, совершенно ни на что. При чем здесь жизнь? Эта фраза, как и многие другие, услышанные мной за последние несколько месяцев, вполне подходила для появления нового мессии, но не младшего брата. Кроме того, мать как раз недавно рассказала мне о наших еврейских корнях, о моей бабушке Изе в Мадриде. Как она мне объяснила, евреи не верили, что Иисус Христос – сын Божий, как мне рассказывали в Аргентине или постоянно повторял господин пастор, но у них существовал свой мессия, прибытия которого они дожидались. Потом я увидела его голову. Староват для младенца, только появившегося на свет, подумала я. Не помню, почему в тот момент мне в голову пришли истории о Максе и Морице