– Ада… что… заходи.
Я промокла до костей. Несмотря на удушливую жару, я сидела на диване и дрожала. Мопп принесла чашку чая.
– Чай с лимоном, медом и капелькой рома. Не помешает. Осторожно, горячий.
Я пила маленькими глоточками. Ром меня согрел. Там явно была не капелька, скорее, полстакана.
– Дай на тебя взглянуть, мы не виделись целую вечность. Выглядишь великолепно. Юная леди.
Мопп взяла и потерла мои руки. Она смотрела таким открытым взглядом, что я сразу расплакалась.
– В чем беда?
Я пыталась ответить, но рыдания сдавливали горло. С чего начать?
– Давай-ка я включу музыку. «The Beatles»?
– У тебя есть пластинки «The Beatles»?
– Все.
Я бросилась ей на шею. «The Beatles». Я, скорее, была фанаткой «Stones», но неважно. Кто из друзей родителей слушал нашу музыку? Таких не было. Она поставила пластинку.
Ah, look at all the lonely people…
«Только посмотри на одиноких людей». Песня «Элинор Ригби», я сразу узнала.
– Почему ты никогда к нам не приходишь? С компанией по субботам или просто?
– Ой, – отмахнулась Мопп. – Я туда не вписываюсь, и твой отец, ну, я, скорее, подружка Салы. Из других времен, понимаешь.
– У матери нет подруг, кроме тебя.
Мопп задумчиво кивнула.
– И у меня, по сути, тоже – с тех пор, как уехала Ушка.
– Нет подруги? В твоем возрасте?
– Ну понимаешь, они все… Ой, не знаю. Мне кажется, я другая.
– Ты говорила об этом с матерью?
– Никогда.
– Почему?
– Слишком много вопросов.
– От нее?
– Да. Она… ой, неважно. Для нас обеих было бы лучше никогда не возвращаться в Германию.
Чай помог. Мопп снова наполнила мою кружку. И добавила еще одну порцию рома.
– Помнишь наш разговор? Когда мать уехала и о нас заботилась ты?
– Конечно.
– Теперь можешь мне сказать?
– Что?
– Ты знаешь.
Мопп посмотрела перед собой.
– Ханнес?
Я кивнула.
– Он приезжал, – сказала я.
– Сюда? В Берлин?
– Да. Мне рассказал Спутник. Они могли хотя бы мне позвонить.
– Почему тебе это так важно?
– Она крестная его дочери, ты знала?
– Нет.
– Почему не знаю я? Зачем такая секретность?
Мопп подлила мне чаю.
– А вдруг он мой отец?
Мопп помешала сахар.
– А если ответа нет?
– В смысле, если мать не знает сама?
Мопп кивнула.
– Но я же должна знать.
Мопп посмотрела мне в глаза.
– А зачем? – осторожно начала она. – Раньше, когда король впервые брал на руки собственного ребенка, он признавал этим свое отцовство. – Она спокойно выдохнула. – Так он подтверждал происхождение ребенка и его место в престолонаследии. Король должен был хорошо понимать, что делает, ведь он не мог отменить решения, даже если позднее появятся неопровержимые доказательства.
– И?
– Отто принял решение по поводу тебя.
– Мать тогда спросила, кого из двух я предпочту в качестве отца!
– Возможно, она сама не знала, кого любит сильнее.
Мопп встала. Пошла на кухню и открыла балкон. Из гостиной было видно, как ей на руки скользнула маленькая кошка. Я слушала «The Beatles».
Все одинокие люди,
Откуда они взялись?
Все одинокие люди,
Где их место?
Я встала.
В прихожей я обняла Мопп.
– Не знала, что у тебя есть кошка.
– Малышка прибилась несколько недель назад. Я и кошка. – Она рассмеялась. – Сначала я думала, ничего не выйдет, но теперь уже не представляю без нее жизни.
Я видела, как животное облизывало на кухне лапы.
– Про Спутника Отто знал лучше, – сказала я. Странно было называть его просто по имени. Кошка провела лапкой по мордочке. – Как ее зовут?
– Элеонора.
– Красивая.
– Что твой отец знал лучше про Спутника?
– Когда мы приехали навестить маму после родов… Акушерка дала не того ребенка. Перепутала.
Уже в дверях Мопп снова взяла меня за руку.
– У твоего отца хорошая интуиция.
Спускаясь по лестнице, я вспоминала Ханнеса. Когда мы впервые встретились, он тоже взял меня на руки, даже подбросил в воздух. У меня в голове пел Пол.
Ради лучшего будущего
То, что началось как игра, постепенно превратилось в изматывающий марафон. Все постоянно были под кайфом. Я всерьез задавалась вопросом, каково это – заниматься сексом на трезвую голову. Ни о какой любви речи больше не шло. Я испытывала отвращение. Может, в таких вопросах я просто была другой, не знаю, в любом случае все происходящее страшно меня раздражало, и страсть тоже начала угасать.
В следующие месяцы дела пошли под откос. Мы постоянно обсуждали какие-то правила: кто и когда должен убираться, ходить в магазин, а главное – чистить санузел. Это стало главной проблемой. Честно говоря, грязью заросла вся квартира. Раковина на кухне постоянно переполнялась, ванная – невообразимая роскошь для коммуналки – покрылась плесенью, но хуже всего был туалет: прежде всего, там невыносимо воняло. Мужчины обладают даром упускать из виду все, что их не интересует. Оле, Хотте и Миша знали: нужно просто продержаться до момента, когда одна из нас не выдержит. К сожалению, обычно первой за тряпку хваталась я, хотя чистить туалет за другими было жутко отвратительно – меня до сих пор тошнит от воспоминаний, но я просто не выдерживала подобной грязи. Они этим пользовались. Возможно, просто неосознанно, а может, их так вырастили матери. Я часто думаю, что они обращаются с нами так же, как с ними обращались матери. Воспитание – это месть.
Потом пришел героин. Он тайком пробрался в нашу жизнь. Сначала я не заметила изменений. Мы избегали друг друга уже несколько недель. Пока я пыталась возобновить учебу, Оле занимался своими делами. Когда я просыпалась по утрам, он лежал рядом в полумертвом состоянии. Когда я возвращалась домой вечером, его не было.
Я впервые увидела это сквозь полуприкрытую дверь ванной. Марейке стояла совсем рядом, наполовину закрывая его собой. Оба были голые. Казалось, они целуются. Нужно идти, подумала я, но не могла сдвинуться с места. В чем дело? Почему я хотела смотреть на то, что причиняет боль? Пахло жженым сахаром. Что там делает Оле? Обвязал руку ремнем? Зачем? Почему над локтем? Я видела, как он сжал руку в кулак. Марейке сделала шаг назад и открыла обзор. Он протянул ей связанную руку. Она держала шприц. Подняла его вверх, против света. Выпустила несколько капель в воздух. А потом ввела иглу в вену. Я отвернулась. Я ненавидела шприцы, не могла смотреть, как он добровольно позволяет втыкать себе в руку иглу, и смутно понимала, что происходит, я уже слышала про эту дрянь раньше. Нежность между парочкой меня обескуражила. Я поняла: ему нужна именно такая, как Марейке. Нянька. Оле рухнул на каменный пол и больше не двигался. Марейке собрала вещи: зажигалку, ложку, бумажку, ремень. Она обернулась. Мы встретились взглядами. Оле лежал на полу, полуприкрыв глаза и спокойно дыша, на его губах играла улыбка, казалось, он обнимает весь мир. Но только не меня. Я осторожно закрыла дверь.
Изменился не только Оле. Хотте занимался политикой с ночи до утра и постоянно приводил все больше друзей. Он становился все фанатичнее, говорил о подполье и вооруженном сопротивлении. Судя по телевидению, мир загорался со всех углов, и именно мы пытались его поджечь. Все говорили о Вьетнаме, но говорили разное. Я поняла: пора уходить.
– Заходи.
Вернувшись в подвал, я распаковала чемодан. Вечером, когда я поднялась наверх, на столе стояла бутылка шампанского. Раньше мы никогда не пили шампанское. Слишком расточительно. От их испытующих взглядов в горле встал ком. Я мужественно боролась. Я больше не могла мыслить ясно, случившееся за последние месяцы не получалось выразить словами. Спутник сидел рядом со мной. Он тихонько взял меня под столом за руку. И нервно заморгал. Мы по-прежнему стояли на тонком льду и скользили друг другу навстречу. А потом это все же случилось. Я ничего не могла поделать – а может, и не хотела. Я опустила голову. А когда снова смогла выпрямиться, все сидели молча и вытирали слезы.
Весна 1967-го
Теперь я ходила в университет каждый день, словно никогда не уезжала. Тем не менее я заметила определенные изменения. Ходили разговоры о демонстрациях, студенческом комитете, союзе немецких студентов, о некоем Руди Дучке[40]. Что-то происходило, и я на всякий случай старалась быть в курсе. Казалось, все возбужденно обсуждали организации и сопротивление. Членов первой коммуны арестовали за планирование покушения на американского вице-президента якобы с помощью пудинга. Шутка? К тому же планировались демонстрации из-за Вьетнама. Меня не слишком интересовала политика, но я одобряла всеобщую критику родителей-нацистов. Словно единый отряд, все ринулись прочь.
– Куда все идут? – спросила я.
– В главную аудиторию.
Главная аудитория грозила вот-вот развалиться на части, и я протиснулась в один из дальних углов. Честно говоря, я поняла только слово «вокзал». Обсуждали какие-то ограничительные меры, принятые руководством вуза, черные списки попавших в немилость студентов, которых ждали дисциплинарные меры. Выходили разные люди, произносили речи с горящими глазами, размахивали руками. Обещали, что в перерыве будет музыка в стиле бит и чтение стихов – вполне весело. К сожалению, этого не случилось, электричество выключили. Потом кто-то выскочил на стену. Уже не помню, что он говорил: фразы растягивались по помещению, словно гирлянды. Все увлеченно слушали этого парня, он излучал завораживающую энергию. Он носил плащ и выделялся среди послушных однокурсников в галстуках, с проборами и воротничками. Он даже чем-то напоминал частного детектива Филипа Марлоу из романов Рэймонда Чандлера, только был живее и агрессивнее. Как и с предыдущими ораторами, за его требования голосовали аплодисментами. Мне нравилась эта незамысловатая прямота: человек выступал, и если большинство аплодировало, дело считалось решенным.