Совершенно неважно, что носили француженки, – они не просто выглядели элегантными, они такими были. Никто не наряжался, все выглядели так, будто потратили на утренние сборы совсем мало времени – встали с постели, натянули юбку, брюки, блузку или пуловер, позавтракали по дороге кофе с молоком и круассаном в одной из бесчисленных булочных и быстро отправились дальше – энергично, но без спешки. В полдень можно заскочить в бистро на углу, немножко перекусить, juste pour grignoter, и через час отправиться дальше. По вечерам ужин в семейном кругу, у Лолы и Роберта всегда горячий и минимум из четырех блюд, а нередко из пяти или шести. Вначале всегда подавалось plat de cruditйs[51], например, простой свекольный салат с помидорами или нарезанные лапшой кабачки в масле, лимоне и чесноке, затем любимое блюдо Роберта, rillettes de veau, типичный французский паштет – Лола готовила его из нарезанной полосками телячьей грудинки, добавляя немного эстрагона, моркови, лука, гвоздики, соли, перца, сливочного масла и сметаны и капельку белого вина. Иногда подавали бульон, чтобы немного расслабить желудок, немного рыбы, чаще всего приготовленной на пару, дважды в неделю мясо, говядину или птицу, и никогда – свинину. По праздникам – фруктовый щербет, немного сыра и на десерт чаще всего фрукты или тарт татен[52], слегка карамелизированный. Роберт постоянно вытирал рот салфеткой, приговаривая: un grand repas, большая еда. При этом у него светились глаза, будто блюда были уникальными и Лола ежедневно создавала для него новую композицию. Плюс бутылка вина, почти всегда красного, к рыбе из Бургундии, к мясу из долины Роны или бордо Сент-Эстеф, Пойяк или Марго. Белое вино подавали только к устрицам. Эти обеды становились кульминацией дня, освобождая его от обыденности, объединяя сердце, душу и разум – никакого обжорства, лишь концентрат для чувств, чтобы вознаградить усилия, успокоить нервы и создать настроение для всего грядущего. Лола и Роберт казались аскетичными, но их глаза и тонко очерченные губы выдавали вкус к изысканным удовольствиям. Наконец, в библиотеку приносили кофе или чай, Роберт наливал себе дижестив – рюмку кальвадоса, коньяка или арманьяка, Лола курила сигареты без фильтра марки «Крейвен А» с открытым пробковым наконечником, из лучшего вирджинского табака, названные в честь графа Крейвена, сигареты, которые якобы полюбил в английском изгнании генерал де Голль[53]. Они просматривали самые важные газеты, доставленные курьером прямо из типографии накануне вечером, или читали книгу, переваривая день и настраиваясь на ночь. Телевизора не было.
По утрам я никогда их не видела. Думаю, они выпивали на бегу кофе, Роберт отправлялся в институт и целый день работал над своими биофизическими исследованиями, а Лола творила в крошечной задней комнатке своего бутика на улице Фобур-Сент-Оноре, создавая новые коллекции, вдохновленные сюрреализмом драгоценности, шелковые платки или новые ароматы – «Сега», чтобы разгонять ночных духов, и «Гант де Крин», чтобы их пленять.
Улица Фобур-Сент-Оноре, 93
Лола всегда была первой. В шесть часов утра она толкала тяжелую железную решетку и заходила в свое королевство. По ее словам, после войны интерьер засиял новым великолепием. Стены теперь были из красного дерева и приветствовали клиенток ощущением теплой безопасности – скорее тихая, почти уединенная комната, чем открытая сцена. Помимо яркой спортивной моды Лола вернулась к своей излюбленной игре красок, каждый раз придумывая новые, необычные комбинации, искала вдохновения в живописи, любила абстракционистов и сюрреалистов. Особенно она любила почти религиозные абстракции Пита Мондриана, его геометрические формы вдохновили ее на коллекцию женских сумок еще до Ива Сен-Лорана. Первоиздания Аполлинера и Пруста наблюдали за проектами Лолы со стеклянной витрины. Говоря о Прусте, она объяснила, что героиня его романа «Пленница» Альбертина искала платье Мариано Фортуни, как у мадам де Германт, которая чувствовала себя в наряде Фортуни слишком одетой. Лола разделяла взгляды этого персонажа, но женщина не может постоянно ходить в сдержанном черном цвете. Устав от усилий, она перешла с немецкого на французский:
– Фортуни – универсальный гений, не менее успешный художник, архитектор, скульптор, инженер и изобретатель. Он изобрел новые методы окрашивания ткани и многое другое.
Влияние его тканей – особых цветовых сочетаний парчи, бархата, тафты и атласа, переплетенных с серебряными и золотыми нитями, – чувствовалось в рисунках Лолы. Ничего, абсолютно ничего не возникает само собой, говорила она, Фортуни тоже создавал наряды на основе античных моделей, хранящие дух истории, но при этом самобытные и аутентичные.
– Он привозил ткани из Венеции, и их выставляли в Лувре уже в начале века. Вскоре после он открыл первый бутик в Париже, а потом в Лондоне, Мадриде и Нью-Йорке. Сара Бернар, Дузе, даже Лиллиан Гиш и Марта Грэм были его клиентками.
Знания Лолы превосходила лишь ее неисчерпаемая жажда новых знаний, а если ей что-то нравилось, она умела восхищаться без зависти. В крохотной комнатке за гардеробом стоял ее рабочий стол, на нем – свежий букет цветов, бумага для рисования и карандаши всех цветов. Ровно в половине девятого, когда в магазин заходили ее помощницы Клодин и Амели, она заканчивала работу, чтобы обсудить с ними предстоящие встречи. Ровно в десять приходила первая клиентка. Лола ненавидела случайных покупателей. Ее совет следовало заслужить. Если в ее убежище забредал случайный прохожий, она бросала на него короткий оценивающий взгляд, чтобы столь же быстро, вежливо, но твердо выпроводить его восвояси. Большинство приходило по рекомендации, без записи клиентов не принимали. Нельзя же ворваться на театральное представление или на концерт лишь потому, что вы размахиваете несколькими стофранковыми купюрами. Она посвящала себя каждой клиентке, словно хотела растворить ее заботы в тканях и цветах или мягко направить с протоптанных троп на новые. Эта своеобразная терапия спасала многих: новые цвета, ткани, узоры и фасоны дарили им не только новую жизнь, но и решающий импульс, толчок в направлении, куда они тайно стремились. Она читала по их движениям сокровенные сны, подобно врачу, способному обнаружить скрытые причины боли при первом же прикосновении к пациенту. Если что-то болит в душе, говорила она, эта боль меняет движения. Внутренние травмы можно определить по безжизненности, с которой некоторые люди оцепенело ковыляют вперед, убегая от судьбы вместо того, чтобы ее принять. Красота без страданий подобна гладко отполированному фасаду, за которым гниют нежилые комнаты. Нельзя работать над наружными стенами, если внутри все вот-вот развалится, и иногда достаточно одного цветка – его цвет, его аромат помогут комнате вспомнить первоначальное предназначение, и постепенно вернется остальное. Но для этого требуется не только время, но и терпение.
Когда она это говорила, я думала о своей матери, вспоминала, как она, пошатываясь, бредет с пакетами домой после магазинов и размахивает новыми приобретениями, как обвинениями, словно хочет сказать: смотри, у меня больше ничего не осталось в жизни. Я не знала, злиться мне или грустить, мне просто хотелось биться головой об стену.
– Сала написала, что ты интересуешься модой.
По моей настоятельной просьбе она теперь всегда говорила со мной по-французски. Я была рада совершенствоваться в языке подобным образом.
– Она тебе писала?
– Конечно, а ты как думала? Он была мне почти как дочь – к сожалению, своих детей у меня нет. Ну, как сказать «к сожалению»: сначала не было времени, а потом желания, каждая живет, как хочет, мы здесь не только для продолжения рода – достаточно, чтобы линию продолжила одна из сестер Пруссак. Кстати, все время задаюсь вопросом: что помешало Цесе? От Изы я ожидала в последнюю очередь, и наш отец тоже. Думаю, Жан застал ее врасплох, он был повернут на детях, черт знает почему. Ну и цирк тогда творился. Наша бедная мать в отчаянии писала мне в Париж, что отец рвет и мечет, поскольку моя сестра вышла замуж за гоя.
– А что тут такого плохого?
Лола посмотрела на меня, открыв рот.
– Ты это серьезно?
– В смысле?
– Что ты знаешь об иудаизме? Мать вообще ничего тебе не рассказывала?
– Нет. Мы мало говорим. Не об этих вещах.
– Он зажег свечу за упокой ее души.
Она молча уставилась в одну точку.
– Он не мог вынести позора: он жертвовал огромные суммы на строительство синагоги, а его старшая дочь вышла за гоя, неверующего. Для него она умерла.
– Моя мать не стала бы возражать, если бы я вышла не за католика, хотя она не пропускает ни одной воскресной службы.
– Она сменила веру? Да, мы действительно давно не виделись. Но ты все равно иудейка.
– Почему я иудейка?
– Ну это просто невыносимо, ты же вообще ничего не знаешь, mon petit. Твоя мать – иудейка, значит, ты тоже.
– А мой отец?
– Не считается.
Я посмотрела на нее с изумлением. Она рассмеялась.
– Не считается? – переспросила я.
– Не у иудеев.
– Просто безумие.
– Нет, прагматичность.
– Прагматичность?
– Pater incertus est.
– Что?
– Ты же учила в школе латынь, разве нет? Pater incertus est – отец неизвестен. Так было всегда. Мы, иудеи, – единственный народ, выживший в диаспоре, mon petit. Все изгнанные или потерявшие родину народы рано или поздно вымирали или ассимилировались с местным населением. Наша вера и наши правила нас спасли, стали нашей идентичностью, и некоторые правила основаны на простом благоразумии – всегда известно, кто мать ребенка, а вот кто отец…
Она неопределенно махнула рукой и рассмеялась. Но я не смеялась. Сама того не зная, она попала пальцем точно в рану.
– Ну, вижу, по крайней мере, в этой области ты разбираешься.
– Ты веришь в Бога? – спросила я.