– В больнице?
– Нет, у него своя практика.
– О… Я всегда думал, однажды его потянет к исследованиям, – сказал он.
– Да ладно, – вмешалась Лола, – он никогда не умел подчиняться.
– Что вы хотите этим сказать? Что я прислужник государства?
– Нет, вы проплываете мимо них, никем не замеченный, или… – Она рассмеялась и схватила его за руку. – Рассказать, как он попал на прием к ректору института, когда был молодым аспирантом?
Роберт отмахнулся.
– Ну уж нет, держитесь. Секретарша всегда защищала своего шефа и никого не пускала, а Роберт, вероятно, не сформулировал просьбу с должным смирением. Через несколько недель его терпение иссякло. Когда она в очередной раз покачала головой, пытаясь от него избавиться, он схватил со стола вазу с цветами и молча вылил воду на ее бумаги. На следующее утро ему назначили встречу с директором, а через десять лет он занял его стол.
– Поэтому моя секретарша не отказывает аспирантам.
Лола снова бросила взгляд на фотографию из сада.
– Сала располнела.
Это прозвучало словно упрек.
– Знаешь, как она выглядела раньше?
Я покачала головой.
– У нас не осталось фотографий из Аргентины. Думаю, она их выбросила.
– Сколько тебе было лет, когда вы переехали в Германию?
– Девять.
– И ты ничего не помнишь?
– Почти все забыла.
Лола на меня посмотрела.
– У тебя есть свои причины. У всех нас есть свои причины.
Она одним глотком осушила бокал.
– Если бы ты видела то, что видели мы, перестала бы спать. Это не упрек, но я говорю так молодым людям здесь, в Париже, когда они выходят на улицы. Многие из их требований вполне законны, но они забывают одну вещь. – Внезапно она положила обе руки на стол. – Неважно, насколько сильно я ненавижу человека, я все равно должна попытаться его понять, не принять, но понять – ради себя. Десерт?
Она встала и открыла стеклянный книжный шкаф.
– Взгляни.
Она положила на круглый столик большой фотоальбом в красной кожаной обложке, открыла его и начала листать. На фотографиях были они с Робертом среди друзей в тридцатые годы. Прогулка по Сене.
– Вот, остров Сен-Луи, слева можно спуститься к набережной с букинистами, а немного дальше – Нотр-Дам и Иль-де-ла-Сите.
Фотографии с морской прогулки, с ужина в шикарном ресторане. Испещренные серебряными прядями волосы Лолы были тогда черны как вороново крыло. Она показала на снимок.
– «Тур д’Аржан», утка в апельсине, бесподобно. Боже, Роберт, как молоды мы были. Возмутительно молоды. А вот твоя мать.
Она указала на маленькую фотографию в правом нижнем углу. Я наклонилась вперед. Она стояла, прислонившись к книжному прилавку, и флиртовала с молодым человеком. Поразительно.
– Кто это? – спросила я.
– Кто?
– Ну, мужчина, с которым она говорит.
– А, я его даже не заметила. Какая разница? Какой-то мужчина. Как видишь, твоя мать довольно привлекательна, не подиумная красотка, но весьма интересная, именно такой тип любят французы, пока не узнают, что речь о еврейке.
– Здесь много антисемитов?
– О, а где их только нет, но да, здесь, конечно, тоже, а тогда, при Петене[54], в определенных кругах это считалось хорошим тоном. Не все участвовали в Сопротивлении, хоть сейчас и притворяются, что это так. Тем не менее были и достойные люди. Очень порядочные. Но, к сожалению, никогда нельзя было сказать наверняка. В Париже чувства выражают не столь открыто, как в Берлине. Нас не слишком любили, но не более. Но когда вторглись немцы, ситуация быстро изменилась. Просто кошмар, они были повсюду: на улицах, на концертах, в операх и театрах. Для многих французов оставалось загадкой, как можно любить классическую музыку и быть чудовищем. Немцы нас этому научили. Во Франции не хотели работать с евреями, но их не убивали.
– У матери было много романов?
– Романов? Такое не обсуждают. Она была молода. А у тебя? – Я смутилась, и она рассмеялась. – Видишь? Нет, она ничего не рассказывала, а я и не спрашивала. Время было другое.
Я взяла фотографию.
– Разве это не Ханнес?
– Ханнес? Я не знаю никакого Ханнеса, кто он?
– Мужчина, которого она тогда встретила в Париже. Они встречались.
– Правда? Она ничего не рассказывала. Для нее всегда существовал только Отто. Ради него она бы в одиночку пошла на Сталинград. Но хватит разговоров о прошлом, mon pеtit, – что было, то прошло.
– Мать тоже всегда так говорит.
– Ну вот. Chйri? – Она повернулась к Роберту. – Time to go to bed[55]. Спокойной ночи, mon pеtit.
– Я только быстро отнесу все на кухню.
– Нет, оставь, я все сделаю. Роберт, будьте любезны?
Через пятнадцать минут мне пришлось вернуться, я забыла в библиотеке новую книгу. Уже собираясь открыть дверь, я услышала их голоса.
– Нет, – сказала Лола.
– Почему нет?
– Не стоит будить лихо.
– А если оно уже проснулось?
– Что вы хотите сказать, Роберт?
– Она же сразу узнала его на фотографии.
– И?
– Лола.
– Сала отдельно меня просила.
– О чем?
– Она не хочет, чтобы мы это обсуждали.
– Ребенок должен терзаться этим вопросом до конца своих дней?
– Каким вопросом?
Роберт молчал.
– Я ей обещала, и точка, – сказала Лола.
Она вскочила. Я быстро прошмыгнула обратно в комнату. Посмотрела в окно на небо. Высоко вверху висела луна, словно голый мяч. На другой стороне улицы прижималась к фасаду одинокая коляска, словно пытаясь спрятаться. Ханнес? Порой мне казалось, я вижу его повсюду. Возможно, они правы – Лола, мать, Мопп – может, это действительно не мое дело. А может, они, как и я, может, они не знают сами. Возможно, никто ничего не знает.
Бар-мицва
Синагога находилась в 4-м округе, на улице Паве. Здание слегка отступило вглубь квартала, его трехчастный фасад акцентирован двойными окнами, элегантные колонны украшены растительными орнаментами в стиле модерн. Над входом – звезда Давида. Когда мы с Лолой и Робертом вошли внутрь, меня поразила совершенно другая атмосфера, чем в католических или протестантских церквях.
– Эктор Гимар спроектировал его для русских и польских эмигрантов, – прошептала Лола. – В XIX веке здесь, в Маре, селилось большинство еврейских эмигрантов из Восточной Европы. Тогда Гимар уже построил красивые дома в 16-м округе. Он был женат на Аделине Оппенгейм из Нью-Йорка. Входы в метро в стиле модерн тоже спроектировал он.
Лола взяла меня за руку и повела к боковой лестнице наверх.
– А Роберт? – спросила я, когда увидела, что он остался.
– Нам туда нельзя.
– Как?..
– Мы сидим сверху, на галерее, – так мы видим мужчин, но они не видят нас.
– Почему?
– Чтобы мы не отвлекали их от молитвы.
– Чем?
– Угадай с трех раз.
Мы заняли места среди других женщин на галерее.
– Есть 613 мицвот, разделенных на 248 предписывающих и 365 запрещающих. Чтобы стать бар-мицвой или бат-мицвой, сыном или дочерью заповедей, нужно выучить их все.
– Наизусть?
– Ну да…
– Что значит сыном или дочерью заповедей?
– Символическое вступление во взрослую жизнь со всеми правами и обязанностями.
– Но это же еще дети.
– Раньше в тринадцать лет становились мужчиной, а в двенадцать – женщиной. Большинство умирали молодыми. Многие мицвоты практичны и просты для понимания, другие нам никогда не понять до конца.
– Что за платки носят мужчины?
– Это талит, молитвенная шаль.
– А шапка?
– Это не шапка, это кипа. Мужчины носят ее в знак того, что над ними Бог и они его чтут.
Только сейчас я заметила, что здесь не царит гробовая тишина, знакомая мне по католическим храмам. Все шептались, одни шутили, другие молились, и всеобщее внимание было приковано к Марселю, внучатому племяннику Кати Гранофф. Высоко подняв голову, он начал читать свиток на иврите. Он стоял перед ларцом в середине нефа.
– Что это?
– Читает Тору. Свиток Торы в ларце считается самым ценным имуществом каждой общины, он используется только для изучения и для служб.
Синагога заполнилась до отказа. Неф был узким и необыкновенно высоким, с двумя этажами. Все галереи оказались заняты женщинами и девочками. В отличие от мужчин, они не надевали молитвенные платки. Видимо, бар-мицва был чем-то вроде конфирмации для католиков и протестантов, но, в отличие от христиан, евреи не устраивали массового мероприятия для целой группы мальчиков и девочек. Здесь был только Марсель. Центром происходящего был он, а не раввин или другие непринужденно вошедшие мужчины. Речь шла только о нем. Живот пронзила острая боль. Я согнулась от судороги.
– Что случилось? – спросила Лола.
– Эти дни.
– Тише. Большинство еврейских женщин не ходит в этот период в синагогу.
– Чудесно, – простонала я. – Значит, хотя бы есть причина пропускать службу.
Лола приложила к губам указательный палец и тихо хихикнула. Я тоже не удержалась от смеха, хотя боль не проходила. В католической церкви все было иначе. Все безмолвно и боязливо смотрели на священника, поправляя друг друга злобными взглядами. Как-то раз мы с Оле пробрались в церковь под кайфом. Смотрели мессу с одного из задних рядов и чуть не умерли от смеха. Все постоянно оборачивались на нас с сердитыми лицами, и мы гримасничали в ответ, но никто ничего не говорил – в конце концов, в Божьем доме нельзя ругаться. Особенно абсурдным было причастие, когда все послушно выстроились в ряд и ждали, когда господин пастор прошепчет слова «тело Христово» и сунет им в рот абсолютно безвкусную облатку. Самое забавное – то, как люди открывали рот, чтобы принять тело Христово. Очевидно, большинство воспринимало происходящее буквально, некоторые широко разевали пасть, другие – едва раздвигали зубы и послушно ждали. Я видела перед собой их застывшие шеи. В христианстве человек был частью коллектива. Речь шла не о нем, а о Боге и о Его представителе на земле, священнике. С немецкой исполнительностью это стало особенно гремучей смесью. Я постоянно задавалась вопросом – следовали ли они столь же безропотно за своим фюрером? Преданные до смерти, травили газом семьи людей, молившихся сейчас в синагоге, или невинно отворачивались, позволяя им задохнуться. Что хуже? У меня снова начались менструации, и, к счастью, я захватила с собой несколько запасных прокладок. Спутник какое-то время тоже был служкой. Его чуть не выгнали с похорон из-за приступа смеха над могилой. По его словам, причина заключалась в забавных лицах скорбящих: либо им не удавалось долго плакать, либо они рыдали слишком громко и утрированно, словно там проходило соревнование за утешительный приз. Был ужа