Через три дня у Лолы зазвонил телефон – звонила моя мать.
– Где ты пропадаешь? Тебя поглотил Париж?
Она пыталась говорить, как подруга.
– Скоро начнется новый семестр. Лично я считаю это не столь важным, но ты знаешь отца…
– Да? Серьезно?
Я почувствовала, как все холодеет внутри.
– Я встретила Ханнеса, – сказала я, пытаясь не утратить самообладания и не расцарапать ей через телефон лицо. Вот ты и попалась, подумала я, теперь тебе не скрыться.
– А, – сказала она и замолчала.
Ну уж нет. Я не стану унижаться и умолять о правде. Я тоже умею молчать. Возможно, даже лучше ее. Я молчала первые годы жизни, такому разучиться нельзя.
– Ну дааааа, – она быстро вернулась к обычному тону, – я признаюсь…
Она тихо рассмеялась, а у меня застыла в жилах кровь. Давай, подумала я, говори наконец, скажи, чтобы я смогла обрести покой, скажи, черт подери.
– Вообще умора, представляешь? Он звонил мне на прошлой неделе, да? Типичный Ханнес, просто появляется из ниоткуда и снова исчезает…
Помолчав, она продолжила:
– Сказал, он в Париже, и предложил увидеться. По-моему, настоящая наглость. Что он возомнил, я замужняя женщина. Нет, ответила я, но там Ада. Вы могли бы встретиться. Кажется, я дала ему номер Лолы, но давай не будем на этом зацикливаться, ладно?
Стало тихо.
– Ну так что? – снова начала она. – Что сказать твоему отцу?
– Я не вернусь, – ответила я.
Потом мы обе очень тихо, едва слышно заплакали.
Путешествие
Я не могла вернуться. Я думала об Ушке, о нашей игре. Где она сейчас? Лондон, Париж, Рим? Я одолжила у Лолы немного денег, забронировала билет на рейс до Нью-Йорка, работала в небольших отелях, иногда на кухне, иногда на стойке регистрации, какое-то время даже убиралась в номерах, забрасывала грязное белье в огромные барабаны и наблюдала за их вращением, пока не начинала кружиться голова. Скоро ли Ушка будет улыбаться мне с обложек модных журналов? И будет ли вообще. Впервые в жизни я почувствовала, что поступаю правильно. Я сама зарабатывала деньги, выплачивала Лоле долг и пыталась повзрослеть. Летом 1969 года я купила билет на Вудсток. На автобусе, автостопом и, наконец, пешком, я добралась. Вокруг бегали дети, их ярко наряженные родители передавали друг другу косяки, улыбались и расстилали одеяла, пока за полями исчезало сияющее солнце. Впереди ждали три дня свободы и музыки. Это был мой первый концерт после короткого выступления «Stones» в Вальдбюне четыре года назад. Четыре года – а мне казалось, за это короткое время я прожила несколько жизней. Тогда я не знала, сколько людей приехало в первый день, но было ясно сразу: больше ста тысяч. Рядом со сценой и впереди высились башни с тяжелыми прожекторами.
Первым выступал Ричи Хейвенс. В оранжевом дашики и белых штанах, он сидел на табурете с акустической гитарой, слева расположился ударник, справа – гитарист. Он начал, держа гитару почти возле лица, прямо под подбородком, с закрытыми глазами, будто сидел перед небольшой дружной компанией. Он играл одну песню за другой, не поднимая глаз. Он ушел, мокрый от пота, вернулся на бис, не заставлял себя упрашивать и просто продолжил играть. Потом он исчез, но вскоре снова вернулся к микрофону.
– Свобода! Знаете что? Все мы говорим о свободе, все мы о ней мечтаем. Это то, что мы ищем… Думаю, она здесь.
Он взял несколько нот на гитаре, постукивая ногой – она подстегивала его, заставляя отбивать все более быстрый и мощный ритм.
Свобода
Свобода
Свобода
Свобода
Порой я чувствую себя
Ребенком без матери.
Я вздрогнула, слушая песню с закрытыми глазами.
Иногда я чувствую,
Что почти пропал,
Далеко,
Далеко,
Далеко от дома,
Да.
На слове «свобода» стало тихо, но теперь все вскочили. Я обернулась и увидела бушующее море аплодисментов, тысячи людей двигались в быстром ритме Ричи. Слова отзывались во мне эхом, словно в заброшенном соборе.
Эй, да, да, да, да
Эй, да, да, да
Эй, да, да, да, да
У меня в груди есть телефон,
И я могу позвонить из сердца,
Когда мне нужен мой брат,
Брат,
Когда мне нужен мой отец,
Отец.
Мать,
Мать, эй, мать.
Эй, да, да, да
Эй, да, да, да
Хлопайте в ладоши, хлопайте в ладоши,
Хлопайте в ладоши, хлопайте в ладоши.
И когда его музыканты тихо подпевали «свобода» на заднем плане, все это звучало припевом из далекой дали, который прилетел ко мне и объединил с этим местом, объединил всех нас, сотни тысяч людей, в едином порыве счастья, музыки и свободы. К концу первого выступления у меня перед глазами стояла вся моя жизнь.
Кто-то дал мне таблетку. ЛСД? Почему бы и нет, мне было любопытно, а лучшего места для первого трипа нельзя было и представить. Я поблагодарила короткой улыбкой и пошла дальше.
В лесу я обнаружила несколько домов и улиц. На прилавках лежали изделия из кожи, украшения, расписанные вручную ткани – утопическая деревня, полная инопланетян.
Тем временем на сцене Берт Соммер пел «Америку» Саймона и Гарфанкела. Я посмотрела на зрителей – здесь собралось все человечество.
Около одиннадцати вечера люди наконец начали расходиться под звуки ситары Рави Шанкара. Некоторые с криками вскакивали с мест, вскидывали вверх руки или становились на колени. Я приняла таблетку и начала ждать.
Потом пошел дождь. Сначала я не обратила на него внимания, но быстро стало ясно: приближается сильный шторм. Сверкали молнии, гремел гром, но хуже всего были потоки воды, что низвергались с такой силой, будто хотели унести все палатки, людей и сцену в нескончаемый водоворот. Земля вокруг размокла, взрослые скользили по грязи, как дети, и никто не хотел уходить.
– Привет, – сказал в микрофон один из организаторов. – Мы вынуждены сделать перерыв из соображений безопасности, чтобы избежать короткого замыкания на сцене. Сохраняйте спокойствие, мы уже многое сделали и с вашей помощью сможем сделать еще больше.
Люди начали собираться небольшими группами, танцевали у костра, аплодировали рабочим сцены, охранявшим оборудование под проливным дождем.
Через полчаса меня охватило смутное чувство страха. Будто что-то зашевелилось в животе. И, словно животное, поползло сквозь кишки.
Я пытаюсь дышать спокойно. Кто-то с полузакрытыми глазами садится рядом со мной, ритмично покачивается вперед-назад, рядом с ним – красочный резной посох, между ног – барабан. Его пальцы легко порхают по натянутой коже. Закрыв глаза, я напеваю русскую колыбельную. Он медленно поворачивается ко мне, указывает на звериную шерсть на своем загривке и протягивает целительные руки. Молча, не глядя на меня, массирует мой живот. Потом протягивает что-то съедобное, сладковатый фрукт, похожий на банан, но маленький и круглый, как сморщенная лысая человеческая голова, которая начинает светиться зеленым. Пережевывая мякоть, я на мгновение чувствую горечь, которая соединяется с приторной сладостью и превращается в сухой вкус.
– Папа, – слышу я собственный голос.
Рядом с ним появляются Герман и Мерседес. В немых лицах – что-то умоляющее. Берлин превращается в Буэнос-Айрес, в монастырь в Ла Фальде, я могу говорить, петь аргентинские песни, скакать галопом с гаучо на своем коне Пьедрасе по широким лугам за стадами скота, мои груди превращаются в маленькие апельсины, снаружи поет Джоан Баэз, ее голос дрожит, она беременна, ей плевать на дождь, она рассказывает о муже, который сидит в тюрьме за уклонение от призыва, он выходит на сцену, радостно махая рукой, их объединенная энергия превращает луну в маленькие солнца, они кружат над нами, повсюду руки с зажигалками, море огней полыхает по всей долине, кто-то кричит, что огонь прогонит дождь, лицо Джоан светится красным, синим и зеленым, я вижу, как в ее животе плавает ребенок, медленно отделяюсь от тела, следую за своей оболочкой, которая выходит из палатки и идет за сцену, к маленькому озеру, сейчас светлый день, дождя нет, надо мной жаркое солнце, в воде голые люди, я раздеваюсь, сползаю вниз, в объятия мягких, как шелк, рук, зеленый переливается всеми оттенками, я вижу каждую каплю, миллионы, миллионы крошечных капель, атомов, они сталкиваются, я танцую на воде, пробковая лодка качается в открытом море, надо мной черное холодное небо, пронизанное молниями, свет простирается над землей цветными дугами, по воздуху летают поющие рыбы, по воде бьют утиные крылья, как Майкл Шрив по своей установке, у меня в животе барабанит радость, повсюду цветы, и среди этого моря моя мать, все лицо в грязи, она дрожит, скрестив руки, маленькая и беспомощная, будто боится меня, серые горы облаков сталкиваются, трутся друг об друга, скульптуры набухают, словно вот-вот взорвутся, мое сознание растекается во все стороны, пока я брожу по лесу с седыми волосами, затерянная в пространстве и времени, стихотворение, высеченное в камне, каждая буква – цветная вспышка, ведомая моей рукой.
Я смотрю на часы. Мой трип начался час назад. Всего час?
Не может быть. Прошли дни, месяцы, годы. Я слушаю и вижу музыку: «Grateful Dead», «Canned Heat», «Creedence», Дженис Джоплин, «The Who», «Jefferson Airplane», «Country Joe and the Fish», «Ten Years After», Джо Кокер, Джонни Винтер, «Crosby», «Stills», «Nash & Young». Незнакомые лица перед глазами начинают меняться, складываться заново, старик угасает, я вижу каждую мельчайшую жилку, каждый мускул под тонкой, словно бумага, кожей, передо мной индеец с лицом загорелым, как кожаные стены его вигвама, морщинистым, пронизанным трещинами, одинокие руки Джо Кокера в воздухе, крики Дженис Джоплин в ночи, быстрые пальцы Элвина Ли, разбитая гитара Пита Таунсенда, сотни лягушек выпрыгивают из озера под проливным дождем, стаями падают с неба, фигура манит меня обратно в лес, рассыпается в золотисто-зеленую пыль надежды, Франц, Хаджо, Оле, все они вырастают из Ханнеса, он со смехом подбрасывает меня в воздух, орел расправляет крылья над долиной, темный принц небес с льняными волосами Ушки, Джими Хендрикс с красным шарфом на голове, в расшитой ярким бисером белой кожаной рубашке с бахромой, глаза закрыты, голова запрокинута, звучит американский гимн, мы нежно и благоговейно сближаемся, покрытые грязью люди, искажения,