И по сей день Миллисент сознает, что все это случилось благодаря мне. Ей напоминает об этом каждый год традиционная рождественская вечеринка, на которую мы всегда званы. В том, чего мы добились, – моя заслуга. Это я решил, что делать с теми деньгами. Хотя… если уж начистоту, то, по-моему, моей жене это до лампочки.
28
Поначалу меня впечатляло то, что Рори нашел способ шантажировать меня. Должен это признать. Я больше досадовал на себя за то, что пошел на поводу у сына, чем на то, что он решил из меня сделать дойную корову.
Но теперь Рори начал меня бесить.
Я в его комнате. Сын сидит за своим письменным столом. Его компьютер включен, и с его экрана на меня смотрит Наоми. Прошло сорок восемь часов с того момента, как ее объявили единственной пропавшей женщиной. Лицо Наоми мелькает повсюду – на страницах всех газет, в сети и на телеканалах.
– Зачем ты это смотришь? – киваю я на монитор.
– Ты уходишь от разговора, – хмыкает Рори.
Он прав. Я пытаюсь проигнорировать требование, которое он предъявил мне минуту назад – несколько сотен долларов за то, что он будет держать рот на замке и никому не расскажет о том, в чем я не повинен. Или о моем «романе на одну ночь» с Петрой.
– Как долго ты собираешься меня шантажировать? – спрашиваю я.
– А как долго ты собираешься продолжать свои шашни налево? Я видел, как ты выскользнул из дома на прошлой неделе.
Невозможно воспринимать Рори ребенком, когда он говорит такие вещи. Несмотря на его патлатые рыжие волосы и мешковатую одежду, Рори не выглядит на свои четырнадцать лет. Он выглядит как мой ровесник.
– Я готов заключить с тобой сделку, – говорю я. – Я дам тебе деньги, и порешим на этом. Ты больше никогда не увидишь, как я тайком отлучаюсь из дома.
– А если это повторится?
– Если это повторится, я дам тебе вдвое больше.
Брови сына лезут на лоб, от чего его бесстрастное лицо комично вытягивается. В попытке скрыть свое удивление Рори усиленно трет подбородок – делает вид, будто раздумывает над моим предложением.
– Я буду следить за тобой, – предупреждает сын.
– Не сомневаюсь, – огрызаюсь я.
Рори кивает и… отвергает мое предложение:
– У меня есть другая идея.
Но я, взбешенный, уже мотаю своей головой. До этого я был на грани, а теперь срываюсь с катушек:
– Я больше не дам тебе…
– А я и не хочу больше денег.
– Тогда что?
– В следующий раз, когда ты улизнешь из дома, я не потребую от тебя денег. И ничего другого взамен тоже не попрошу. Но я расскажу обо всем Дженне.
– Ты действительно расскажешь все сестре?
Он вздыхает. Но не старческим вздохом, полным немощи и усталости. Рори вздыхает по-детски, с подрагивающей губой:
– Прекрати, па, – просит он. – Прекрати обманывать маму.
Теперь мой черед удивиться. Смысл его слов доходит до меня постепенно, пока не наступает полное прозрение. И осознание.
Рори – все еще ребенок! До зрелости ему еще очень далеко. Он даже не на ее пороге. И сын теперь кажется мне даже более юным, чем есть. Он выглядит моложе, чем в тот первый раз, когда я ему солгал. Моложе, чем во второй и в третий раз. Он выглядит моложе, чем в тот день, когда я научил его держать в руке теннисную ракетку, и моложе, чем в тот день, когда он отверг ее ради гольфа. Рори выглядит моложе, чем выглядел еще вчера. Он снова – всего лишь маленький мальчик
Оказывается – дело вовсе не в деньгах. И не в видеоиграх, и даже не в шантаже. Все дело в том, что сын превратно истолковывает, что я делаю. Он полагает, что я обманываю его мать. Что я ей изменяю. И хочет меня остановить. Любой ценой.
Когда я это осознаю, мой мозг словно взрывается от вонзившейся в него пули. Именно такое ощущение возникает в моей голове. Оно гораздо сильнее и больнее, чем от обычного удара кулаком. И я не знаю, что сказать Рори в ответ. И как сказать.
Я только молча киваю и протягиваю сыну свою руку.
Он пожимает ее.
Я по-прежнему ничего не рассказываю о Рори Миллисент. Я не рассказываю ей даже о том, что он читал о Наоми в Интернете. От детей этого все равно не утаить. О Наоми говорят все и повсюду.
Джош по-прежнему освещает эту историю; он на телеэкране целыми днями – и в дневных репортажах, и в вечерних новостях. Все еще очень молодой и амбициозный. Правда, выглядит уже уставшим, да и постричься ему не мешало бы.
Последние два дня он объехал всю округу с полицейскими; они проверяли остановки междугородних автобусов для отдыха пассажиров. Ведь на одной из заброшенных остановок Оуэн Оливер в свое время держал своих жертв, превратив здание в настоящий бункер. Полиция осмотрела все подозрительные места, даже постройки бункерного типа, обозначенные на карте. Но ничего не нашла.
Сегодня вечером Джош опять появляется на телеэкране. Он стоит на пустой дороге; за ним – флотилия полицейских машин. Джош в куртке; на голове бейсбольная кепка. В таком прикиде он выглядит даже моложе. И он говорит, что сегодня полицейские проверяют еще одно место, где Оуэн может скрывать Наоми. Они последовательно расширяют зону поисков, охватывая даже восточные районы близ парка Гете. И все потому, что Наоми еще жива.
Джош это не озвучивает. И полицейские тоже. Но все понимают: раз Оуэн все еще жив, значит, жива и Наоми. Он всегда подолгу удерживал у себя в плену женщин. И творил с ними жуткие, омерзительные вещи. Такое, о чем не говорят по телевизору. И о чем стараюсь не думать я, потому что Миллисент вытворяет сейчас то же самое с Наоми.
Я это, во всяком случае, допускаю. Я допускаю, что Наоми еще жива, хотя не спрашивал об этом у Миллисент и не имею понятия, где жена может ее прятать. Меня побуждают так думать поиски полиции.
На следующее утро, когда я на автомобиле сдаю назад по подъездной аллее, Миллисент выходит из дома и поднимает руку – просит меня остановиться. Затормозив, я наблюдаю, как она идет от дома к моей машине. На ней узкие брючки и белая блузка в мелкий горошек.
Миллисент склоняется к окошку. Ее лицо оказывается так близко к моему, что я могу различить даже крохотные складочки в уголках ее глаз – не глубокие, но все же видимые морщинки. А когда Миллисент кладет свою руку на торец дверцы, я замечаю на ее предплечье царапины. Как будто она играла с кошкой.
Миллисент понимает, куда я смотрю, и опускает рукав. Мои глаза встречаются с глазами жены. В лучах утреннего солнца они кажутся почти такими же, какими были всегда.
– Что? – спрашиваю я.
Миллисент сует руку в карман и достает из него белый конверт:
– Я подумала, что это нам пригодится.
Конверт запечатан.
– Что там?
Миллисент подмигивает:
– Это для твоего следующего письма.
Это мелочь поднимает мне настроение. Я не пишу писем, но их пишет Оуэн.
– Это их убедит, – говорит Миллисент.
– Как скажешь.
Жена подносит руку к моей щеке и проводит по ней большим пальцем. Я думаю, что она собирается меня поцеловать, но Миллисент этого не делает. Она не целует меня на подъездной аллее, где нас может увидеть любой сосед. Вместо этого Миллисент возвращается к дому так же небрежно, как и вышла из него, – словно она просто хотела мне напомнить купить на обратном пути домой миндальное молоко.
Я поддеваю пальцем клапан конверта и приоткрываю уголок.
Внутри лежит прядка волос Наоми.
29
Несмотря на то, что сказала Миллисент, я колеблюсь насчет этой пряди. Я не знаю, улучшит или ухудшит ситуацию новое письмо Оуэна, да еще с таким содержимым. Дженна больше не носит с собой нож. Но аппетит к еде она потеряла. Я часто подмечаю, как дочь ковыряется вилкой в пище, размазывая ее по тарелке. И она стала молчаливей. Мы давно уже не слышали за ужином ее восторженных рассказов о футболе или школьных буднях.
Мне это не нравится. Я хочу видеть свою Дженну прежней – девочкой, которая мне улыбается, которая меня просит о чем-нибудь так, что я не могу ей отказать. Но единственное, о чем она просит сейчас, – это позволить ей выйти из-за стола и уйти в свою комнату.
Если я отправлю еще одно письмо Джошу, подтверждающее, что Наоми жива, полиция только усилит свои поиски. Она прочешет каждое здание, каждое заброшенное строение в пределах пятидесяти милей, и средства массовой информации будут освещать их в мельчайших подробностях.
Хотя, не отправлять письмо тоже чревато. Возможно, будет только хуже, если все удостоверятся в том, что Оуэн похитил Наоми, быть может, навсегда. Потому что тогда Дженна осознает, что люди могут взять и исчезнуть, и никто их не найдет. Это – правда жизни, но, пожалуй, дочери не следует ее узнавать. Пока, во всяком случае.
Да, Миллисент снова права. Прядь волос нам пригодится.
Я делаю несколько набросков письма. Первый получается слишком витиеватым, второй – чересчур длинным, третий – в один абзац. И тут я сознаю, что Оуэну не нужно ничего объяснять.
За него все скажет эта прядка.
Полиция использует ее для ДНК-теста и убедится, что волосы Наоми. Все, что мне надо сделать, – это завернуть ее в клочок бумаги и подписать внизу: «Оуэн».
И финальный штрих – дешевый одеколон.
Я кладу прядь волос на листок бумаги. Я не знаю, сколько в ней волосков, но длиной они в несколько дюймов. На одном конце они обрезаны немножко неровно. А на другом – настолько прямо, что я почти слышу щелканье ножниц.
Я запрещаю себе думать о них и дальше. Не хочу видеть перед глазами лицо Наоми, смотрящей на ножницы. И не хочу представлять себе то облегчение, которое она испытала, когда ей отрезали только прядку волос.
Я заворачиваю прядь в бумагу, кладу ее в новый конверт и с помощью губки заклеиваю его. Я не снимаю с рук перчаток до того момента, как письмо оказывается в почтовом ящике. Едва бросив в него письмо, я ощущаю резкий прилив адреналина.
Работа должна была бы меня отвлечь, но этого не происходит. Все говорят об Оуэне, о Наоми, о том, где он может ее прятать и найдут ли ее когда-нибудь вообще. Кекона не вылезает из клубного дома; у нее не запланирован урок со мной, но она все равно торчит там, болтая с женщинами, по возрасту годящимися Наоми в матери. Сидящие в баре мужчины пялятся в телевизионный экран – на очаровательную исчезнувшую женщину, с которой они бы не отказались встречаться. И никто из них не говорит о «делишках» Наоми в «Ланкастере». Она стала для всех дочерью, сестрой, миловидной и доброй соседкой.