– А что это за сторона?
Их отец убил Ладу и Раду дважды: первый раз – оставив их здесь, и второй раз – нарушив договор, защищавший их жизни. Она не стала бы за него бороться. И уж точно не выступила бы на стороне Мирчи, презренного червя. А Хуньяди убила бы сразу, как только он попался бы ей на глаза.
Нет. Она покрутила головой, надеясь размять затекшую шею. Хуньяди не виноват, что ее отец сделал Валахию такой слабой, что Хуньяди нашел там точку опоры и вынудил ее отца повернуться к султану.
Тогда на стороне Мехмеда? Он был ее союзником в мире, жаждущем ее смерти. Его смех, сияние темных глаз, его пальцы, дергающие ее за волосы. Он был ее другом.
А еще он был правителем страны, державшей ее в плену.
Наконец, ее задумчивые черные глаза взглянули на Николае:
– На моей стороне.
Она привязала свою лошадь, пока янычары – люди Ильяша и несколько других отрядов – дрессировали своих коней, отрабатывая боевое построение. Ладу никогда не приглашали поучаствовать в таких тренировках, поскольку ее участие не приносило пользы. В тренировках с оружием и в вольном бою отрабатывались личные навыки, но когда сотни мужчин двигались и сражались как один, это было действом, в котором для нее не оставалось места. Она присела на корни дерева в тени на опушке леса, глядя в сторону от войск.
– …кажется достаточно справедливым, – сказал проходящий мимо мужчина.
– Мне он нравится больше, чем наш последний командир. Он был болгарин. Не выношу болгар.
– Я болгарин, ты, грубиян.
– И тебя я не выношу.
Они рассмеялись, и первый снова заговорил:
– Они что, действительно оставят на троне щенка?
Лада попробовала рассмотреть лица мужчин, но дерево закрывало обзор. Ее первым желанием было встать и защитить Мехмеда. Но что она скажет? Что Мехмед – ее друг? Вряд ли они приняли бы это в качестве доказательства его лидерских качеств.
– Насколько я слышал, да. Мурад вернулся на покой.
– Всего ничего на троне, а мы уже успели повоевать с крестоносцами. Сколько еще кампаний мы должны выиграть, чтобы его защитить?
– Они платят нам недостаточно для того, чтобы мы защищали этого щенка.
– Они платят нам безбожно мало. На прошлой неделе Исмаэль открыто говорил о восстании с личными стражниками султана.
– Что они говорят?
– Ничего не говорят. А еще они не позволяют говорить другим. Если нам удастся заполучить на нашу сторону нескольких официальных лиц повыше рангом, мы сможем…
Они отошли в сторону, и окончания фразы Лада не расслышала. Их жалобы стали уже привычным делом, хотя масштаб недовольства оказался куда больше, чем она думала. Янычары были привилегированным классом, образованным и получающим жалованье, но они оставались рабами. Ей было интересно, сколько реальной силы скрывалось за их словами, а сколько – пустого нытья.
Позже к ней присоединился Николае. Завершив все свои дела, они ехали верхом позади войск. Он перевел лошадь на медленный шаг, увеличив расстояние между ними и остальной частью войска.
Когда он заговорил, то в его голосе не было обычного шутливого тона.
– Я здесь с тех пор, как мне исполнилось семь. Меня тренировали вместе с другими моими братьями, представителями многих наций, находящихся под гнетом османов. Мы боролись, истекали кровью, погибали за страну, которая не является нашей, и слушались приказов на языке, на котором наши матери никогда с нами не говорили. Нас обучали религии, которая позволяет делать из нас рабов лишь потому, что мы не родились с нею. – Он замолчал. Копыта лошадей отбивали нестройный ритм. – И все же здесь мне живется лучше, чем жилось бы на родине. Я обучен и натренирован лучше, чем любой, с кем мне придется сразиться. Я сыт и хорошо одет, и мне есть куда развиваться. Пока меня не разобьют у стен города, который должен был быть моим союзником, или пока я не погибну от сабли кузена, которого я никогда не знал. Мы – самая ценная сила в этой империи, и мы существуем здесь, потому что мы на самом деле не часть империи. Почти каждый день я думаю о том, что обязан жизнью османам. На поле в Варне я осознал, что не хочу отдать за них жизнь. Но глубоко в своем сердце я знаю, что я солдат, и я не хочу заниматься ничем другим. – Он покачал головой, тяжело вздохнул и поднял руки вверх, ладонями кверху. – Хотел бы я быть таким уверенным, как ты, Лада, и знать, где моя сторона.
Она посмотрела на его раскрытые ладони, готовые принять ее ответ.
– Прислушайся к своему сердцу, которое знает, что ты – солдат, и скажи: какой язык в нем бьется?
Николае опустил глаза. Выражение его лица стало мягким и отрешенным:
– Валашский.
Она протянула руку и сжала его ладонь.
– Мы на одной стороне.
Он обхватил пальцами ее пальцы, поднял глаза и улыбнулся:
– Лучше бы нам никому об этом не говорить, учитывая, как глубоко мы находимся на вражеской территории.
Лада освободила руку и взялась за поводья. – Пока. – Она пустила лошадь галопом и помчалась мимо солдат. Ее волосы развевались на ветру. Она спешила домой. В Эдирне, поправила она себя, проклиная свой предательский разум. Возможно, она все же не была до конца уверена, на чьей она стороне.
Несмотря на разрешение Ильяша, командиры в Эдирне были более строгими, чем полководцы в Амасье, и очень часто Ладе не позволяли тренироваться с людьми Николае. Она пошла в свои покои, где с удивлением увидела Раду, погруженного в беседу с муллой Гюрани, которого она не видела последние три месяца с тех пор, как они уехали из Амасьи.
Брат поднял на нее глаза, и чувство вины пробежало по его лицу, как прячущееся за облако солнце.
– Лада! Я думал, ты с янычарами.
– Нас что, снова заставляют терпеть его уроки? – нахмурилась она. Из-за войны и бесконечных обязанностей Мехмеда как султана у нее с Раду до сих пор не возобновились регулярные занятия. Она хотела бы продолжить изучение истории, логики и стратегии, но совсем не скучала по невыносимым рассуждениям муллы Гюрани об исламе.
Мулла Гюрани медленно поднял брови, отяжелевшие от презрения.
– Я здесь по просьбе твоего брата. А ты можешь отправляться куда угодно.
– О чем это он? – огрызнулась Лада, секретности ради перейдя на валашский.
Раду пожал плечами и опустил голову набок, как будто зажимал что-то между ухом и плечом.
– Знаешь своего врага?
Застигнутая врасплох, Лада рассмеялась резким, лающим смехом.
– Тебе придется узнать этого врага достаточно хорошо за нас обоих. – Она насмешливо поклонилась учителю и отправилась в свою комнату. Это освободило ее от невыносимого голоса муллы Гюрани, но ей по-прежнему было нечем заняться и некуда деться.
Она легла на кровать, и скука смежила ее глаза сном. Во сне она увидела Амасью, заводь и как она купалась в ней с Раду и Мехмедом, как над их головами падали и сгорали звезды. Она проснулась с именем Мехмеда на языке и почти физически ощущая боль от его отсутствия в своей жизни.
Она выбежала из их покоев, прежде чем Раду успел спросить, куда она направляется, прежде чем она успела признаться ему – и самой себе, – как сильно ей хотелось хотя бы на несколько мгновений оказаться наедине с Мехмедом как с другом, а не как с султаном.
В коридорах дворца она чувствовала себя невидимкой. Здесь было очень мало женщин. В Тырговиште женщины во дворце всегда были на виду и были куда менее изолированы от придворной жизни. Иногда она думала о том, как сложилась бы ее судьба, если бы ее мать не сбежала. Был бы у нее союзник? Друг? Сумела бы ее мать воспротивиться желанию отца оставить их здесь?
Вероятнее всего, нет. Ее мать была недостаточно сильной, чтобы оставаться с ними, а уж тем более, чтобы обеспечить их безопасность.
Не исключено, что Лада чувствовала бы себя более сильной, если бы рядом с ней по этим коридорам шла еще одна женщина. Смеющаяся Халиме либо суровая Мара. Может быть, они и обучили бы ее чему-нибудь. Мужчины здесь или смотрели мимо нее, как на пустое место, или смотрели так жестко, что она понимала, что они совсем не видят ее. От этого в ней возникало желание иметь в руке оружие, корону вместо перепутанных кос, или даже бороду – хоть что-то, что заставило бы их увидеть ее настоящую.
Или, возможно, глядя на нее и ничего не видя, они отлично понимали, кем она является уже сейчас.
Она не была уверена, что стража пустит ее к Мехмеду. Они никогда не приходила без приглашения. Она не знала, что будет делать, если ее заставят уйти. Но не успела она прождать несколько взволнованных ударов своего сердца, как охранники ее впустили.
Мехмед поднял взгляд от своего стола, встал, и его глаза заблестели. Лада почувствовала, как ее отпускают напряжение и страх невидимки.
Мехмед к ней неравнодушен.
– Чем обязан честью? – спросил он, закидывая руку за спину в преувеличенно вежливом поклоне.
– Будь осторожен, не то собью тебе тюрбан. – Она прошла мимо него, уселась на его стул и сделала вид, что изучает бумаги. Она не хотела, чтобы он заметил, какой польщенной, какой счастливой она была в его присутствии. Ему не требовался еще один человек для подпитки его эго: Раду делал это за весь род Дракулешти. Лада подняла несколько листов – это были записи, бухгалтерские отчеты и карты. Подробные списки войск и провизии, сил янычар, коней, телег, оружия. Счета. Карты… Константинополя.
Она постучала пальцем по одной из бумаг.
– Ты был занят.
Он наклонился над ней, благоговейно проведя пальцем по краю карты.
– Я – султан, Лада.
– Я заметила.
Он усмехнулся, и это стерло с его лица царственную взрослость, которую он пытался придать своему лицу с помощью сдержанного угрюмого вида.
– Мой отец вернулся на покой. Я считал, что я не готов, но престол – мой, несмотря ни на что. И я сделаю все, чтобы быть его достойным.
Лада пожала плечами и отодвинулась от Мехмеда, подальше от безумной энергетики его тела. Его присутствие так влияло на нее лишь из-за того, что последние три месяца она его почти не видела. Или, возможно, из-за того, что она не могла не замечать, что он стал выше, красивее… Нет. Нужно сосредоточиться на чем-то другом