Поначалу мне казалось, что гул, который я слышала, проистекал от ударов башмаков о скалу, но внезапно моя голова начала раскалываться от страшного грохота, в котором слышались то залпы орудий и резкие, звонкие, жесткие удары бича, то жалобные крики и усталые «ух» сотни матросов, тянущих невод, полный рыбы, камней и водорослей. Все эти звуки сливались и усиливались в диком реве ветра.
Страх сковал меня, и я злилась, ругая себя за малодушие. Чем ниже я спускалась, тем оглушительнее звенел в моих ушах и в мозгу этот грозный рык, и мое сердце праздновало труса, собираясь выскочить из груди. В узкий туннель врывался ветер и пронизывал меня насквозь, леденя руки, шею, все тело. Кровь стыла в моих жилах. Я продолжала медленно спускаться, чувствуя при каждом небольшом толчке, как две пары рук, державших веревку там, наверху, наталкиваются на узел. Я попыталась припомнить количество этих узлов, так как мне казалось, что я совсем не продвигаюсь вперед. Я открыла было рот, чтобы крикнуть: «Поднимите меня!», но ветер, который кружился вокруг в бешеной пляске, тотчас же ворвался в мой жалобно открытый рот, и я чуть не задохнулась. Закрыв глаза, я отказалась от борьбы и даже не пыталась больше отталкиваться от скалы руками.
Но вскоре меня обуял непонятный страх, и я поджала мокрые ноги: море заключило их в свои ледяные объятия. Тем временем я собралась с духом, тем более что обрела наконец твердую почву. Мои ноги прочно стояли на прибрежном утесе, который и вправду был очень скользким.
Я уцепилась за большое кольцо, приделанное к своду скалы, нависавшей над утесом, и огляделась. Узкая и длинная расщелина неожиданно расширялась у самого основания и образовывала просторную пещеру, которая выходила в открытое море.
Вход в пещеру надежно защищали большие и малые утесы, сливавшиеся с водой в миле от берега; именно этим объяснялись и страшный шум моря, бурлящего в лабиринте, и возможность «стоять на камешке», как говорят бретонцы, когда вокруг тебя пляшут волны.
Между тем я сознавала, что любой неверный шаг может оказаться роковым и увлечь меня в страшный водоворот волн, которые набегали издалека с головокружительной скоростью и разбивались о несокрушимую преграду, сталкиваясь при отливе с другими, шедшими за ними по пятам, волнами. Отсюда — бесконечные водные фонтаны, которые врывались в расщелину, окатывая вас с головы до пят.
Начинало смеркаться. Мне стало ужасно не по себе, когда я заметила на гребне одного из ближайших утесов пару огромных глаз, глядевших на меня в упор. Немного дальше, среди водорослей, прятались другие пристальные глаза. Я не видела ничего, кроме этих глаз, и не знала, каким существам они принадлежат.
На миг мне почудилось, что у меня кружится голова, и я до крови прикусила язык. Затем я с силой дернула за веревку в знак того, чтобы меня поднимали, и ощутила радостный трепет четырех рук моих ангелов-хранителей, увлекавших меня наверх. Глаза оживились, обеспокоенные моим бегством. И все то время, пока я качалась в воздухе, они преследовали меня, эти глаза, протягивавшие ко мне свои длинные щупальца. Я никогда не видела осьминогов и даже не подозревала о существовании подобных страшилищ. В течение подъема, показавшегося мне бесконечным, мне несколько раз привиделись эти чудища на склоне скалы, и, ступив на зеленый пригорок, я все еще стучала зубами. Я поведала сторожу о причине моего страха. Он перекрестился и промолвил:
— Это глаза утопленников. Нельзя туда ходить.
Я знала, что это ерунда, но не имела понятия, что же я видела. И тогда я решила, что повстречала каких-то никому неведомых зверей. Только в гостинице у папаши Батифулле я узнала о существовании осьминогов.
Последние пять дней отпуска я провела на Разском пике, сидя на выступе скалы, который окрестили впоследствии «креслом Сары Бернар». С тех пор туристы не упускают случая там посидеть.
Мой отпуск подошел к концу, и я возвратилась в Париж. Но, будучи еще очень слабой, я смогла приступить к работе лишь в начале ноября. Я по-прежнему была занята в различных постановках и досадовала на то, что мне не давали настоящей роли.
Однажды ко мне в мастерскую зашел Перрен. Он начал было распространяться о моих бюстах, сказав, что я должна вылепить его барельеф, и затем как бы невзначай спросил, не знаю ли я роль Федры. До сих пор я играла только Арикию, и роль Федры казалась мне недосягаемой. Все же я разучила ее ради собственного удовольствия.
— Да, я знаю роль Федры. Но если бы мне пришлось ее играть, я бы, наверное, умерла со страху.
Он рассмеялся своим крякающим смехом и промолвил, целуя мне руку (он был весьма галантен):
— Работайте над этой ролью, думаю, вы ее сыграете.
И правда, восемь дней спустя меня вызвали в кабинет директора, где Перрен известил меня о том, что он назначил премьеру «Федры» на двадцать первое декабря, день рождения Расина, и роль Федры будет играть мадемуазель Сара Бернар. Я чуть не упала в обморок.
— А как же мадемуазель Руссей? — спросила я.
— Мадемуазель Руссей просит у комитета подтверждения того, что ее изберут в январе «сосьетеркой», а комитет, который, конечно же, согласится, отказывается дать подтверждение на том основании, что ее просьба смахивает на шантаж. Возможно, теперь мадемуазель Руссей одумается, в таком случае вы будете играть Арикию, а я заменю афишу.
Выходя от Перрена, я столкнулась с господином Ренье[58]. Я поведала ему о своем разговоре с директором и поделилась своей тревогой.
— Да нет же, нет, — сказал мне этот великий актер, — не нужно ничего бояться! Я предвижу, что эта роль у вас выйдет на славу! Только не вздумайте насиловать свой голос. Делайте ставку на страдание, а не на ярость, от этого все будут в выигрыше, в том числе и Расин.
Тогда я взмолилась, воздев к нему руки:
— Милый господин Ренье, поработайте со мной над Федрой, и мне будет не так страшно.
Он посмотрел на меня с некоторым удивлением, ибо я всегда была строптивой и не слушала ничьих советов; теперь я признаю, что была не права, но ничего не могла с собой поделать. На сей раз я оробела от сознания ответственности, которая легла на мои плечи.
Ренье согласился, и мы условились встретиться на следующий день в девять часов утра. Розелия Руссей продолжала ходатайствовать перед комитетом о своей просьбе, и премьера «Федры» с мадемуазель Сарой Бернар, дебютирующей в главной роли, была объявлена на двадцать первое декабря.
Это известие наделало шума в артистическом мире и среди театралов. В тот же вечер в кассе объявили аншлаг, и более чем двумстам желающим купить билет пришлось отказать. Когда я узнала об этом, меня стала бить дрожь.
Ренье изо всех сил старался меня ободрить, внушая:
— Ну-ну, мужайтесь! Не вы ли любимица публики? Зрители сделают вам скидку ввиду вашей молодости, неопытности и т. д. и т. п.
Именно это и не стоило мне говорить. Я почувствовала бы себя куда уверенней, если бы знала, что публика настроена против меня, а не в мою пользу. Я принялась плакать так безутешно, как плачут только дети. Перрен, которого кто-то позвал, успокаивал меня как мог; он рассмешил меня, ткнув мне в нос тампоном с рисовой пудрой, да так неловко, что я на миг ослепла и закашлялась.
Весь театр, узнав о случившемся, собрался у дверей моей гримерной, горя желанием меня поддержать. Муне-Сюлли, который должен был играть Ипполита, сказал мне, что видел сон, как будто мы играли «Федру» и его освистали и прогнали со сцены, а сны всегда сбываются наоборот…
— Значит, — воскликнул он, — нас ждет полный успех!
Окончательно привел меня в доброе расположение духа славный Мартель, игравший Терамена, который примчался ко мне, решив, что я заболела, не закончив гримировать нос. Когда я увидела его серое лицо, разделенное надвое длинной розовой чертой, которая начиналась между бровей и тянулась вниз, почти до самой губы, оставив где-то там, позади, белый кончик носа с большими черными ноздрями, я не смогла удержаться от смеха. Нет, это лицо невозможно было описать! Дикий хохот охватил всех в гримерной. Мне было известно, что Мартель делал себе искусственный нос из воска, ибо я своими глазами видела, как этот нос оплывал во время второго представления «Заиры» под воздействием раскаленного воздуха. Однако я и не подозревала, насколько Мартель его удлинял. Появление приятеля, напомнившего мне об этом трагикомическом происшествии, вернуло мне всю мою веселость, и я окончательно взяла себя в руки.
Премьера стала для меня подлинным триумфом. Газеты единодушно осыпали меня похвалами, за исключением Поля де Сен-Виктора, который, будучи очень дружен с сестрой Рашели, не мог простить мне, что у меня хватило наглости соперничать с великой усопшей: именно в таких выражениях он говорил об этом Жирардену, который затем передал мне его слова.
Как же он ошибался, бедный Сен-Виктор! Я никогда не видела Рашель, но я боготворила ее талант, ибо жила в окружении самых ревностных ее поклонников, которые и не думали равнять меня со своим кумиром.
Несколько дней спустя после премьеры «Федры» в театре устроили читку новой пьесы Борнье «Дочь Роланда». Мне была поручена роль Берты, и мы тут же начали репетировать эту прекрасную вещь, которая проникнута большим патриотическим чувством, хотя и написана довольно посредственным стихом.
В пьесе Борнье была сцена ужасной дуэли, которую зрители не видели. Они узнавали о ней из уст дочери Роланда Берты, несчастной возлюбленной, с замиранием сердца следившей за всеми перипетиями поединка из окна замка. Это была единственная значительная сцена в моей весьма плачевной роли.
Спектакль был уже готов к сдаче, когда Борнье попросил, чтобы его другу Эмилю Ожье[59] разрешили присутствовать на генеральной репетиции. По окончании спектакля ко мне подошел приветливый и слегка смущенный Перрен. Что касается Борнье, он пошел прямо на меня с решительным видом драчливого петуха. За ним следовал Эмиль Ожье. «Итак…» — начал было Борнье. Я посмотрела на него в упор, почуяв в нем врага. Он поперхнулся, почесал в затылке и, обернувшись к Ожье, проговорил: